Связанные войной и верой

Дюнкерк всегда был яблоком раздора. Его делили французы, англичане, испанцы и голландцы. Они воевали за территории, за население, за культуру, за историю. Каждая страна пыталась урвать себе кусок, и никогда нельзя было назвать эти земли свободными. Они всегда жили в войне. Война знала имена людей лучше, чем где-либо ещё. Война дышала им в спины. Война росла и обещала быть им верным другом. Она процветала в Дюнкерке, пока остальная часть Земли наслаждалась миром. Но однажды этому пришёл конец. Война, война, война. Она такая, подкрадывается неожиданно, цепляет всех, до кого дотянется. Она не щадит. Не милосердствует. Война есть война. И Дюнкерк снова оказался в центре ее внимания… — Мне страшно, — прошептал светловолосый мальчик, хватаясь за руку рыжего парня. — Мне очень страшно. — Чш, успокойся, Найл. Успокойся, малыш, все будет хорошо, — выдохнул ему в ухо друг, прижимая к себе. Его звали Эдвардом. Родители переехали в Дюнкерк перед самым его рождением. Они не были французами, но отец всю жизнь колесил по свету, ища пристанище для сердца. И сердце в лице жены выбрало эту маленькую французскую коммуну, близкую к морю и солнцу. Когда объявили о начале войны, отца Эдварда призвали на службу. Он был уже не молод, но силён. Силён духом, чтобы оставить семью на пятнадцатилетнего сына. Он верил в него, верил даже в ту секунду, когда погибал. Эд так и не узнал этого, мистер Ширан числился в списках пропавших, а мальчик… мальчик встречал войну на пороге собственного дома. Она вернулась в излюбленное местечко. Вернулась окрепшей, готовой к настоящим грозным объятиям. И вместе с ней перед домом Ширанов появился белобрысый малыш. Он был один, в грязной одежде, с ободранными ногами. Стоял посреди улицы и плакал. Эдвард ничего не знал о нем, кроме имени, которое Найл со временем доверил новому другу. Мама позволила приютить его, потому что город все чаще бомбили. Малышу было не больше десяти. Он почти всегда молчал и смотрел в одну точку, лишь иногда нашаривая ладонь рыжика и сжимая его пальцы. Это означало, что Найлу страшно. Ребёнку, беззащитному, одинаковому ребёнку, было страшно. Страшно среди белого дня, даже когда за окном не гремели удары тяжелых снарядов об землю. Эд оберегал его. Держал за руку, сам кормил и помогал купаться, укутывал перед сном. Читал сказки и шептал на ухо, когда они спускались в бомбоубежище. — Все будет хорошо, — обещал он в очередной раз под грохот наверху. И Найл верил ему. Вера — это все, что у них оставалось. А где-то на другой стороне Франции, в богом забытом госпитале, происходило чудо. — Зе… Зейн… Доктор медленно поднял голову с больничной постели, боясь посмотреть перед собой. Кажется, он не спал больше месяца, лишь иногда закрывал глаза, чтобы немного отдохнуть. И вот наконец ему удалось по-настоящему задремать, а это лишь сон. Прекрасный сон, где его любимый пришёл в сознание. Одни карие глаза встретились с другими, и Зейн не смог сдержать слез. — Лиам?.. Ты… Ты… — прохрипел Малик, падая на грудь солдату, на восстановление которого уже не надеялся. Он был готов умереть вместе с ним. Был готов отдаться смерти, потому что ему не нужна жизнь, в которой нет Лиама Пейна, его друга детства, его первого и последнего мужчины, его единственной любви. — Зи, чего ты так? — еле слышно произнёс Лиам, обнимая доктора. — Не хорони меня раньше времени. Зейн рыдал ещё громче, не думая о других больных. В его душе скопилось так много боли, так много страха, что он сам нуждался в лечении. Ему требовалась помощь гораздо сильнее медицинской, наверное, даже божественная, чтобы больше никогда не терять свою опору, своего дурака-вояку, пожелавшего защитить весь мир. — Зейн, почему я здесь? — прошептал Лиам, и оба знали, что он имел в виду. Малику пришлось отстраниться и с печалью во взгляде ответить: — Ты сильно пострадал на Линии Мажимо, Ли. Когда ее прорвали, начался хаос. Один из ваших молодых испугался, начал паниковать. Он побежал прямо к минам, а ты хотел его остановить… — Ему стоило неимоверных сил, чтобы собраться и продолжить. — Я не знаю, как ты выжил. У тебя контузия, сильнейшие повреждения в шейном отделе и сотрясение мозга от падения. Ты отлетел на пять метров. Ты… Ты едва дышал, когда