Monachopsis

У каждого разумного существа в Азероте, смертного ли, бессмертного, вне зависимости от расы, есть родственная душа, соулмейт; есть горстка слов, написанная на коже магией и кровью, что появляется, когда существо и вторая часть его души достигают совершеннолетия. Для ночных эльфов этот момент наступает где-то около сто десятого дня рождения — для некоторых раньше, для других позже, что не так уж и необычно для общества, что старше скал, на которых строит свои города. Но, когда Малфурион достигает совершеннолетия, буквы расцветают на его запястье элегантными чёрными завитками, а кожа Иллидана остаётся нетронутой. Позже многие скажут — в этом корень зла. (Они будут ошибаться.) - Слова на запястье Малфуриона гласят “доброе утро, мальчики”, а у Тиранды написано “ещё слишком рано, чтобы оно было добрым”, потому что Малфурион всё ещё полусонный и у него уходит минута на то, чтобы осознать значение слов. Когда же до него наконец-то доходит, то их утро наполняется радостным щебетом и осторожными касаниями к меткам друг друга, что окрасились в чудесный оттенок серебристого, как только слова были произнесены вслух. (Иллидан широко улыбается, задаваясь вопросом о том, как же долго Тиранда говорила что-то им двоим и обращалась лишь к Малфуриону. Слова на запястье, всё же, первые, что ты говоришь именно своему соулмейту, а не первые, что они от тебя слышат.) Иллидан знает, что после этого ничего уже не будет прежним, и в то время это не кажется чем-то таким уж и плохим. Он дивится столь большой удаче, смеётся и поздравляет их, а ещё счастлив за этих двоих. Правда ведь, соулмейт самое чудесное, что может с кем-то приключиться, а ему в голову не приходит никто, заслуживающий души его брата так же, как Тиранда. Эти двое его самые лучшие друзья на всём белом свете. Иллидан лишь хочет видеть их улыбки. И долгие годы так всё и остаётся; у Иллидана золотые глаза (знак славной судьбы, как говорят родители; он сам ещё не понимает, что это значит), а у Малфуриона написанные серебром слова, и всё в мире как нужно. Конечно, всё немного меняется — Тиранда, в конце концов, всегда была ему, как сестра, и быть рядом с ней совсем несложно, пусть она по вполне понятным причинам всегда больше заботится о брате, чем о нём: тот же, всё таки, вторая часть её души. Родители думают, что их детям ниспослано благословение, ведь соулмейт одного родился совсем рядом, а глаза второго предвещают величие. Они ещё не знают, что такое вмешательство судьбы в жизни их детей — настоящее проклятье. (До этого осознания они не доживут.) Влюблённость Иллидана в Тиранду — её, такую красивую и сильную, сложно не любить — затихает, лишь порой проявляясь в отвлечённых мыслях и чуть ускоренном биении сердца. Он даже в мечтах не представляет, что она может предпочесть его брату: те связаны вместе судьбой, а это не то, против чего Иллидан посмеет пойти. Вместо этого он позволяет чувствам перерасти в восхищение и уважение, и, когда улыбка Тиранды в его сторону становится ярче от любви к Малфуриону, Иллидан может улыбнуться ей в ответ с искренней радостью за то счастье, что они разделяют. Этого, говорит он себе, вполне достаточно, и начинает звать Тиранду сестрой. Но горечь всё равно приходит. Иллидану судьбой предначертано нечто великое, доказательство этого он видит в зеркале каждый раз, как утреннее солнце отдаётся эхом в цвете его глаз — но почему же тогда Иллидану кажется, что он стоит на месте, когда его друзья убежали далеко вперёд? Они трое молоды и глупы, так погрязли в собственных проблемах, что забыли обо всём мире, но вот только Малфурион и Тиранда теперь стали миром друг друга, а Иллидан остался позади. И как они могли посметь идти вперёд без него? Как они посмели уделять время друг другу и совсем о нём позабыть? В каком-то плане Иллидан чувствует себя пленённым, словно, что бы он ни делал, за ними следовать не выйдет. Сурамар его душит, но уходить отсюда нельзя, всё же, две прекраснейших части его души ещё здесь. Но в этом городе для него не осталось ничего, никакого пути, если только он не желает просто повторять за братом и стать учеником Кенария, и никак не выйдет продвинуться по службе, а ведь кажется, именно это и должно случиться. И нет соулмейта, ещё одной вещи, что есть у брата, но нет у него. Судьба, кажется, отняла место многого в его жизни. Спустя десять лет запястье Иллидана всё ещё нетронуто: странность, несмотря на всё, что ему говорят. В каком-то смысле осознание того, что его душа принадлежит лишь ему, приносит облегчение: он может делать всё, что пожелает, никто не будет тормозить и не станет слабостью, что может когда-то быть использована против него. Облегчение это горькое, запятнанное осознанием того, что он в этом мире один в самом глубоком из смыслов. Иллидан начинает носить серебряный наруч, похожий на те, что надевают эльфы без пары, чтобы спрятать метку, которой никогда и не было. Малфурион спросил бы об этом, но его нет рядом, и потому Иллидану это сходит с рук — и от этого куда больнее, чем если бы его поймали на лжи. Однажды наруч почти вплавляется в кожу после неудачного вызова огня и после этого он перестаёт его носить. Иллидан жаждет перемен, желает собрать вещи и покинуть город, королевство, континент, уехать в дальние страны и встретить драконов, гнаться за судьбой, а не ждать, когда же она его настигнет. Сейчас мысли о судьбе как никогда не дают ему спать по ночам, но