— ✗ —
Глаза слипались, стоило их вновь открыть, а полупустая пачка сигарет на подоконнике, укрытом ночным светом, так и манила дрожащие пальцы, чтобы они сдались, крепко её сжав. Однако они резко уходили под стол, крепко сцепленные в замок. Не в силах больше терпеть, Чимин уронил голову на кухонный стол и, игнорируя боль, бросил взгляд на настенные часы, что шептали о начале третьего часа ночи. Физическую боль затмило то, что сейчас творилось в разодранном на клочки сердце Чимина, которое он так бережно склеивал, и память была ему трафаретом, когда он аккуратно собирал из ошмётков старые трещины. Слабые руки сдавались — и хотелось разодрать себе грудную клетку. Зайтись в немом, беспомощном и бессмысленном крике от нескончаемого ожидания и волнения, вновь и вновь зверски набрасывающихся на Пака в промёрзлой однокомнатной квартире. В голове — вызубренные наизусть действия и чувства, крутящиеся на чёртовом колесе Сансары. В остатках растерзанной груди — тонна отрешённости и безысходности, хотя эта призрачная и еле живая надежда всё теплилась, неубиваемая, непорабощаемая, сводила с ума своими нелепыми попытками, не давая скормить себя рыбам на илистом дне. Юнги же не давал и попытки на то, чтобы вынырнуть, чтобы Чимину — спасти себя, спасти родного человека. Человека со смятыми под прессом внутренностями и мечтами, с расколотой надвое вселенной, кусками ссыпающейся ко дну. Чимин кричал. Он бился в пуленепробиваемую стену, надеясь её однажды раздробить так же, как Юнги сломал сам себя, а теперь разрывал Пака на ошмётки. Как иронично: сам того не осознавая. Моментально подорвавшись от тихого звона ключей, копошащихся в замочной скважине, Чимин тут же прислушался: второй щелчок замка. По ним он уже давно научился определять степень трезвости Мина: скорость попадания ключей в замок была прямо ей пропорциональна; и практически смирился с целью «вытерпеть и не сорваться», ведь главным было в этой ситуации то, что еле идущий по коридору Юнги сумел добраться до пропитанной болью квартиры в безопасности. Её же поглотила темнота, оставив Чимину лишь слух для того, чтобы читать пришедшего по шагам. Тяжёлый ком горькой гнилью отозвался в горле. Сердце моментально сжалось как и от ненавистной боли, так и от ярости, от безграничного гнева на состояние старшего, который привычно отшвырнул ключи на пол и отбросил ботинки в дальний угол, вбиваясь проклятым скрежетом в череп. Пак не хотел идти к нему навстречу, не хотел видеть отражения прошлого рядом с невменяемым телом. Пак не желал видеть чужую пьяную походку и слышать заторможенную речь, насилующую нервы. Он бы в котле сжигал каждый раз врывавшиеся в голову воспоминания о тёплом лете, о счастливых улыбках и бесконечных разговорах в ночь. И его мокрые глаза не могли найти успокоение. — Чимин-… ни, — протянул старший приторно-ласково и начал подплывать ближе на негнущихся ногах. Пак моментально сжал кулаки. Сцепил плотно зубы, стремясь подавить в себе огненное яростное пламя и стоически игнорировать заплетающийся язык с отвратительно ласковым голосом, доводящим до белого каления в безудержном презрении. Резко подорвавшись со стула до темноты перед взором, Чимин широким шагом достиг выключателя. Больше не силясь сдерживаться, Пак убийственным ударом огрел его кулаком, вкладывая в мощь все слёзы и все бессонные стенания так, что задетый нерв точно скоро отзовётся расплывающимся по ладони фиолетовым пятном. Это ничтожная мелочь, настолько мизерная по сравнению со всеми масштабами его агрессии, его злости и несмирения, от чего Чимин драл на себе волосы, сходил с ума и готов был прямо сейчас отдать душу этой треклятой стене, но лишь поднял отстранённый взгляд. Попытка вздохнуть провалилась. Попытка терпеть — тоже. Раскатистый удар пришёлся по ближайшей стене. Старший запоздало дёрнулся и, еле развернувшись, медленно полез в холодильник. — Иди спать. — голос Чимина пропитался грубостью и нескрываемым отвращением, на что старший только буркнул и открыл дверцу холодильника, тут же растерянно замирая. — Чт-… — Чимина до трещащей по швам ткани домашней футболки злил этот пьяный говор, где было невозможно распознать ни буквы. Паку хотелось выть от того, что он мог. — ...