***
Как раз к вечеру субботы я неожиданно вспоминаю, что модуль, вообще-то, не только по социологии, но и по куче других предметов, и сажусь разбираться с темами, вопросами и практическими заданиями. Приблизительно к полуночи я понимаю — учиться придется чуть дольше, чем я рассчитывала сначала. «Как успехи, бродяга?» Я слабо улыбаюсь, доставая из кармана пачку сигарет и выходя на балкон. Так уж и быть, устрою перерыв, раз такое дело. «Слишком много заданий и слишком мало кофе. Немного завидую людям, которые могут по вечерам просто уйти в парк и покушать мороженого, не парясь по поводу модулей и контрольных». Ответ приходит, когда я уже почти докуриваю. «Пойдем». Недоуменно щурюсь. «Что?» «Пойдем завтра. Ты, я, мороженое, парк. Забей на модули и контрольные на один вечер». Я чувствую, как внутри что-то замирает приятно. Переворачивается тепло, будто бы я проглотила немного слишком горячего какао. «Если я покажусь тебе недостаточно хорошим, просто сделай вид, что тебе надо в туалет, и убегай». Я фыркаю. А затем замираю вдруг. Мысли холодными льдинками скользят за шиворот. Если я покажусь тебе недостаточно хорошим. Встретиться с Вовой — означает показать ему себя реальную. Слишком короткие волосы, которые делают меня похожей на парня, сутулую спину, привычку говорить «типа» и делать стремные длинные паузы между словами. Мою угловатость и неловкость, не слишком модельную фигуру, привычку смущаться по поводу и без, идиотские шутки. Я нетвердым шагом иду к зеркалу и смотрю на себя, пытаясь найти хотя бы что-то, что такому остроумному Вове может во мне понравиться. Россыпь веснушек — что хлебные крошки на щеках. Бледная, слишком бледная кожа, мышиного цвета волосы и самые обычные карие глаза. Ничего необычного. Касаюсь своего отражения пальцами — обкусанные от нервов ногти кажутся почти что насмешкой. Я закрываю глаза и не хочу представлять разочарованный взгляд парня, который завтра будет встречать меня у входа в парк. Я остановлюсь перед ним, и целая вечность пройдет, прежде чем в его глазах отразится понимание того, что… «Саш? Ты уснула там? Не молчи». Я опускаюсь на стул перед компьютером. Слепо смотрю на открытую страничку сайта с теорией философии. Я даже это, блять, запомнить не могу. Пальцы деревенеют. «Извини. Не думаю, что после всего этого будут силы». Господи, ну я и дура. Но лучше же так, чем… «О. Ну ничего, в другой раз». Я едва слышно стону, утыкаясь лбом в клавиатуру. Какая же я дура. Какая же… Я вздыхаю. Ладно, так хотя бы никто не будет разочарован. Все хорошо. «В другой раз».***
— Ты совсем дура?! — орет Танька вечером воскресенья, когда на десятое-двадцатое «ну что там у тебя случилось?» я все же прокалываюсь, — Он же сам тебя пригласил! Парень, который тебе нравится, пригласил тебя в парк! Какого хуя ты отказалась?! — Тань, ну ты меня видела? — вяло противлюсь я, — Лучше пускай он меня вообще никогда не увидит, чем я увижу разочарование на его лице. — С чего ты вообще взяла, что он разочаруется? — подруга откидывается на спинку стула, залепив в лицо фейспалмом, — Господи-Боже. Корнилова, ты в него втрескалась по уши, поэтому с ума сходишь, но настолько… Во-первых, почему ты думаешь, что тебя там встретит Джонни Депп или Олег Винник какой-то? Он тоже вполне обычный парень, раз, уж прости, но тратит время на даму, которую не видел ни разу. Во-вторых, Корилова, уж прости, что ломаю твои представления о мире, но ты не самая уродливая баба в Киеве. И не самая глупая. И не самая скучная уж точно. — Тань, — морщусь я, — ну что ты… — Саша, — подруга хватает меня за руку и крепко её сжимает, — Сашенька, твою мать, ты понимаешь, что этот человек тебе по-настоящему нравится? Ты понимаешь, что он сам тебя позвал на свидание, ведь так? Понимаешь, что ты ему отказала, а второго шанса может и не быть? — Тань, не начинай, — отмахиваюсь я, отпивая немного колы из банки, — все не так. — Я не начинаю, я