дают ему силы идти дальше. (Порой кажется, что это всё, что у него есть.) Беспокойный, прикованный к месту, Иллидан бросает все силы на изучение волшебных искусств, единственного, что может предложить Сурамар, когда даже его ближайшие друзья отдаляются всё дальше и дальше. Они заняты, у них нет времени — Иллидан перестаёт спрашивать, когда слышать их оправдания становится тяжелее, чем жить без них. Ну, а если он забывает спать и отдыхать, то что уж. Не то чтобы рядом был кто-то на это жалующийся. – Вот то, чего никогда не расскажут о бессмертии — никто не в силах остаться в здравом уме после тысяч лет повторения одного и того же. Вся цивилизация калдораев построена на безумии и голоде, потому что, когда всё теряет смысл, а дни сереют и даже хаос становится предсказуемым в своей рутинности, бессмысленность жизни превращается в физическую боль, в сосущую пустоту в груди; когда же люди ищут способ заполнить эту пустоту, то находят силу; находят волшебство, завоевания и бессмысленные идеи, собирают их, словно драгоценные камни, думая что, может, ещё один, и я наконец-то почувствую себя целым. Соулмейты должны были решить эту проблему. Считается, что сама богиня одарила каждое существо зеркальным отражением его самого, чтобы довершить его и заполнить дыру в сердце. То, что ночным эльфам этого недостаточно, говорит о них многое. Они ненасытны — вот что делает с человеком вечность. Вот то, чего никогда не расскажут о Легионе — он не охотится за слабыми. Нет, он ищет брошенных, одиноких, голодных, тех, кто опустошён собственными амбициями и медленным, всепоглощающим течением времени. Он ломает их и создаёт снова, заливая огонь и кровь в трещины. У Иллидана никогда не было и шанса. Ни у кого из них не было. И, может, Малфурион и Тиранда действительно лучше него, раз довольны компанией друг друга. Может, он тоже мог бы быть таким, если бы не был одинок, будь у него причина идти вперёд, соулмейт ли или же великодушный учитель, если бы он мог делать выбор сам, а не отдавал всё на распоряжение судьбе, если бы сражался вполовину так же яростно, как любой другой эльф, против всё разрастающейся пустоты в груди. (И когда-то так и будет, но время ещё не пришло. Пустота кажется меньше, когда он, чувствующий себя преданным, полон праведной ярости, и некоторое время брешь в груди довольствуется этим. Она, словно рана, гноится, но боль отвлекает от всего остального.) Вот что Легион предлагает в первую очередь — цель и путь для сбившихся с него. В сказаниях не понимающие и капли того, что он сделал для этого мира, скажут “как же жаль, что столь яркая душа обратилась к столь тёмным силам”. “И, действительно, как же жаль”, думает Иллидан, когда дверь в камеру с грохотом захлопывается, оставляя его во тьме. Иллидан Ярость Бури: бездушный, предатель, трагический герой. Список всё растёт и растёт. Вот то, чего никогда не расскажут о ночных эльфах — им куда больше, чем остальным, идёт безумие. Оно въедается в кости как слишком долгий сон, вязкий и тёплый, но они учатся жить с ним так быстро, что все вскоре забывают, что когда-то были другими. Вот то, что Иллидан всеми силами пытается забыть — он не ночной эльф, больше нет, не только. Но здесь, во тьме и одиночестве, Иллидан задаётся вопросом, а кто же он? С самого рождения его жизнью руководили ожидания других и его попытки соответствовать этим самым ожиданиям, и в процессе, возможно, он потерял себя. Иллидану кажется, что он существует лишь когда на него смотрят; сейчас же, когда он потерян во мраке, в истории он живёт лишь в сказаниях. (Когда-то все забудут, кто он есть, и в тот день Иллидан действительно умрёт.) В этих сказаниях он демон — это Иллидану известно. Именно это ему и поспешили сообщить; вот какими были последние слова, что Иллидан услышал от своей семьи: предатель собственного народа, сторонник Легиона, чудовище. Сам он знает, что невиновен, но правда теряет всякий смысл в этой камере; проходит время и Иллидан помнит лишь то, что он — зло, и заключён здесь за то, что с радостью увидит мир в огне. И чем больше проходит времени, тем больше привлекает его эта мысль. Иллидан представляет себе хриплое дыхание Малфуриона, по чьему лицу стекает кровь, и вяло свисающие руки Тиранды, освещаемые так любимым ею лунным светом. Порой он видит их перед собой, таких настоящих, словно они действительно здесь, но, когда сжимает пальцы на их глотках, то те исчезают, и Иллидан хватается лишь за спёртый воздух и тени. Он закрывает слепые глаза, чтобы не смотреть на слишком знакомые стены камеры — слишком чёткие даже несмотря на тьму, сдавливающую грудь и не дающую дышать — и видит пылающий Сурамар. “Скоро”, думает он с улыбкой, забывая о том, как долго повторяет одно и то же слово, смотря на горящий за веками мир. “Это моя судьба”, думает Иллидан, и на мгновение камера освещается парящими в воздухе угольками. (Даже без золотых глаз, за которые его так хвалили, глаз, что сулили ему будущее куда больше его самого, Иллидану хочется верить, что есть причина, по которой он всё ещё жив. Мысли о судьбе вели его вперёд так долго, что он уже забыл как жить чем-то, кроме обещаний грядущего — Иллидан, по сути, всегда опережал время). Пусть и медленно, но он учится жить во тьме, в сводящей с ума тишине, в сосущей пустоте, что открыло в груди одиночество. Вот то, что история попытается стереть — Иллидан не зло. Он одинокий, сбившийся с пути, ужасно, ужасно