романс ночной Москвы

— и сколько ты выпил?..       Иннокентий смотрит в упор, не отводя взгляда в сторону ни на секунду. знает, что если сдастся, то второго шанса доказать силу не будет. Лёня, несмотря на всю свою скромность, подвыпивши любит играть в «гляделки», пытаясь доказать превосходство.       его собеседник, пусть и сидит весёлый, но сохраняет трезвость ума и завидное спокойствие, в отличие от самого Иннокентия, крайне злого от подъема в четыре часа утра. и даже поездка по ночной Москве, которые так любил Смоктуновский, не успокоила его и не привела в порядок мысли.       Марков же, прямой виновник массового убийства нервов товарища, по-наглому невозмутим и спокоен. широкую спину держит прямо, плечи разведены, голова немного вскинута вверх. яркие голубые глаза заполнены легкой дымкой, так обычно смотрел он, задумавшись о чем-то серьёзном или его волнующем.       Леонид щурится в своей фирменной, так называемой «марковской» манере, разглядывает стоящего перед ним Смоктуновского. улыбается мягко, все же распознав в высокой худощавой фигуре, одетой явно в первый костюм, попавшийся под руку, старого друга. подмечает растрепанность коротких светлых волос, не до конца застегнутые пуговички на воротнике рубашки, и эта, в некотором роде детская растерянность заставляет артиста просветлеть.       кажется, таким же он увидел Кешу впервые, ещё в Махачкале, в каком-то спектакле, он уже и не помнит, в каком. давно это было, очень давно, наверное, только Римма помнит в деталях особенности их знакомства.       на такие моменты память у неё исключительно хороша. — только две рюмки… ни больше, ни меньше. пока ждал. честное слово, Кеш… — признается Леонид, и его приятный глубокий баритон хриплым рокотом проносится по маленькой однокомнатной квартирке, затихая в дальнем уголке прихожей. и даже находясь под шафе, голос Маркова завораживает, манит, как медленно капающий с ветки на душистый цветок мёд, зовёт послушать и забыться.       и Кеша очень хорошо чувствует это, и потому хмурится, стараясь не попасть на эту удочку в очередной раз. он отбивает ногой незатейливый ритм, почти в унисон с медленным стуком кончиков пальцев Леонида Васильевича по столешнице. с тяжелым вздохом садится на стул рядом с другом, угрюмо смотрит на початую бутылку водки.       действительно, рюмки две, судя по всему, не больше. Марков усмехается еле слышно, заметив укор во взгляде Иннокентия, упирается локтями в стол, подпирает то и дело склоняющийся к груди подбородок соединёнными в замок кистями рук. светлые, немного растрепанные кудри дрожат вслед за каждым его движением над высоким лбом, и резким движением головы актёр откидывает их назад. — будешь? — тихо спрашивает Лёня, указывая взглядом на пачку сигарет, сиротливо лежащую на краю стола. Иннокентий хмурится, отрицательно качает головой, бормоча: — только «Друг». на «Беломор» что-то совсем не тянет… — ну, дело твоё… Ю-ю-юрочка… — посмеиваясь, моссоветовец пожимает плечами, опускает руку, аккуратным движением цепляет пачку и принимается вытаскивать сигарету. несколько секунд в тесной кухоньке царит молчание, прерываемое лишь шелестом упаковки и шуршанием пальцев об бумагу. — ты быстро доехал… и получаса со звонка не прошло… — замечает спустя минуту Леонид, обхватывая губами фильтр и чиркая спичкой. Кеша брезгливо морщится, но наблюдает зачарованно, как Лёня выдыхает куда-то в потолок первое облачко дыма, чуть сгорбившись и закинув голову вверх, до выступающего кадыка, накрыв рот широкой ладонью с зажатой меж указательного и среднего пальцев сигаретой.       черт, как будто прознал, что Кеша пытается бросить. Смоктуновский вдыхает полной грудью второе облако, старается насытиться им, успокоить всколыхнувшееся внутри желание затянуться, и пока что ему это удаётся. он знает, что это ненадолго, но отказать себе в такой маленькой слабости не может.       