де… пиво? — В раковине, — выплюнул с желчью. — Иди. Спать. У Юнги — невозмутимое, глупое и раздражающее выражение лица, полностью захватившая глаза пелена. У Чимина — тупая боль, выкрученная на максимум и доводящая до истерики. — Спать, — непоколебимо повторил он, и Юнги непонимающе поплёлся к выходу из кухни, по пути спотыкаясь и чуть ли не падая. Чимин состоял из сплошных парадоксов: он даже не думал ловить ни Мина, ни летящие в пропасть лоскуты его вселенной, но всё ещё был рядом с ней, с этим миром, что всё дробился, дробился и дробился, заливаемый очередной стопкой алкоголя. Чимин продолжал биться в пустой клетке, что выстраивалась вокруг невидимыми прутьями, питался желанием вытащить их обоих. Самого себя — потому что пошёл за Юнги. Мина — потому что… Любил?.. Любил ли Чимин засыпать от тёплого и хрипловатого голоса? А глядеть в сапфировые глаза, что внимали мир перед собой, когда они оторвались от земли и спрыгнули в пропасть водопада, и лишь одна верёвка держала их за пояс. А перебирать почти что шёлковые волосы старшего, спутавшиеся от морской воды? А закушенные в думах губы, освещённые лишь слабой походной лампой под тентом палатки? А смеялся ли с раздражённых всплесков рук, стоило всему выйти из-под контроля в их долгом путешествии? И любит ли он сейчас?.. Любит ли покорёженное под давлением сознание теперь абсолютно чужого человека? Неужели ему так нравятся дрожащие от выпитого алкоголя руки? А глупое беззаботное и выводящее из себя выражение лица? А бессмысленные ненастоящие улыбки и полные неосознанности глаза? Чимин ненавидит. До скрежета зубов, до желания разорвать грудную клетку, чтобы не чувствовать — лишь видеть распластавшиеся в ногах ошмётки органов. Он ненавидит этого человека. Он ненавидит себя, потому что верит. И живёт лишь этой непотопляемой и бестолковой надеждой, что однажды, когда-нибудь искренние улыбки вернутся, а полные неподдельных настоящих чувств глаза возвратятся и будут рядом.Когда-нибудь.
Судорожный вдох, остриём копья пронзающим тело.— ✗ —
Каждую чёртову ночь Чимин пребывал в аду. Его кости безостановочно выламывало от полнейшей потери веры в хотя бы какой-нибудь благополучный исход. Его лёгкие выжигало в бреду и загнанности в безысходность. Дыша через раз пропитанным ядом воздухом, Чимин всеми силами старался проглотить ставший поперек горла комок и наконец-таки перестать дышать осколками стекла, разрывая хлипкую простынь в бледных ладонях. В висках пульсировало. Плоть будто пилили ножами, рубили тесаками, пока стенания сжирали обгладывали его суставы. Каждое чёртово утро он ставил себе разливающиеся фиолетовым синяки на руке, чтобы почувствовать своё тело всё ещё живым, а значит, практически полностью готовым к борьбе в очередном напряжённом дне, где трепыхалась эта забавная надежда. Каждое утро он верил, что в комнате Мина его будет ждать проснувшийся от шороха трезвый — настоящий — человек без помутнившей разум пелены в глазах. Человек, который пробурчит грозное и давно забытое: «Какого чёрта ты меня разбудил, придурок, выйди» — и вновь завалится спать. Но всё, что оставалось делать этим утром, — это отчаянно побрести на кухню за крепким кофе, словно оно поможет почувствовать что-то кроме тупой и такой жалкой боли. По пути он вновь задушил в себе желание в кои-то веки закурить, но побороть привычку заглядывать в последнюю полку письменного стола не сумел. Ведь в ней — не съеденные измельчителем листы, которые Чимин однажды успел спрятать. В ней — тексты чернилами по бумаге, слова настоящего Юнги, наполненные его стремлениями, целями и искренними чувствами, старыми эмоциями и угробленными мечтами. Чимин загибался, наблюдая, как в Юнги разрушается человек. Умный, рассудительный и мудрый не по годам человек, готовый бросить всё ради того, чтобы добиться желаемого; готовый сорваться в любой момент с любого места, чтобы помочь родным, лишь не дать им сломать самих себя. Вот только Юнги не успел заметить, как он уже раздробил себя со всё ещё живой улыбкой на