молодой, но зло это что-то большее, чем он сам, далеко за пределами мести озлобленного эльфа. Вот то, чего история никогда не понимала — Иллидан и не был нормальным. (Может, если он будет повторять это себе снова и снова, то сможет в это поверить, и здравый ум перестанет казаться тем, что он потерял в пути.) – Время идёт, как и всегда, и Иллидан позволяет себе утонуть в его потоке. Одинаковые дни и ночи сливаются в одну сплошную массу; он отсчитывает часы, пока не забывает значение этих чисел, а затем считает эти бессмысленные числа, слишком острыми когтями выцарапывая линии на стенах своей тюрьмы. Порой, когда опутывающие скалу заклинания пытаются не дать ему прорыть путь наружу, они исчезают. Иллидан всё равно пытается. Он врезает дни в собственную плоть, пока пол под ногами не становится влажным от крови — они тоже исчезают. Порой ему становится интересно, сможет ли он потерять достаточно крови, чтобы умереть до того, как заклинание исцелит нанесённый урон, но, когда Иллидан разрезает себе горло, плоть срастается ещё до того, как пальцы выходят с другой стороны. Иллидан не потерял время; время потеряло его, забыло во тьме камеры и продолжило идти дальше. И он спит. Бессмысленно часами смотреть на одни и те же стены, а Иллидан чувствует лишь онемение и замешательство, словно слишком долго без перерыва на сон читал о магических теориях. Течение времени становится слишком ощутимым, и от этого так больно — веки словно становятся наждачкой, а сердце ноет в пустой груди. Сон беспокоен и полон кошмаров. Просыпается Иллидан, хватая воздух или крича, в холодном поту, чувствуя такую же усталость, как и когда закрывал глаза. Не в силах сказать, сколько времени прошло, пока он спал, Иллидан снова закрывает глаза, и проходит кто знает сколько ещё времени; дни проносятся во сне с надеждой на то, что в беспамятстве удастся найти покой и сбежать от действительности. Пусть эти сны и жестоки, но, как бы больно ни было, в них происходит хоть что-то. Порой ему снится кровь, ему не принадлежащая. Это хорошие сны. А потом в какой-то момент, спустя месяцы или годы с момента заключения, он не возьмётся говорить точно, Иллидан открывает глаза — он даже не помнит, когда их закрывал, — и что-то изменилось. Такого раньше не случалось. Здесь ничего никогда не меняется: во тьме бессмертие приобретает совсем другое значение, а Иллидан и его клетка находятся вне времени, где каждое мгновение, замерев, бесконечно повторяет себя. Но в этот день — внутри его потрясённого сознания снова возникает понятие дня — Иллидан понимает, что что-то изменилось, а затем осматривает собственное тело, которому могут быть сотни или даже тысячи лет, и натыкается взглядом на буквы, что даже темнее окружающих его теней и что резко выделяются на обожжённой коже. Воспоминание о чужих-знакомых-забытых символах всплывает из глубин памяти, и он, с куда большей ясностью, чем делал что-либо за чёрт знает сколько времени, читает эти слова. "Я лишь хотел бы, чтобы мы встретились в обстоятельствах получше." (Всю свою жизнь Иллидан не мог найти смысла, и в это мгновение, когда он, затаив дыхание, впервые смотрит на свою метку, Иллидан думает — вот он. "Именно то, что я искал всё это время".) Длинные предложение не являются чем-то неслыханным, но они встречаются куда реже, чем простые скучные “привет” и “приятно познакомиться”, и Иллидану остаётся лишь гадать, при каких странных обстоятельствах ему скажут эти слова. Что же ждёт его в будущем, что его соулмейт произнесёт что-то, пропитанное такой горечью? Но слова на метке всегда произносятся вслух. Они как окно в будущее, пророчество, что исполняет само себя, и его слова не сеют сомнения, нет, они дают надежду. Надежду на то, что когда-то, как-то, он отсюда выберется и сделает то, что всегда должен был — спасёт мир. И, что важнее всего, он найдёт способ помочь своему соулмейту. Кем бы они ни были, Иллидан спасёт и их. Он осторожно водит пальцами по словам, пока, кажется, не чувствует их вкус на языке, пока они не начинают обжигать кончики пальцев. Хриплым голосом, которым, кажется, не пользовался уже долгие десятилетия, Иллидан выдавливает каждый слог, словно молитву, а затем повторяет ещё раз, снова и снова, пока с непривычки не срывается голос. Он прижимает метку к груди, чувствует нежной кожей собственное сердцебиение и думает: “Я не один. Больше нет.” Иллидан снова начинает отмечать дни, но в этот раз не теряет им счёт. За пределами этой темницы его кто-то ждёт, и это даёт силы двигаться дальше, прорываться сквозь дымку всепожирающего безумия и снова искать в нём себя. Его соулмейт его ждёт, и Иллидан не заставит их ждать его ещё дольше. Иллидан ходит от стены к стене, прибавляет количество шагов, необходимое, чтобы пересечь комнату, к количеству дней, что бодрствует, раз за разом тыкает в заклинания и руны, а затем впивается когтями в слабые места, ослабляя защиту. Он работает без отдыха, не чувствуя усталости, впервые радуясь, что в этой проклятой тюрьме ему не нужны ни еда, ни сон; сейчас одиночество кажется даром, ведь его стражи и не догадываются о его новообретённом стремлении выбраться. Стражи считают, что натренированы достаточно, чтобы сдержать его — они ошибаются. (Они все ошибаются, и Иллидан им это покажет — он обязан, ради имени на своём запястье). – Иллидан Ярость Бури, Предатель, сам выпускает себя на свободу до того, как это решает сделать Тиранда, и оставляет за