заканчиваю, — Таня решительно отставляет чашку в сторону, — у тебя есть парень, который тебе нравится, и это, походу, взаимно. Есть вечер выходного. Есть телефон. Давай, звони ему. — Что?! — я давлюсь воздухом. Нет, ну на это я точно не готова. Одно дело — это общаться в Интернете, а другое… — Слушай сюда, — тихо произносит Таня, решительно пододвигая ко мне телефон, — я в своей жизни достаточно возможностей потеряла из-за собственной глупости, и тебе так проебаться не дам. Саня, я знаю тебя третий год, и никогда не видела тебя счастливее, чем за последние пару недель. Если не позвонишь сейчас, если не встретишься с ним сейчас — не решишься никогда. — Решусь, — неуверенно возражаю я, — я просто… — Просто боишься не оправдать его ожиданий? — Таня фыркает. Я киваю только. Чувствую, как в горле встает неприятный, горький комок. — Солнышко, — Таня качает головой, — ты совершишь самую большую ошибку в своей недолгой жизни, если не позвонишь. Плевать на последствия. Просто набери номер. Повисает тишина. Я смотрю на телефон. Мои пальцы тянутся и сжимаются на корпусе осторожно. Позвонить Вове. Услышать его голос. Спросить, не хочет ли он прогуляться. Вот и все. Я со вздохом поднимаю телефон, нахожу в списке контактов Вову и нажимаю на вызов дрожащими пальцами. Таня смотрит на меня торжествующе. Гудок, еще гудок. Кажется, что время остановилось, и есть только расстояние между двумя гудками. Раз, два, три, четыре… Он, наверное, занят. Я лучше… — Алло? Я замираю. Даже Танькина улыбка бледнеет. Голос женский. — Алло, а… — мой собственный голос звучит как-то ломано, по-детски, — а Вову можно? — Нет, он в душе сейчас, — сообщают мне на той стороне провода, — а с кем имею честь? — Да так… — тихо произношу я, — ни с кем. Я кладу трубку под Танино гробовое молчание.***
Вова перезванивает через пятнадцать минут ровно. Я этого не слышу — потому что рыдаю, как последняя сволочь, на коленях у Таньки, которая гладит меня по волосам и что-то там приговаривает успокаивающее и тихое. Мне жалко, горько, мне обидно до жути. Потому что мне почему-то казалось, что на этот раз… Что именно он… — Тише, Сань, тише, — подруга перебирает мои волосы пальцами и вздыхает, — тише. — Я просто… я просто думала, что… — всхлипываю я. — Что он — тот самый единственный, ага, да, проходили, — Танька со вздохом тянется за бутылкой, которая невесть откуда на столике взялась, и наливает мне полную чашку вермута, — выпей, полегчает. — Не полегчает, — упрямо тяну я. — Полегчает, — уверенно кивает Танька. И мне действительно легчает. Примерно после третьего стакана вермута и пятой сигареты я все же обращаю внимание на то, что телефон подозрительно часто трезвонит. Тянусь к нему с четким намерением все точки над «і» расставить, но Танька меня уверенно останавливает, замечая затравленный взгляд, направленный на экран. — Такие вопросы на трезвую голову только решать можно, — твердо сообщает она мне, — давай его отключим к чертовой матери. Что мы и делаем, продолжая пить и пропитывать Танькину квартиру сигаретным дымом. Постепенно со стадии «ну и за что мне это все?» я перехожу к стадии «вот он мудак». Злость на Вову, тем не менее, вызвать не получается. Мы ничего друг другу не обещали. Ни в чем друг другу не признавались. Одно приглашение на прогулку — да это не свидание даже, так, поход за мороженным — а я уже себе невесть что надумала. Вот идиотка. Конечно же, я не имею права на него обижаться. Конечно же, это ничего не меняет, о чем пьяная я тут же сообщаю пьяной Таньке. Мы и дальше будем общаться, и мне будет вполне норм. Пьяная Танька мне не особо, судя по глазам, верит. Я себе не верю тоже, потому что вечером снова рыдаю тихонько в подушку, потому что это — первая ночь за последний месяц, когда Вова не желает мне спокойной ночи. Какой же идиотизм. Втрескаться в незнакомца, надумать себе невесть что — и разочароваться, когда это «невесть что» оказалось просто пшиком. Могу, умею, практикую. С этими печальными мыслями я наконец-то засыпаю.***