спустя минуту молчания моссоветовец, хмыкая, притягивает к себе водку свободной рукой. отточенным движением откупорив её, вновь наливает себе рюмку, и когда последняя капелька падает с язычка в общую массу, Леонид исподлобья, как бы невзначай смотрит на друга. тот кривит пухлые губы, фыркает, демонстративно складывая руки на груди. пытается казаться оскорбленным, но получается не очень, и к своему стыду Смоктуновский знает, что Маркову это заметно.       может, от этого и прибавляется желания уделать его побыстрее. — конечно, быстро. четыре часа утра, Москва пустая, ни души, конечно же быстро, черт подери! — все-таки срывается бывший БДТ-шник*, под конец, всплескивает руками, старается закрыть свою слабость, — думал же, случилось что, нёсся как угорелый, а ты… Ты!.. — ну, что? — слабо улыбается Марков, смотря на друга, как на маленького мальчика, возмущённого какой-то несправедливостью, подпирает щеку ладонью, и в его фигуре появляется некоторая усталость, свойственная хищнику после тяжелой охоты, — что я?       секунд пять-шесть мужчина сверлит Лёню тяжелым, почти ненавидящим взглядом, и чем дольше смотрит, тем больше понимает, что теряется. теряется от прямоты и уверенности, видной в ярких голубых глазах, от тонких губ, изогнутых в чуть заметной, но тёплой улыбке, от расслабленности позы, в какой сидел хозяин квартирки на своей кухне три на три метра. казалось, Леонид занимает собой все свободное пространство, вбирает в себя неяркий свет люстры, спиной впитывает летний ночной воздух, накатами залетающий в раскрытое окно.       и вдруг так неуверенно, так стеснительно становится Смоктуновскому от этой умиротворенной мощи, уместившейся на скрипучей табуретке, за узким столом, что он моментально забывает все слова, которые так усердно готовил, несясь на машине по пустым московским улицам к хорошо знакомому дому… —… а тебе, понимаешь ли, захотелось обсудить Гоголя! до утра не мог подождать, Белинский недоделанный?!.. у меня съемки скоро, в отличии от некоторых звёзд Моссовета, чтобы ты знал!.., а я тут по ночам не пойми чем занимаюсь!.. — все же надрывается Кеша, выпучив серо-голубые глаза, он смог найти нужные слова, и теперь его несет, как Титаник на огромный айсберг, и остановиться явно уже не сможет, — и ладно бы человек стоящий! так нет же, все по милости Леонида Васильевича Маркова, скотины редкостного, который в четыре часа утра не спит, а Гоголя читает с водкой в обнимку! и сидел бы себе спокойно, а не-ет, надо было обязательно именно меня позвать! совсем совесть потерял, ты, комсомолец чертов!..       его надутое, уже покрасневшее от эмоций лицо вызывает у Леонида лишь желание засмеяться, что он и делает, по началу тихо-тихо хихикая в сжатый на горле бутылки кулак, а уже спустя пару секунд громко и искренне смеется, да так, что Кеша ощущает руками вибрацию деревянного стола. так обычно смеется взрослый человек над ребенком, пусть непутевым, но крайне любимым и дорогим сердцу.       Смоктуновский, видя всю бесполезность своей тирады, тяжело вздыхает и умолкает, поджав губы. смотрит насуплено, как искупавшийся в луже воробей, на смеющегося исполина-Маркова, и когда моссоветовец все-же успокаивается немного, смахивая из уголков сияющих глаз слезы, бурчит обижено: — раз уж хотел Гоголя, то давай, выкладывай… зря я, что ли, пол-Москвы проехал и бензин тратил?.. хоть бы водки налил… — погоди-ка. ты же не хотел. — щурится в притворном подозрении Марков, прикусывая нижнюю губу. — а правила приличия?! — глаза Иннокентия обиженно сверкают из-под нахмуренных бровей, — я же гость, в конце-концов, а не тётя Дуся с тридцатой квартиры… — ладно, ладно, не дуйся. прости. — Лёня улыбается неожиданно мягко и кротко, с некоторой ноткой виноватости, и слегка кренится куда-то в сторону. Кеша смотрит на него чуточку удивленно, пусть и пытается не показывать этого, и вопросительно вскидывает бровь, когда друг