собой след из раненых, но живых стражников, которых он пощадил не из милости, а лишь из-за нехватки времени, что торопит его двигаться вперёд с перепачканными свежей кровью руками. (Он никогда не умел ждать того, на что не надеялся.) Всё кажется новым. Воздух, небо, простирающийся вокруг лес — всё знакомое, но в то же время совсем другое. Иллидан вдыхает полной грудью и не улыбается, пусть и близок к этому. Он скучал по всему: по свету, по тому, что может собственными глазами видеть, как всё меняется, наблюдает он за этим или нет. Даже по себе самому — и Иллидан проводит кончиками пальцев по метке. Она идеально гладкая, больше похожая на родимое пятно, чем на татуировку, но ему нравится верить, что метка по текстуре отличается от кожи вокруг. Может, она прохладнее, чем шрам под ней, что всегда казался горячее остального тела. И всё же, несмотря на все изменения, Иллидан узнаёт в местности гору Хиджал. Ради Элуны, он же ночной эльф, и сколько бы времени ни прошло, оно не испортит его память так сильно, что Иллидан не узнает священную гору. Деревья тут древние — не такие как он сам, конечно, но вряд ли на свете много чего-то одного с ним возраста, — и они поют, сливаясь с шёпотом мириадов живых существ и биением их сердец, льющихся прямо в уши. Иллидан был один так долго, слишком долго, чтобы помнить, как звучат голоса, но, может, именно так? Всё это совсем незнакомо, куда глубже, чем всё, что он знал, что-то врезавшееся глубоко в кости, въевшееся в кровь, в душу. Несмотря на всё, Иллидан — калдорай, и его место всегда будет среди этих древних деревьев. Ну, во всяком случае, пока ему всё не осточертеет. Такое уже случалось и, Иллидан точно знает, случится вновь. Но здесь и сейчас, после бесчисленных лет изгнания во тьме, звуки леса заполняют сердце, почти заглушая фоновый шум от метки и беспокойную дрожь в теле. Это совсем не покой, но приятная его иллюзия. – Иллидан ждёт, пока последние лучи солнца не исчезнут за деревьями, и затем начинает идти. Покров ночи не спасёт от другого ночного эльфа: они были рождены жить в лунном свете и мало что в мире способно скрыться от их ночного зрения. Всё же, это успокаивает; Иллидан слишком калдорай (слишком гордый, слишком эгоистичный, а его тело пронизано магией так же, как и кровеносными сосудами) чтобы наслаждаться пребыванием под солнечным светом, особенно после всего того времени, что он провёл в кромешной тьме. Даже те крохи света, что пробиваются через густую листву, больно бьют по глазам. А ещё он скучал по луне. (Иллидан вспоминает Тиранду, просящую защиты и помощи у Элуны в трудные времена, и прохладное прикосновение её магии на своих ранах. Он ненавидит её и в то же время скучает так, что, кажется, в груди чего-то не хватает, а дыра всё растёт, болезненно ноя. От того, что Малфуриона тоже нет, ещё больнее, и Иллидан не может удержаться от того, чтобы не надавить на рану, вздрагивая и чувствуя какую-то радость. Где-то глубоко у него ещё остались силы любить их; какие же это и боль, и утешение, что от возвращения домой его удерживает лишь то, что этот самый дом не хочет его возвращения.) И пусть ночь не поможет ему оторваться от стражников, что несомненно за ним охотятся — наплевать. Пусть идут; даже хищники в этих лесах знают, что самый опасный тут именно он. Но пока Иллидан чувствует себя достаточно спокойно (тюремщики не будут выдвигаться за ним прямо сейчас, не в том состоянии, в котором он оставил большую их часть, если, конечно, они не ещё одержимее, чем ожидалось), чтобы забраться глубже в лес. Вот он уже снова возвращается к привычкам глубокого детства, к тем воспоминаниям, которые не сотрёт даже вечность. В голове всплывает то, как родители учили его прятаться в тени леса, но уже только одна мышечная память делает поступь тише, чем шаги ночного саблезуба. Так что он просто выбирает случайное направление и продолжает идти. Правда, можно ли назвать его случайным? Метка на запястье, словно компас, указывает путь, поблёскивая едва заметным золотистым светом в дарованных ему глазах. Иллидан следует за ним и жжение оседает в тепле солнечных лучей на коже, заставляя утихнуть зуд, что он списывает на предвкушение. Иллидан, в конце концов, никогда не отличался особым терпением. (За собой он не оставляет ни единого следа, по которому его можно было бы отследить, ни единого отпечатка ноги — лишь давящую тишину, что остаётся после будущих великих и ужасных, но этого Иллидан даже не замечает.) – Скоро становится очевидным то, что Легион не так уж ушёл из этого мира, как Иллидан того ожидал. Большая часть того, в чём он узнаёт Ашенваль, отравлена его магией: земля под его ногами иссушена и безжизненна, больше похожа на пыль, чем на грунт, а от деревьев исходит запах разложения и серы. Что-то давит на затылок, цепляет внимание — за ним словно наблюдают невидимые глаза, и внезапно, без брони и оружия, Иллидан чувствует себя совсем беззащитным. Волшебства не хватит, чтобы отогнать обитающих в этих лесах существ, если они решат напасть. Но они этого не делают, и Иллидан выходит из отравленного леса, так ни разу не услышав и не увидев чудовищ, что наблюдали за ним в пути. От этого беспокойство лишь возрастает. Бешеные животные нападают вслепую, а если они тратят время на размышления, то эти создания куда опаснее парочки осквернённых саблезубов. Иллидан не уверен, как долго уже идёт. В животе сосущая пустота, но чувство стало таким