лице. А время Чимина плавно утекло, и Пак мог только наблюдать, как острые осколки чужого мира впивались в кожу до крови и невыносимой боли. Чимин смеётся: как иронично, что всё выгорало-то изнутри чёрным пеплом, не пригодным для возведения нового себя, а не снаружи. Пак вновь и вновь перечитывал строчки и подавлял в себе слёзы наравне с покидающей верой во что-то, казалось, неосязаемое. Они растворялись в сизой дымке воспоминаний и покидали передний план, сменяясь грубой реальностью и каждодневными и такими притворно-правдивыми просьбами Мина, что «в этот раз всё будет хорошо, я обещаю, Чимин-ни, поверь мне, прошу, пожалуйста». Заглядывая в умоляющие чужие глаза, Чимин проклинал себя и презренно ненавидел, ведь отказ не мог сорваться с прикусанного кончика языка, отчего Пак вкладывал во взгляд всю мольбу и просьбы быть осторожнее, верил во взгляд напротив и умолял прийти трезвым. Но слова оказались пропитанными лживостью, потому что в этот чёртов вечер Юнги с очередной пьянки приполз, громко скуля. Заваливаясь на порог незамкнутой двери, он не замечал никого и ничего вокруг, тут же скручиваясь напополам около порога, не в силах доползти хотя бы дальше коридора. Борясь с подступающей к горлу паникой, Чимин моментально подскочил от грохота и на этот раз пошёл навстречу. Мгновения сокращались под вуалью бешеного страха, тот час же презрение отдалилось на задний план, выжирая считанные секунды из-за непонимания и полнейшего оцепенения, и Чимин чувствовал, как внутренняя стена крошилась и трещала, но всё так же продолжал в неё ломиться, смотря на уходящего под воду Юнги. Ошеломление сковало тело, не давая шевельнуться, и маниакально требовало созерцать чужие страдания, крошащуюся вселенную, от которой откалывались уже гигантские глыбы. Однако Пак заставил себя подскочить к ледяному Мину, попытаться дотащить того до дивана, найти чёртов телефон и вызвать скорую помощь как можно скорее, как можно быстрее, чтобы не выжигать самого себя, чтобы нечто не жгло Юнги. Осознание того, что старший уже пуст и всё это время Пак пытался спасти лишь оставшуюся оболочку, в очередной раз было сметено с пути. Мёртвую оболочку. Его загнали в тупик, забросали камнями и окунули головой в воду, обязывая внимать, как человек в человеке погибал. Невыносимо. Не совладая с собой, Чимин истерил, падал на колени и дрожащими пальцами набирал номер скорой, пока в голове носились бури молитв о помощи. Страх погружал в себя с головой, не разрешал соображать, погружал в панику, а адреналин стучал по вискам, забивая сосуды тревогой. Чужая рука медленно поднялась и выбила из чиминовых пальцев телефон, ошеломив и заставив полностью замереть, а после громко воскликнуть: — Отдай сюда! — Голос Пака моментально сорвался, за чем тут же последовал стон Юнги, который вновь скрутился от боли. Трясущимися пальцами Чимин пытался вырвать из крепких ладоней старшего единственный в этой пропитанной ядом квартире телефон, что сейчас связывал тоненькой ниточкой всего лишь два слова: «помощь» и «Юнги», но все старания оказались напрасны: младший только порезался об острый выступ замочной молнии. — Отдай! Отдай! Отдай! Ты! Хотя бы когда-нибудь спаси самого себя! И Чимин сорвался до помутнения сознания, до размывающей происходящее пелены начавших проступать слёз. В истерике пытался растормошить Юнги, который лишь сцепил зубы и плотно зажмурил глаза в попытке не закричать, в то время как Чимин кричал до сорванных связок сам, не переставая щипать себя за руку. От жгучей физической боли не становилось легче, ведь всё происходящее обретало причины и оставалось реальностью. — Как, ты думаешь, мне тебе помочь, если ты не хочешь принимать помощь!.. Что?!.. Что мне сделать?! — Младший ослабевал с каждым произнесённым слогом, падал на поверхность дивана и сползал на пол, всё ещё крепко держась за Юнги. Слёзы полностью заполонили лицо, скатываясь раз за разом всё сильнее, всё быстрее. Сжав плотную ткань куртки до хруста собственных костяшек, Чимин уткнулся Юнги в спину, мысленно моля кого угодно, хоть кого-нибудь, откликнуться, помочь ему,спасите Юнги, пожалуйста!