достаёт откуда-то с пола потрепанную, явно видавшую виды семиструнную гитару. — так-так. интересно. Гоголь под гитарный аккомпанемент? Лёня, тебе нельзя после водки в литературу лезть, тебя нести начинает, ты это знаешь? — пытается подколоть Маркова блондин, уже побаиваясь возможного ответа. вообще, лучше бы конечно так его не дразнить, особенно с чем-то тяжелым в руках, а то черт знает, как он среагирует… — да забудь ты про этого Гоголя! — Леонид вспыхивает в одно мгновение, говоря обрывочно и резко, с легким подъемом, но уже спустя через секунду смягчается, успокаивается. раскрывает какую-то тетрадку, которую Смоктуновский по началу и не заметил, пролистывает пару страниц. замирает, улыбается. — я тут романс заучил… за-а-амечательный романс. — тонкие пальцы с легкостью обхватывают колки, аккуратно накручивают, периодически дергая за струны, — так хочется показать… сестра уехала, на звонки не отвечает… страдаю, страдаю от отсутствия зрительского внимания…       Марков прислушивается к звуку, прикусывает нижнюю губу и продолжает настройку, что-то бормоча себе под нос и склонив кудрявую голову к грифу. Кеша, залюбовавшись таким творческим обликом друга, даже не пытается вслушиваться. бесполезно. понять бормотания Лёни, когда он чем-то занят — штука крайне недееспособная. — я чай сделаю. — тихо говорит Иннокентий, выпадая из своего забытья и поднимаясь. актер лишь кивает коротко, не отрывается от процесса. пока актёр возится с инструментом, бывший БДТ-шник убирает со стола водку и рюмки, ставит закипать старенький чайник и гремит в шкафчике чашками и блюдцами. достает мисочки и тарелочки, выкладывает на них какие-то печеньки и сладости, которые зачем-то привез с собой, пошире раскрывает окно, чтобы быстрее выветрился сигаретный дым…       …когда Марков поднимает взгляд, закончив с настройкой, у его друга уже все готово. чай остывает в заварочном чайнике, стоят, подбоченившись, незамысловатые чашечки и в отдельной вазочке высятся квадратные кусочки сахара. от печенья и трубочек тянется легкий сладковатый аромат. — готово. — Кеша разливает по сосудам чай, придвигает к другу его порцию и подпирает подбородок ладонью, приготовившись слушать, — ну, удиви меня, любитель романсов, черт возьми…       Леонид на колкость не отвечает, лишь задумчиво переводит взгляд с грифа гитары на тетрадку. медленно, словно сомневаясь перечитывает аккуратно переписанные мелким почерком куплеты, вздыхает громко, глубоко. пальцы нажимают и отпускают струны, лёгкая вибрация заставляет их издать еле слышный звук.       он начинает петь чуть раньше, чем играть. мягко, нежно касаясь пальцами тонких натянутых нитей, Леонид поёт негромко, чуть хрипловато от выпитого алкоголя и сигарет, порой не попадая в ноты, не дотягивая в некоторых местах, но Кеша все равно слушает, как зачарованный, старается, чтобы ни один звук с его стороны не помешал другу петь. Марков знает, он уверен, что этот романс нельзя орать, никакого надрыва быть не должно…       …лишь тихая, спокойная, искренняя нежность. она не нуждается в громкости, в умелом голосе или дирижере — лишь уверенность, знание, что все идет так, как нужно, и больше ничего не надо. и к черту, что голос срывается, и пальцы периодически попадают не по тем струнам. к черту, все к черту.       остаются лишь эмоции и чувства.       первый куплет, второй, третий, четвертый… Леонид поет строчку за строчкой, тихо, спокойно, не замечая, как замирает от каждого слова Смоктуновский, даже не притронувшийся к своей чашке. чай уже давно остыл, а он все слушает, слушает, и не может даже пошевелиться, не моргая наблюдает за Лёней, за танцующими на грифе пальцами, взмахами ресниц и кадыком, дергающимся вслед за каждым словом, подрагивающим на месте от особо длинных нот.       