чужим, что у него уходит время на то, чтобы понять, что это голод, а не снова пожирающее его разум одиночество. Горло тоже пересохло — это можно отнести к тем вещам, по которым он не соскучился за время своего заключения, но так хотя бы можно понять, хоть сколько примерно времени прошло. Время всё ещё кажется ему чем-то далёким, а потому, что свет почти никогда не доходит до глубин Ашенваля, Иллидан не может соотнести течение времени с перемещениями луны по небу. Когда он достигает границы леса, то улавливает над головой проблеск ночного неба, и всё же не может точно сказать, та же ли это ночь, когда он только выдвинулся в путь. Не то, чтобы это хоть что-то значило. Иллидан неплохо справлялся и без времени в период своего пребывания в заточении, да и у него есть дела поважнее — например, чувство голода и простирающаяся перед ним мощёная дорога. Если это действительно Ашенваль (а Иллидан почти полностью в этом уверен), то эта дорога выведет его к цивилизации. Остаётся лишь надеяться, что его не застрелят на месте. – Хорошая новость: когда Иллидан достигает жилого дома, его сразу же зовут внутрь обеспокоенные похожие на эльфов люди, что пихают ему в руки еду и воду как только он ступает в пустое дерево. Эти эльфы напоминают ему Кенария, только… поменьше, и женщины. Они зовут себя смеющимися сёстрами и, кажется, спутали его с друидом. Иллидан понятия не имеет, почему, и не пытается рассказать им правду. Только себе хуже сделает. Плохая новость: он пробыл в заключении куда дольше, чем ожидал. Голосом, слабым от шока и скрипучим с непривычки, Иллидан хрипит: — Десять… тысяч лет? Я не… я не знал, что прошло так много времени. Но это хорошо объясняет все те руины, что он встретил на своём пути. Одна из них, кажется, Трисселия, нежно хлопает его по голове и пододвигает ближе миску с супом. — Остальные тоже так говорили. Наверное, странно просыпаться после столь долгого сна — я путаюсь, когда сплю двенадцать часов, а тут целых десять тысяч лет! Иллидан опускает взгляд в тарелку. Запах оказывается слишком сильным для его отвыкших от всего чувств, отнимая аппетит, но он всё равно запихивает в себя тёплый суп, не горя желанием потерять сознание от недоедания. — Время там течёт совсем иначе, — отвечает Иллидан. Это совсем не ложь: он просто не говорит, что под “этим” имеет в виду не Изумрудный Сон, не упоминает тьму и то, что время не идёт по-другому — оно останавливается. — Должно быть и так, — мягко улыбается Трисселия. — Знаю, ты хорошо вздремнул, но ты, должно быть, и шёл всю ночь. Давай-ка постелим тебе, а об остальном подумаем завтра, хорошо? Иллидан позволяет ей запихнуть себя в импровизированную кровать, должно быть, сооружённую для всех “остальных”, упомянутых ею, только проснувшихся друидов, таких же сбитых с толку, как и он сам. Нужно убраться до того, как появится кто-то ещё. Десять тысяч лет... Иллидан сбегает при первой же возможности и отказывается снова об этом думать. – Он не уходит далеко, лишь забирается в высокотравье неподалёку от дерева Приюта и падает на колени, сгибаясь под тяжестью всех тех лет, что пропустил. Тьма поглотила целые тысячелетия. И вдруг Иллидан чувствует себя дурно. Он поднимает взгляд на небо: здесь деревья растут дальше от друг друга и можно рассмотреть звёзды; эти он совсем не помнит. “Десять тысяч лет”, — оцепенев, думает Иллидан. Даже бессмертному такая потеря времени кажется ужасной. Сама мысль об этом свела бы его с ума, если бы это не удалось той абсолютной тьме, в которой он прожил эту вечность. Иллидан понятия не имеет, сколько времени проводит так, смотря на неизвестные ему созвездия (правда, не то, чтобы он знал их до этого, никогда не видел в этом смысла) и не думая ни о чём. Через некоторое время он слышит шаги, приглушённый травой топот копыт, а затем рядом опускается величественная фигура Ордана. Иллидан не поворачивает головы. Из тех крох, что он узнал от смеющихся сестёр, становится ясно — Ордан относится к тем, кто вряд ли обрадуется его невероятному спасению. — Ты не друид, — говорит хранитель рощи. — Нет. Между ними повисает тишина. — Десять тысяч лет вдали от дома это долгий срок, не так ли? Иллидан отстранённо выводит пальцами контуры метки на запястье и не говорит ничего. Кенарий никогда не говорил ничего хорошего ни ему, ни про него; честно, он даже удивлён, что сын друида так спокойно относится к его присутствию. Может, Ордан о нём и не знает. — Боюсь, я не могу тебе помочь. — Не можешь или не хочешь? — И то, и другое, — легко отвечает Ордан. — Но могу указать путь к людям, что смогут. Если проследуешь по дороге на запад отсюда, то придёшь в город. В его архивах записана история тысяч лет, а что не найдёшь в книгах, то расскажут тебе местные жители. Изучи всё, что пропустил, многое изменилось за то время, что тебя не было. — Да, мне тоже так показалось, — говорит Иллидан, показывая на небо; он даже не думал, что оно могло меняться. — И всё же, многое осталось таким же. Ордан бросает взгляд назад, куда-то в сторону осквернённой части леса, и коротко кивает, а затем встаёт и протягивает руку Иллидану, чтобы помочь тому подняться. Иллидан его игнорирует и прикладывает все усилия, чтобы не застонать, когда мышцы, переутруждённые впервые за тысячи лет, прошивает болью. — До Астранаара идти несколько дней, так что тебе лучше бы попросить у сестёр припасы. Иллидан пожимает плечами, немного разминает их, а затем кивает. Когда