Эдгар уже в который раз обходит дом Фёдора. Достаточно, чтоб ему это наскучило, но он всё ещё не может вернуться в свою комнату, куда настойчиво стучался Иван с просьбой уборки. Не сказать, что писателю докучал слуга или он что-то этакое прятал в комнате – скорее ему непривычен был факт, что кто-то, кого американец узнал совсем недавно, берёт и перекладывает его вещи так, как считает порядочным. Прошло всего несколько дней, как По начал учить ещё и русский язык, переехав к Достоевскому по его требованию. Возможно, своих приближённых он предпочитал держать к себе поближе. К счастью, Иван знал английский язык – потому с ним было немного полегче, пусть и приходилось звать его каждый раз, когда с ним заговаривал чересчур разговорчивый Пушкин. Вскоре всё же выяснилось, что они могут говорить на японском: но американцу он показался довольно-таки скучным и серым. Как варвары, с которыми ранее «сотрудничал» и «работал» писатель. Таких, как он, он видел целую Гильдию – Марк, Люси, Джон... Он в них не нашёл ничего яркого, кроме личной драмы.
Образы за окном всё более сюрреалистичны – синие тени обличаются в одноглазых котов и скачут по стенам, как настоящие – только вот настоящие кошки не станут расплываться как чернильные пятна по старым, советских времён обоям, залетая с размаху в петлю. Он тут давно: кокон из стекла оплёл его сознание, не желая выпускать из мягких объятий сумасшествия – мягких, склизких, отвратительных.
Закован в клетку собственного разума: сам себя запер, поверив Достоевскому, и поняв ловушку, беспокойно и бессмысленно трепыхается в ней, роняя перья куда-то вниз – как воспоминания.
Разумеется, всё это очередной кошмар , но он до чёртиков правдив. Демон, лишь заходя поговорить перед сном, как бы ненароком задевает случайные события из его жизни, заставляя вспоминать его это в кошмарах.
Кажется, Фёдор на ночь читал ему проповедь – что-то о блуждающих овцах и собственной божественности, об очищении души писателя. Аллан не запомнил почти ничего, кроме запаха демона: от того, что он сильно устал, он прилёг на первое, что подвернулось под голову, и это оказалось грудью Достоевского. Рубашка, пропахшая смородиновым вареньем и ватными одеялами; мятным чаем и всё теми же обоями полувековой давности. Пожалуй, приятный, убаюкивающий запах был единственным фактором, объяснявшим, почему он не оттолкнул русского.
Сверх сна всё ещё слышалась та проповедь – неужели он, даже заснувшему человеку, пытается промывать мозги своими проповедями?
– Уйди, уйди из моей головы! – Эдгар, увидев на стене тень, что слилась в расплывчатый образ Достоевского, нервно закричал. – Демон! Проклятый демон! С-сатана!
По его щекам полились слёзы: Аллан заикался в страхе перед Богом, облекая свой плач смешавшимися в эмоциональном всплеске мольбами и угрозами.
– За твоей спиной множество тяжёлых грехов – от обыкновенной лени до убийства, – нет никаких сомнений о нереальности происходящего, когда из тени, на глазах Эдгара, выплавляются его одноглазый кот в петле и бывшая жена: на её шее широкая рана от топора, а в её руках орудие убийства, которым она и была прикончена. Фёдор притворно-незлобливо улыбается Эдгару, проводя ладонью по пыльному полу. – Они уйдут от тебя, если ты останешься со мной, Эдгар. Я не позволю себе оставить такого прекрасного человека в грязи грехов.
Аллан пытается спорить с Богом: бьётся о прутья клетки, ломая в крике свой голос до хрипоты, но всё равно продолжает бороться.
Фёдору просто скучно – и он затягивает в свою паутину ещё одного мотылька, ещё одну птичку в клетку, надевая на глупую головку терновый венец, в который собственноручно были вплетены розы. Одна из птичек недавно погибла, хотя и не пыталась сопротивляться Божьей воле: какая жалость.
– Гре..хов? – По не может договорить – русский целует его. Это и называется исповедью в его понимании? Сухие губы быстро увлажняются в поцелуе, писатель чувствует запах кагора: после случившегося никто из них и бровью не повёл. Всё, что говорит Достоевский, лишь бред религозного фанатика, но почему после его слов в груди полегчало?
– Я не подчинюсь тебе! – демон отторгнут – Эдгар, почувствовав краткий миг свободы, вырывается из паутины, стеклянного кокона, не видя, что он уже не вылезет из неё никогда.
– Поздно махать кулаками, – Фёдор валит его назад на пол, придавливая за подбородок к полу. – Но исповедь ещё не окончена. Пора, Эдгар. Сын мой. Прими свой крест и не отрицай своего Бога. Я давно уже часть тебя. Прекрати свои терзания. Твои раны ужасны: я залечу их.
Он обнимает его – со всей нежностью, на которую он способен, как тётка своего племянника-сироту, что недавно остался без родителей. Как дитя из приюта старую игрушку, что готовится стать его другом. Нужно любить каждого из своей паствы. Каждый юродивый покается в его ногах и обретёт своё счастье. И Эдгар будет первым. Ивану это не нужно: ему уже определено местечко среди святых, пусть и вне его ведома.
– Как давно я...
– Как давно что?
– Как давно я с тобой?
– Год.
Когда-то писатель был свободной птицей, что парил над публикой в своей гордости, расплетая сложнейшие дела направо и налево – был любим если и не всеми, то многими. Рампо просто взял и появился в жизни писателя, дважды разрушив к чертям его гордость и самолюбие, не приложив к этому и капли усилий. Наверное, это ещё одна причина, почему По присоединился к Крысам. И он не собирается отсюда уходить: совсем не хочет...
***
Эдгар просыпается на диване от очередного из старых кошмаров в холодном поту. Рядом с ним сидит на табурете Иван, смачивая белую тряпку в холодной воде, и после укладывая её на лоб писателю. Тут же обнаруживается, что это его шейный платок, и рубашка в районе шеи расстёгнута.
– Мистер По, вы снова выпили слишком много, – стоило писателю проснуться, как он тут же начал свои нравоучения – ну не сволочь ли? – Благо, вы отключаетесь, когда выпиваете сверх меры, а не начинаете буянить. Я бы с вами не справился тогда...
– Я о чём-то говорил во сне?
– Да... Вы снова кричали о демонах. Как год назад, когда только вступили к нам.
Аллан, подхватывая дрожащими руками поданный Гончаровым стакан, отпивает ледяные глотки воды почти не останавливаясь на то, чтоб вдохнуть немного воздуха, и трезвеет окончательно. Пока он пьёт, Иван поддерживает стакан руками, мягко улыбаясь ему: писатель задремал на его коленях.
За спиной Эдгара Фёдор видит чёрные, вороньи крылья – долго не протянет с Крысами. Уйдёт вслед за Гоголем. Но он, наверное, будет одним из первых(после Ивана, разумеется), кто будет вписан в список святых.
Nevermore