— Корнилова, мать твою за ногу, встаем! — энергично орет мне на ухо Танька с самого утра. Корнилова-мать-её-за-ногу вставать не хочет, потому что хочет спать и похмелиться в равной степени. Ни то ни другое мне сделать не дают — до семинара социолога осталось сорок минут, двадцать из которых мы точно потратим на дорогу, поэтому есть, пить и размышлять о вчерашнем времени у меня нет вообще. В турбо-режиме я натягиваю вчерашнюю футболку, пахнущую алкоголем, какие-то Танькины шорты, потому что свои штаны я вчера залила вермутом, и выскакиваю вслед за необычно энергичной Танькой на остановку, пакуя вещи в сумку. Понедельник — день тяжелый. Успеваем мы минута в минуту — хмурый и убитый какой-то сегодня социолог даже список достать не успел. Несмотря на это, огрызается он все равно: — Корнилова, Гойченко. На последнюю пару вовремя прийти не могли? Я только глаза отвожу — собачиться с социологом не хочется от слова «совсем». — А что с Шолоховым сегодня? — бурчит Танька мне на ухо, пока мы распаковываемся, — В пятницу же еще таким веселым был… — Хрен знает, — хмуро сообщаю я. При взгляде на Владимира Анатольевича снова возвращаюсь мысленно к Вове — и вспоминаю, что телефон, вообще-то, не включала со вчерашнего вечера. Пока Шолохов отмечает, решаю втихаря прочесть сообщения Вовки — а они, помнится, вчера были — и решить, что делать дальше. Шолохов тем временем действительно какой-то не такой. Под глазами тени пролегли, а сами глаза покраснели как-то — будто бы ночь не спал. Голос Шолохова хрипловато как-то озвучивает фамилии студентов, а лицо явно репрезентует не только обычную скуку и презрение к нам, тупым журналистам — но еще и что-то другое. Раздражение. Усталость. Беспокойство. Ох, брат, я тебя понимаю. Телефон включается. Втихаря не получается. Судя по всему, звук нужно отключать до того, как включать телефон, думаю я — потому что все сообщения от Вовы решают прийти мне на телефон все разом. От такого напора охреневаю не только я, но и Танька, которую на стуле аж подбрасывает — и Шолохов, который на меня поднимает злые какие-то глаза. — Корнилова, отключите телефон, — угрожающе произносит мужчина. — Стараюсь, — шиплю я. Китайский смартфончик от напора сообщений (которых и правда как-то слишком много) неожиданно сильно клинит — и он продолжает вибрировать на всю аудиторию, вызывая у всех нервные какие-то смешки. — Корнилова, — преподаватель встает со своего места, заставляя меня дернуться, и подходит ко мне вплотную, — телефон. — Я сейчас… — пищу я, пытаясь подцепить заднюю крышку и вытащить аккумулятор к чертям. — Сюда телефон давайте, — цедит Владимир Анатольевич (чертовы Владимиры!) и протягивает ладонь. Шолохов — прямо воплощение ярости. Даже Танька, которая в любой ситуации сказала бы что-то типа «Вы не имеете права!», позорно молчит. — Корнилова, — цедит Шолохов зло. Я молча кладу телефон в его протянутую руку, стараясь не встречаться с ним взглядом. Шолохов кивает, разворачивается и уходит на свое место. Мой телефон вибрировать наконец-то перестает — и я устало выдыхаю. Пока должники по одному лихорадочно досдают материал на необходимое количество баллов, мне не остается ничего, кроме втыкать со все возрастающей злобой на Шолохова. Тот, отобрав телефон у меня, тут же достает свой. Вскидывает брови, разблокировав экран, и тут же что-то начинает строчить. Я возмущенно вздыхаю, но Шолохову пофиг, хотя оборачивается половина аудитории и староста Настенька, которая смотрит на меня крайне возмущенно. Мой телефон вибрирует еще один раз, финально добивая меня и заставляя Шолохова дернуться. — Корнилова… — начинает было Шолохов, но затем осекается. Я вскидываю на него заранее виноватый взгляд и замечаю две вещи одновременно: во-первых, Шолохов втыкает прямо в мой телефон. Во-вторых, втыкает он как-то очень странно. — Владимир