он начинает идти назад к Приюту, Ордан вдруг его окликивает. — Иллидан, — говорит он, и тот замирает, услышав собственное имя. — Ты пришёл сюда с миром и я тебя отпущу, но знай — эти деревья уже пережили один Катаклизм. Ни они, ни ты не переживёте ещё один. Его слова не кажутся угрозой — это лишь простая констатация факта. Иллидан снова не отвечает, продолжая идти. – Сёстрам жаль, что он уходит — Иллидан, похоже, интересная диковинка, во всяком случае, именно это они и говорят, когда собирают сумку с припасами, отмахиваясь от его тихих протестов. Горло уже болит, пусть он почти и не говорил. — Спасибо за ваше гостеприимство, — он благодарит девушек и делает вид, что не сбегает, спеша вернуться в привычную успокаивающую и в то же время пугающую тишину глуши. И, когда больше ничего не остаётся, Иллидан идёт. Каждый ночной эльф хоть раз ступал на гору Хиджал, но Сурамар отсюда далеко, а потому Иллидан почти не знает местности и старается придерживаться дороги. Для кого-то, лучше владеющего магией друидов, путь через запутанные лабиринты растительности не составил бы труда, но что сказать. Друидизм и Иллидан не очень ладят. (Кровь зовёт, говорит, что ладить они должны, но есть что-то странно утешительное в осознании того, что хоть в этот раз он идёт против воли судьбы. И, может, это ещё потому, что Иллидан слишком гордый, чтобы находить своё место там, где уже устроился Малфурион, но что есть, то есть.) Может, научись он когда-то терпению и медитациям, Иллидан тоже снова нашёл бы покой, но он не знает ничего ни об одном из этих понятий, а потому два дня пути до Астранаара Иллидан проводит в своих мыслях, хаотичных до невозможности. Почти вся первая ночь тонет в бесконечном потоке из “нет” и “невозможно”; хотя бы это нужно ему, чтобы смириться с тем, что целая эпоха прошла, кажется, в мгновение ока — самое длинное и болезненное мгновение в и без того невероятно длинной жизни Иллидана. На рассвете он делает перерыв, прячась от солнечного света. Иллидан, сидя в тени, прищурившись, наблюдает за тем, как встаёт солнце, пока свет не становится слишком ярким для его слишком чувствительных глаз, а затем закрывает их и готовится долго ждать. Похоже, за десять тысяч лет (кажется, каждый раз, как Иллидан об этом думает, сам факт становится лишь всё более невероятным) у него появилась по крайней мере хотя бы одна новая привычка: когда нечего делать, его тело просто решает заснуть, чтобы быстрее прошло время; он вырубается за секунды. Иллидан, хватая ртом воздух, просыпается от того, что на щёку падает капля дождя, и, боясь дышать и паникуя, резко сбрасывает с себя все остатки сна за пару секунд. Сон почему-то кажется смертью и очень сильно напоминает о вечности во тьме, а пришедшее в полудрёме размытое чувство того, что он снова там, заставляет сердце безумно биться до того, как Иллидан наконец-то понимает, что происходит. Он, должно быть, провёл целые века, пытаясь проспать своё заключение; кто знает, сколько времени Иллидан потерял бы сейчас, если бы его ничего не побеспокоило? Тяжело дыша от прилива адреналина, Иллидан, осматриваясь, бездумно вытирает щёку. Вторая капля падает на другую сторону лица, а затем ещё раз, и он поднимает взгляд: небо, клочок которого Иллидан замечает между листвой, затянуто серыми тучами. Он не совсем уверен, как будет чувствоваться голод после сна в пару часов и в пару десятков часов: этот голод вообще кажется ему чем-то новым, и пройдёт время, прежде чем он снова привыкнет к этому ощущению и научится его понимать. Но нет никакой боли, говорящей об ужасном голоде, так что времени должно было пройти не очень уж и много, так ведь? (Ох, а это действительно что-то новенькое, бояться чего-то столь зыбкого, как потерянное время. Иллидан может отогнать сотню демонов, но он понятия не имеет, как сражаться против самого понятия времени. Как избавиться от страха, когда не можешь бороться против его причины?) И всё же, какая разница. Больше нет беспокоящего его солнечного света, так что Иллидан поднимает сумку и отправляется в путь, не обращая внимания на льющий дождь — припасы не промокнут. Зато возвращается зуд, и он понятия не имеет, почему — страх, а, может, воспоминания или что-то совсем иное, но Иллидан не может найти покоя и, возможно, выйдет прогнать это ходьбой, как выходит прогнать ею тяжесть сна и подбирающиеся всё ближе тени, мелькающие на самом краю поля зрения. “Просто продолжай идти”, — говорит он себе. "Ещё совсем немного". – Когда Иллидан падает в траву перед знаком на Астранаар, ему вдруг кажется, что делать так много после веков ничего не делания не было такой уж и хорошей идеей. Он думал, что стазис сохранит и его мышечную массу — так сильно Иллидан давно не ошибался. Ещё и то, что он не спал с тех самых пор, как выбрался — если не считать того импровизированного сна, что был освежающим ровно до того момента, как его охватил приступ паники по этому поводу — тоже совсем не помогает. Небо над дорогой куда чище, чем в лесу, и потому Иллидан совершенно точно знает, сколько времени провёл в пути, не делая остановок из страха потерять стимул идти вперёд — ведь это единственное, что помогает ему двигаться дальше. А сейчас даже его нет: в этот момент кажется, что, встав, он умрёт, и как бы не разочаровывала такая смерть после всего, что Иллидан уже пережил, она даст отлично расслабиться. — Эй, с тобой всё в порядке? Иллидан машет рукой куда-то