Кеша видит — Марков давно уже не здесь. мыслями он где-то очень далеко, в густых непроходимых лесах и желтых полях, где пшеница по пояс и небо синее-синее, насыщенное и глубокое, как море. где птицы беззаботно поют свои трели, и земля девственна, не тронута вспашкой, и ветер носится по безграничным просторам, напевая свою, понятную лишь ему песенку…       …на последнем куплете Лёня замысловато перебирает струны, ударяет резко, но несильно, и музыка окончательно стихает. с минуту Марков наслаждается тишиной, ничего не делая, просто откинув голову назад и спокойно дыша сквозь приоткрытые губы. он особенно красив в этот момент, как творец, закончивший тяжкий труд всей жизни.       после, приняв нормальное положение и опираясь на гитару, моссоветовец тянется к чашке, и обхватив её ладонью подносит к губам, одним глотком опустошая до дна. с легким звоном чашка опускается обратно на блюдечко, а Леонид, необычайно довольный и умиротворенный, сгибает спину колесом и подпирает ладонью голову, с улыбкой наблюдая за Кешей.       Смоктуновский приходит в себя лишь спустя пару минут. пораженный, необычайно смущенный, в его голове до сих пор крутятся обрывки куплетов, и лишь сейчас он находит в них что-то очень знакомое, необычайно близкое. будто где-то он слышал эти строки, словно говорили их уже где-то. — Лёня… — голос Иннокентия неожиданно тих, постоянно скачет в тональности, видимо от удивления и волнения одновременно, — что за романс?.. как ты сумел?.. — когда ездил в последний раз на гастроли, услышал от соседа по вагону. нравится?.. — и вот от прежней наглости и дерзости уже и следа не остается. Марков смущенно улыбается, опускает голову и ерошит себе кудри пятерней, как мальчишка, кончиками пальцев поглаживает заклеенный бок гитары, говорит негромко, скованно немного, — учил где-то неделю, после спектаклей… вот… нравится?       моссоветовец, пытаясь побороть неловкость, через пару секунд молчания поднимает взгляд и смотрит на Иннокентия, словно ожидая, что ему не понравится. и Кеша, который только хотел что-то сказать, вдруг замирает, проглатывая заготовленные слова.       за окном, на востоке, первые солнечные лучи пробиваются сквозь пушистые облака. небо постепенно розовеет, светлеет, и тьма отступает все дальше и дальше, на запад, отдавая солнцу все больше пространства. громче поют птицы, ветерок крепчает, залетает в распахнутое окно, приглаживая волосы сидящих на тесной кухне мужчин и перелистывая страницу тетради. Смоктуновский не отрываясь смотрит на друга, замечая, как горят золотом на солнце русые кудри, а глаза блестят, как сапфиры, и от этого он кажется ему особенно неземным, нечеловеческим словно, как образ, сошедший с какой-то картины или вышедший с книжных страниц.       могучий, сильный, статный — и одновременно крайне нежный и застенчивый. безнадежный и неисправимый романтик под маской сурового, каменного человека. Арес, окрыленный любовью к Афродите, готовый забыть в углу меч и щит. кудрявый, совсем юный и наивный мальчишка, неожиданно уронивший броню взрослого, опытного обывателя.       таким вдруг увидел Иннокентий Смоктуновский своего старого друга, Леонида Маркова, в то июльское утро, и настолько невероятным казалось это ему, что не сразу он смог подобрать нужные слова. — …молодец, Лёнь… ты молодец… — сглатывая, бормочет Кеша, хватает свою чашку и также залпом выпивает, тут же ставя на стол, и в его глазах горит мольба и надежда, — только… я что-то задумался… не очень хорошо расслышал начало… может, еще раз споешь?.. только начало, пожалуйста…       он отводит взгляд в сторону, чувствуя, что краснеет, но уже через секунду вновь смотрит прямо, глаза в глаза, чуть прикусывая нижнюю губу от теплой насмешки в выражении лица Маркова. впрочем, тот прекрасно понимает его. и не проходит и секунды, а он вновь поет, перебирая мягко струны, и песня льется, достигает каждого уголка маленькой квартиры, и улетает куда-то в раскрытое окно, на свободу, в небо только-только просыпающейся Москвы…