Анатольевич?.. — вопросительно произношу я. Шолохов немного зависает, даже, кажется, мой телефон к себе пододвигает немного. Я возмущенно открываю рот, чтобы сказать ему, что я думаю о его привычках читать чужие сообщения, когда… Владимир Анатольевич поднимает на меня взгляд и смотрит прямо мне в глаза. Я зависаю тоже, потому что смотрит Шолохов на меня слишком долго и как-то цепко, неверяще, как-то очень… Очень удивленно. Да что ж с ним такое, в самом-то деле?.. Ну нет. Ну не-е-ет. — Мне нужно позвонить, — дрожащим каким-то голосом сообщает Шолохов нам всем, наконец-то прекращая распинать меня взглядом, — срочный разговор. Посидите пять минут. С этими словами Шолохов аудиторию покидает, а меня покидает вообще весь здравый смысл разом взятый. Мне кажется, что к моменту, когда за Шолоховым дверь со стуком закрывается, мне уже все плюс-минус понятно. Я срываюсь с места, игнорируя Настеньку, Таньку, что-то мне говорящую, и все остальное вокруг. Хватаю свой телефон и выскакиваю за дверь. Пятнадцать новых сообщений, шесть пропущенных вызовов. Последнее «Ты в порядке? Можешь говорить?» получено минуту назад, очевидно, Вова получил сообщение о том, что я снова в сети. Очевидно, сообщение пришло тогда, когда телефон уже лежал на столе у Шолохова. Очевидно, Шолохов сообщение прочитал, потому что оно вылезло, скорее всего, прямо на главный экран. Очевидно, что это заставило его выскочить из кабинета, словно ошпаренного. Очевидно, что Шолохова все же зовут Владимир. Ох. Ох, ох, ох. Я листаю непрочитанные письма лихорадочно, пока ноги несут меня в сторону кафедры. Восемь вечера. «Саш, что случилось? Ты звонила?» «Алло, Саш, ты здесь вообще?» Девять вечера. «Если ты поняла все так, как я понял, что ты все поняла, то ты все неправильно поняла». «Да ладно тебе, ты ведь не серьезно». Десять. «Это уже начинает меня немного напрягать». «Саш, что-то случилось?» Одиннадцать. «Ты в порядке?» «Не молчи, это пугает». Полночь. «Да хоть сообщения прочти, чтобы я мог с чистой совестью спать ложиться». Лифт едет невыносимо долго. Можно было бы и по лестнице — но мне кажется, что я кубарем с первой же ступеньки и полечу. Перед глазами лицо Шолохова почему-то. Час ночи. «Саша, пожалуйста, ответь. Дай хотя бы знать, что ты в порядке». Шолохов, который постоянно втычит в телефон на парах. Два ночи. «Хорошо, это — последнее. Позвони, когда прочтешь сообщения, нам нужно поговорить». Шолохов, который так улыбался в ту пятницу, когда я и сама так сильно выпала с «солнца». Восемь утра. «Я серьезно. Позвони». Шолохов, Шолохов, Шолохов. Его образ кривовато, не совсем органично, но все же накладывается на образ умного и начитанного Вовы-с-которым-мы-обсуждали-все-подряд, и это пугает до чертиков. Будто бы так и надо. Блять, Шолохов. Все сходится. Все, черт подери, сходится. Если подумать, то почти очевидно. Блять, да он ведь даже имя свое настоящее назвал. Мы же сто раз переписывались, сидя в одной аудитории на его семинарах. Блять. Лифт звякает. Последнее сообщение — полученное утром, как только я включила телефон. «Ты в порядке? Можешь говорить?» Вот почему он сегодня шальной такой. Он волновался. Господи мой Боже, я втрескалась в препода, даже не зная, что он препод, что ж теперь будет-то, и как мне на него теперь… — Корнилова, — знакомый голос заставляет втянуть голову в плечи, и ощущение чьей-то руки на этом самом плече почему-то пугает даже немного. Шолохов, убедившись, что я никуда не убегу, руку сразу же убирает. Мы молчим несколько секунд, и мне кажется, что это катастрофа. Телефон с открытой перепиской, по которой взгляд Шолохова скользит, не блокирую даже. — Пошли, — говорит Шолохов наконец тихо, и я следую за ним в пустую аудиторию. Он пропускает меня вперед и закрывает за мной дверь тихонько. Я не знаю, о чем говорить, да что там — даже поднять взгляд на него боюсь. Я чего угодно ожидала — но такого, такого, видит Бог, не