в направлении голоса и стонет. Всё болит, и, если бы он не закрывал рукой глаза, то уже наверняка сомневался бы в существовании своего тела вне всех этих абсурдных и необъяснимых страданий. — Можешь встать? Почему Голос нельзя прогнать лишь силой воли — Иллидан уже скучает по тем временам, когда его проверенная временем тактика игнорирования всего, пока оно не прекращало существовать рядом с ним, работала, — и он использует все оставшиеся силы на то, чтобы пробормотать что-то, что при должном уровне воображения можно понять как “я в порядке, дай мне спокойно умереть”. На самом деле, выходит больше похоже на неразборчивое мычание. — Ладно, ясно. Давай-ка тебя поднимем. Под его подмышки проскальзывают руки, что каким-то чудом поднимают его на ноги даже несмотря на то, что сейчас Иллидан, по сути, мёртвый груз. Он приоткрывает глаза и видит низкую (относительно, учитывая то, что средний рост у них под два метра) женщину из калдораев. Она изгибает бровь, не особо скрывая своего веселья. — Жив, надо же! Замечательно. Сам идти можешь? Иллидан, что снова обрёл способность говорить целыми предложениями, вздыхает и совсем не делает попыток облегчить ей жизнь. — А я когда-то мог? — Должен же был как-то сюда добраться. — Ну, уже не могу. Я умер. Мертвецы ходить не могут. — Чёрт, в последнее время мертвецы делали слишком много того, что не должны, — говорит женщина, закидывая его руку себе на плечи. Она куда меньше его, потому что Иллидан, как ему уже не раз говорили до этого, ненормально высокий, но эта женщина с лёгкостью выдерживает его вес. — Но, дружок, что-то мне кажется, что для мертвеца ты слишком красноречив. Боюсь, просто слишком драматичен, и всё. — Я ночной эльф. Нельзя звать меня слишком драматичным, если у нас вся культура такая. Она фыркает, но не пытается этого отрицать. За этим следует заминка, пока женщина пытается как-то поправить его огромное тело так, чтобы было проще двигаться, и Иллидан ей в этом совсем не помогает. А затем: — Подожди, что ты там говорила о мёртвых? — он пытается стоять самостоятельно и держится ровно секунду перед тем, как начинает заваливаться вперёд. Иллидан точно бы упал прямо лицом в землю, если бы незнакомка не подхватила его. — Надо же, знай я, что именно это вернёт тебе силы, — удивлённо начинает она. — Я оставляю вас одних на несколько тысячелетий, и вы начинаете возрождать мёртвых, что за чёрт, — бормочет себе под нос Иллидан, а на её непонимающее “что?” говорит: — Женщина, я понятия не имею, что сейчас за год, так что тебе стоит говорить поточнее обо всех этих творящих что-то мертвецах. Десять тысяч лет назад некромантия была умирающим искусством, если так можно выразиться. К ней плохо относились высокорожденные власти — по понятным причинам — и пусть никто не делал попыток заставить людей прекратить ею пользоваться, ну… Этого точно уж и не поощряли. — Ох, дружок, — говорит она, высвобождая одну руку, чтоб похлопать его по голове. — Длинная история, и я не буду рассказывать её тебе на холоде. Давай сначала зайдём внутрь, м? Ну, Иллидан всё равно сам никуда быстро не уйдет, так что… не то, чтобы у него был выбор. – Эльфийку, как оказывается, зовут Ильдраэ Бард Тени. Это женщина сообщает ему за чашкой обжигающе горячего чая, пока она готовит ужин, а Иллидан смотрит в пустоту, пытаясь вывести свой разум из глубокого ступора, в который Иллидан соскользнул по пути. Жить так удобно, но вот для понимания изменений в геополитике Азерота за последние десять тысяч (или хотя бы последние десять) лет такое состояние не очень подходит. И она чудная, эта Ильдраэ. На удивление добрая, но всё равно чудная: интересно, сколько ещё людей, увидев странного, сбитого с толку мужчину на обочине, решит привести того к себе домой? А ещё она всё продолжает говорить, кажется, совсем не обращая внимания на то, что сам Иллидан в ответ лишь невнятно мычит и кивает; та же лишь рассказывает ему о том, что любит готовить, но ей зачастую лень, и что город на самом деле симпатичный, если наплевать на общий дефицит солнечного света и медленно распространяющуюся порчу под боком. (Она не спрашивает о его глазах. За это Иллидан ей благодарен.) — Об этом всём… — Ильдраэ шикает на него, и Иллидан фыркает, но ждёт, пока она поставит перед ним тарелку, а затем, благодарно кивнув, начинает есть и продолжает: — Я проходил по такому участку на пути сюда. Что случилось? — Легион случился, — пожимает плечами женщина. — Ты же друид? Немного сбитый с толку её ответом (снова Легион?) и не испытывающий особого желания лгать ей в лицо, Иллидан тоже пожимает плечами и продолжает есть. — Ну, ты тогда, наверное, видел их до того, как заснул, да? — говорит она. — Чёрт. Поверить не могу, что тебе десять тысяч лет. Ты старше этого города, но едва ли кажешься старше меня, — Иллидан изгибает бровь и девушка останавливается, поняв, что ушла от темы, и коротко хмыкает. — Но, да, мы не уверены, почему… что-то случилось в человеческих королевствах? Кажется, в этом как-то замешаны высшие эльфы, как обычно, но никто не знает, что там происходит. И всё же, Легион вернулся, и Госпожа Тиранда будит вас всех, чтобы бороться против порчи в лесах. Она разве не говорила? Иллидан, услышав это имя, замирает и прилагает все усилия, чтобы не нахмуриться. — Не было времени, — отвечает он. Она вздыхает и запихивает в рот полную вилку еды перед тем, как снова начать говорить и, честно, это немного