потому что аптечка за кухонной дверцей давным-давно опустела, покрываясь лишь пылью, а ближайшая аптека была в полтора часах езды от их безлюдного пустыря.
— Отдай чёртов телефон, чёрт тебя дери!!! Чимин резко впился взглядом в наполненное невыносимой болью лицо Мина, и вдохнул, вдруг понимая, что не почувствовал привычного запаха. Не почувствовал привычного запаха алкоголя. Истерика снесла всё сознание. — Юнги, твою мать! Юнги, Юнги, Юнги, чёрт тебя дери! Телефон! Отдай чёртов телефон!!! До хрипа закашливаясь, Чимин безостановочно кричал, цепляясь за ледяные ладони старшего как за последний шанс на жизнь. Пак разворачивал его к себе, пытался насильно вырвать телефон из рук, как вдруг Юнги накренился вбок, к стене и закашлялся, отхаркивая на рубашку кровь вперемешку с желчью. Безмолвный ужас залёг на лице Чимина. Дыхание пропало, словно Паку для жизни и не нужен был кислород, словно ему и не нужно было жить. Руки замерли, дав Мину возможность со всей дури впечатать телефон в противоположную стену, разнося в клочья последние щепки, что оставались от Пака, уничтожая самого Юнги. Мин облокотился на спинку дивана, чуть прикрывая глаза и выпуская изо рта задушенный стон, на что Пак забито дёрнулся. Юнги вымученно поднял уголки губ в сломленной улыбке: — Чи… Чимин... — Голос прыгал от дрожи, и Юнги боролся с болью, проглатывая буквы. — Ты не должен... был… Я… прости... — Резко втянул воздух, сгибаясь пополам. — Если я не выдержал, то ты не должен… следовать, — вдох, — за мной. Юнги медленно вытянул руку и заглянул в зарёванные и такие же убитые глаза того, кого он любил сильнее всего, пальцами стирая дорожки ядовитых слёз. — Прости меня… Прости, прости... Прости... Прости!.. — тихо шептал, но всеми силами противился собственной и причинённой себе боли, пытаясь донести то, чего не сумел раньше. — Я бесполезен, я пуст и внутри, и снаружи, но ты… ты! Почему ты пошёл за мной? Почему не бросил?.. Почему пытался вправить мозги, зная, что уже всё потеряно? Чимин… Чимин... Зачем, зная, что-... — дрожащий выдох, — что я не жилец?.. Прости меня, малыш, прости... Мягкая улыбка. Чимин дотронулся дрожащими пальцами одной руки до бледной ладони Юнги, подушечками пальцев другой вытирая кровь в уголке его губ. — Если бы на тебя рухнуло небо, я бы вытащил тебя из-под обломков. Но небо рухнуло на меня, и я не смог увидеть твой свет, когда ты протягивал мне руку, ведь я лежал лицом к земле и умирал. Последний лоскуток растерзанного сердца Пака отбил самый душераздирающий удар, мёртвой тканью забивая лёгкие. Голос Юнги становился тише и тише, а Чимин внимал происходящее лишь из-за плотного слоя водной горечи, и вдох утаивал в себе такую же горькую смерть. Ладони не могли зацепиться за толстую пелену воды и вытолкнуть окончательно сломленное тело наверх, камнем ушедшее в вязкую тину. Чимин видел последний осколок их миров, летящий вниз и растворяющийся на тёмном дне. Он видел Юнги рядом, держал его за родную ладонь и больше не разбирал причины всплывать наверх. И тогда он ущипнул себя за расплывшееся чернильным фиолетовое пятно на запястье,ничего не почувствовав.