ожидал никто. — Саша, — мягко произносит Шолохов, и я поднимаю на него испуганный, загнанный взгляд. Сверхчеловек Шолохов выглядит тоже не ахти каким мачо — глаза удивленно скользят по моему лицу, будто бы он меня видит впервые, губы в болезненной ухмылке поджаты. — Да, Владимир Анатольевич? — тихо произношу я, и только потом понимаю, что в контексте это имя-отчество как-то глупо звучит. Шолохов молчит долго невыносимо. — Я… — начинаю я было, но Шолохов качает головой, и я замолкаю. Смотрит на меня внимательно и произносит наконец-то: — Просто скажи, почему пропала вчера, — устало произносит мужчина. Я не хочу думать о том, что Шолохов, который обращается к тебе на «ты» и смотрит так тепло — это нихуя себе. Не хочу думать о том, что голос у него очень приятный, глубокий и даже в такой ситуации жуть какой спокойный. — Я не хотела портить вечер, — срывается с губ тихое и жалобное какое-то. Шолохов вскидывает брови удивленно, мигом перехватывая мой взгляд. — Портить вечер? — полувопросительно тянет он. Я замираю. Отвожу взгляд в сторону. Гипнотизирую портрет Менделеева на стене. — Саша, — произносит Шолохов и делает шаг вперед, — что ты… — Трубку взяла девушка, — выпаливаю я, — вот я и… Несколько секунд Шолохов смотрит на меня недоуменно. Затем выдыхает удивленно и даже с присвистом как-то. В серых глазах — безграничное, усталое облегчение. Он делает еще один шаг вперед, и я прижимаюсь к доске прямой, словно палка, спиной. — Лина, — коротко отвечает он, — моя сестра. У меня вчера воду горячую отключили. Я чувствую себя так, будто бы в моей голове только что лопнул воздушный шарик, и теперь там звенящая пустота. — Вот как, — только и произношу я. Шолохов наклоняется, вглядываясь в мои глаза каким-то странным цепким, изучающим взглядом. Я рассматриваю серые кольца на его радужке, чтобы отвлечься. У меня сердце бьется так, что я глохну от шума крови в ушах. Кажется, так случается инфаркт. Взгляд Шолохова соскальзывает на мои губы. — Вот как, — неизвестно зачем повторяет Владимир Анатольевич. Я киваю зачем-то, и только после этого Шолохов меня наконец-то целует.***
Губы у нашего социолога сухие и горячие. Он целует меня мягко, осторожно, аккуратно даже как-то, будто бы воду перед прыжком пробует. Его пальцы скользят невесомо по моему лицу, мягко очерчивают линию скулы, заправляют прядь волос за ухо. Я отвечаю, неловко и скованно как-то, но Шолохов углубляет поцелуй, прижимает меня к себе, выдыхает в губы жарко, и я с тихом вздохом привстаю на носочки, зарываясь кончиками пальцев в волосы на его затылке. Поцелуй мне однозначно нравится. Но Шолохов отстраняется, блестит глазами из-под стекол очков. — Я думал, что с тобой что-то случилось, — неожиданно произносит он. Я чувствую, как его руки медленно ложатся на мою талию, как он мягко притягивает меня к себе, — вчера. А я даже фамилии твоей не знал. — Теперь знаешь, — отвечаю я и касаюсь его губ несмело. Шолохов подается вперед нетерпеливо, прижимает меня к доске и смазано целует в ответ — долго, настойчиво, требовательно. Сжимаю пальцы на его рубашке, прикусываю его губу легонько. — Знаю, — глаза Шолохова за стеклами очков потемнели как-то странно. Он смотрит на меня несколько секунд просто, чуть прикрыв глаза, а затем криво как-то улыбается — мол, как-то так. Я улыбаюсь в ответ. Лично меня все устраивает.***
— У тебя спина вся белая, — сообщает мне Танька, когда я все же проскальзываю в аудиторию за пять минут до конца пары, — ты где была? — В туалете, — я поспешно вытираю спину — куда могу дотянутся. Шолохов вплывает в аудиторию, аки лебедь, и даже нам с галерки видно огромное белое меловое пятно не его рукаве. Я вжимаю голову в плечи, глядя на то, как брови Таньки медленно ползут на лоб. Телефон тихо пиликает, извещая о сообщении. Танька выглядит так, будто бы сейчас в голос заорет. Я улыбаюсь и снимаю блокировку с экрана. «Но на мороженное мы все равно сходим».