тебя привезли, а потом… потом… Зейн снова плакал, и Пейн не мог заставлять его говорить дальше. Он лишь приподнялся на подушках и слегка приобнял хрупкого мужчину, чувствуя дискомфорт в плечах при движении. — Я жив. Я буду живым, обещаю. Лиам пока не мог поцеловать его. Не хватало выдержки, поэтому он снова лёг в постель и позволил брюнету укрыть себя. — Они не отправили тебя в Дюнкерк по одной причине, Ли. Ты месяц был без сознания, — признался Зейн, целуя любимые руки. — Так нельзя говорить, но я благодарен тому мальчишке. Он отдал свою жизнь за тебя, чтобы ты не погиб там, в западне. Весь месяц Малик ненавидел себя. Он не видел смысла быть главным военным врачом в госпитале, если не мог помочь единственному, самому дорогому человеку. Он спал у постели Лиама. Он звал его по ночам. И почему-то война все же вернула его, не позволив забрать смерти. Две эти женщины, самые властные во всем мире женщины, играют в свою игру. Так было и будет. Но иногда они все же жалеют пешек, жалких людей, и сменяют жестокость милостью. Иногда они разрешают сбегать из их лап, и солдаты мчатся домой на поездах, думая о том, что конец когда-нибудь все же настанет. — Давай же, улыбнись. Луи Томлинсон лишился на войне всей семьи, большой семьи, но продолжал смеяться и верить в лучшее. Они с Гарри, парнем из его пехотной дивизии, сидели вдвоём в купе старого поезда. Он жевал яблоки, подаренные кондуктором, а Гарри грустно смотрел в окно. Они были полными противоположностями. Луи потерял все, но продолжал светиться. У Стайлса, к счастью, уцелели и мать, и сестра, но он всегда оставался хмурым. По крайней мере, так всем казалось, но они сами видели это иначе. Гарри всего лишь боялся. Боялся войны, боялся смерти, боялся остаться в Дюнкерке и боялся вернуться домой. Он не был трусом, просто повидал многое, а теперь чувствовал вину. — Они возненавидят нас. Мы сбежали, мы не справились. Гражданским пришлось спасать нас, а ведь должно быть наоборот. Какие мы после этого солдаты? Они познакомились в начале Дюнкеркской битвы. Луи воевал дольше и вел себя увереннее, хотя и был меньше Гарри на голову. Форма смешно на нем сидела, но он будто родился для неё. Сильный, смелый, никогда не унывающий. Даже когда английские лодки причалили к берегу и солдаты остолбенели, не решаясь забираться на борт, Томлинсон побежал одним из первых. Он не струсил, он подавал пример, потому что знал: армия нужна Англии живой. Тогда солдаты устремились за ним, а Гарри… Гарри нуждался в нем больше остальных. — Тебе снова нужна моя рука, Хазз? — на тон ниже произнёс Лу, поддаваясь вперёд и касаясь запястья товарища. Тот повернулся к нему не сразу, но крепко сжал челюсти. — Я буду рядом. Обещаю. Шатен повторял это каждый час с тех пор, как они переплыли море, как их усадили в поезда и выдали свежую форму. Стайлс не переставал выглядеть подавленным, он нагнетал сам себя, но Томлинсон не позволял ему закрыться. И тогда он пересел к младшему, обнимая за плечи. Гарри наконец-то поддался, сжимая его в ответ и кладя голову на плечо. Он беззвучно плакал, Лу понял это по сбившемуся дыханию и дрожащему телу, но ничего не сказал. В такие моменты каждый имеет право на слабость. Да и можно ли считать выходящие из-под контроля эмоции слабостью? Только они доказывают, что все мы люди. Слезы, страхи, обещания, вера, бессонница, надежда, шёпот, любовь. Луи смотрел на отросшие за время военной операции волосы Гарри и улыбался. По ночам, когда они не могли уснуть, Стайлс рассказывал, что однажды снова будет кудрявым. Эти пока ещё короткие волоски превратятся во вьющиеся локоны, и Томмо будет любить их так же сильно, как и каждую слезу на лице парня. Потому что только любовь спасает. Спасает, когда идёт война, когда ты вынужден поддаться или подчиниться, когда ты обессилен. Пока эти двое возвращаются домой, ещё одна парочка удаляется из госпиталя, а два других ребёнка выходят из бомбоубежища, потому что конец все-таки настает. Потому что как бы ни была страшна война, у неё тоже есть свои слабости. Война слишком любит Дюнкерк, чтобы его уничтожить. Война слишком любит сильных, любящих людей, чтобы дать им погибнуть. И пока у человека остаётся это преимущество, его чувства, мы будем живы. Мы будем жить и любить.