отвратительно. — Я никогда не выходила из лесов, вообще никогда. Если подумать, не мне тебе рассказывать о том, что происходит. Ну, она хотя бы не проспала почти всё, что явно делает из неё более компетентного учителя истории, чем он сам. — Ох, — Иллидан подпирает щёку рукой и смотрит на неё, в этот раз действительно смотрит. В теле Ильдраэ нет ни капли магии — он даже не знал, что такое для их народа возможно, и она молода, куда моложе, чем был он сам, когда впервые в их мир вторгся Легион, неудивительно, что она так легкомысленно ко всему относится. Эта девушка, наверное, думает, что раз они уже отбились в прошлый раз, то так случится и в этот; она понятия не имеет, что пришлось сделать просто чтобы сдержать его. Что придётся сделать сейчас, если они хотят выжить — нет, если хотят победить. — Но я, это… Вроде как книжный червь? — девушка улыбается, явно этим гордясь, и оттого сразу же нравится Иллидану чуточку больше. — Так что я знаю многое, а остальное ты сможешь найти в библиотеке. Могу отвести тебя туда завтра. — Почему не сейчас? — Чувак, — начинает она, но останавливается. — Эм. Господин. Ты едва ходишь, так что это, я могу… могу просто быстренько рассказать тебе, что произошло в последнее время? Голова начинает побаливать, а изнеможение распространяется от ноющих мышц по всему телу, и от этой боли, глухой и въевшейся глубоко в кости, Иллидан не очень-то и хочет избавляться. Если поспать, то уйдут почти все его проблемы, но, опять же, сон может оказаться одной из них. Он кивает. — Отлично! Тогда давай начнём. Как насчёт чаю? - Ильдраэ, кажется, искренне счастлива тому, что может с кем-то поговорить, и Иллидан должен признать, что точность, которой не хватает её импровизированному уроку, она компенсирует чистым энтузиазмом. Историей Иллидан всегда интересовался неохотно, в основном потому, что у него не было другого выбора, кроме как её учить — собственно, как и сейчас — но Ильдраэ явно ею горит и ей удаётся сделать историю менее нудной. Уже то, что она старается ввести его в курс произошедшего за последние десять тысяч лет, поддерживает интерес Иллидана. Столько всего случилось — ночные эльфы почти не изменились, как и ожидалось, но остальной мир стал совсем странным. Несмотря на то, она упоминает подробности лишь вскользь, оставляя лишь важные события, у Ильдраэ на рассказ уходит несколько часов. Пару раз, когда девушка начинает уходить от темы и вдаваться в политические перипетии королевств дворфов, Иллидану приходится её остановить — надо же, как так сложилось, что первый же наткнувшийся на него человек окажется фанатом истории? — и, к тому времени, как она заканчивает свой рассказ, её голос совсем хрипнет, а у Иллидана кипит голова в попытке запомнить и понять всю эту кашу. — Ну, вот почти и всё, — говорит она, тяжело вздыхая. — Считай, что ты в курсе большей части истории Азерота, а я теперь знаю, что вообще не готова ещё раз кого-то учить. О Луна, я в жизни так много не говорила. Иллидан отвечает отвлечённо, смотря куда-то вдаль. — Уверен, толпа жаждущих знаний учеников была совсем бы другой публикой. Стакан, что она держала в руках, замирает на полпути к губам девушки. — Ну да, конечно. Скорее всего, было бы ещё хуже. — Не знаю даже. Они не пропустили бы исторические факты за десять тысяч лет — разве что ты решила бы учить только проснувшихся друидов. — Знаешь, может, я так и сделаю, — подмигивает Ильдраэ. — Если все они так же радуют глаз, как ты, то больное горло того стоит. Иллидан фыркает, решая на это никак не отвечать, и вместо этого спрашивает: — У тебя, случаем, не найдётся карты? – В итоге всё складывается так, что Иллидану не удаётся перечитать всё в библиотеке Астранаара. Сложившаяся в мире ситуация… куда плачевнее, чем ожидалось, и пусть у него руки чешутся добраться до более точных документов, особенно о новых расах, чьё появление он пропустил, у Иллидана совсем нет времени. Кажется, наступает конец света. Снова. Иллидану хочется верить, что он довольно неплохо научился останавливать апокалипсис, ну или достаточно хорошо понял, как он работает, чтобы, если повезёт, его остановить. А ещё это кажется долгом, ответственностью со времён первого вторжения Легиона. Разумом-то Иллидан понимает, что не должен чувствовать себя столь виноватым, но почему-то оправдание о том, что он тогда был молод и глуп, совсем не унимает совесть. Иллидан должен был быть лучше — Малфурион же был. (Но Малфурион не был одинок и обижен, Малфуриона не бросили единственные любившие его люди, Малфурион не чувствовал на себе давление чужих ожиданий, Малфурион не был бездушен… А теперь и Иллидан не такой, так что он станет лучше. Ему придётся сделать это ради своего соулмейта.) Ну что ж. Иллидан по своей природе очень эгоистичен: он очень хочет отомстить войскам Саргераса, а попутное спасение мира очень даже неплохой плюс. Так что он благодарит Ильдраэ за гостеприимство, прощается и отправляется туда же, откуда пришёл. Все жертвы оправданы, если это остановит Легион, и ему придётся стать сильнее, даже если придётся отречься от души и от совести ради шанса ударить ему в спину, потому что удар в лоб никогда не сработает. Рассветное солнце все ещё режет глаза, а недосып туманит мысли, но Иллидан выводит пальцами контуры слов на запястье и думает: “Ещё совсем немного”. Его соулмейт заслуживает всего, что он может дать, и даже большего, и Иллидан спасёт мир, если сможет их так защитить.