Настасья

Бес в Настасье говорит «Пей и обезвольничай» и Настасья пьёт. Хмель старый до древности, но отнюдь не мудрый — воняет, как нищак у канавы. Настасья пьёт долго, с гадостным причмокиванием, будто от удовольствия, но на деле же старается запихнуть язык в глотку или просто как можно дальше, обмануть собственного беса, у которого волосы-линялый лён — это собственные настасьины косы, а красная, отлященная солнцем выя* — настасьина ж, опять ж. Кружка греется. Всего лишь греется. Бес на одну сверкнувшую искру в лучинке возвращает себе козьи изогнутые ноги, чтобы шнырялось шутче, берёт в руки кегль*, подливает, но сама не пьёт — опять ж, Настасье под пенчатый, от бывшего хмеля, нос суёт — всё равно ж всё общее, чего теперь… Настасья вздыхает, зажмуривается и пьёт снова. Глотает, не чувствуя горечи. Бес в Настасье говорит «Молодец» и чужими руками накручивает чужие косы на чужие кулаки. Голос у беса хриплый, почти приятный, больше мужской. Настасье стыдно, когда она ощущает в своём горле щекотку от этой хриплости, хрипучести /хрипотцы/, когда эта хрипотца нравится ей. Когда бес выходит из Настасьи, её передёргивает, а вокруг всё становится таким, как его видят собаки и домовики — красно-жёлтым, с чудами-юдами под спальной лавчонкой и игошами на грядках. От Бес пахнет серой и медью. Бес — это она. Огни в её глазах — не гнилая чешуя в зеньках Настасьи, нет, нет, аксамит калиновых губ — не грибок на ставнях, не бледная поганка настасьиных. Редкой порою, Настасье ж всё ж кажется, что когда-то и она такою была. Не выляневшей, как двадцатилетняя рубаха, но живей вишнёвых садов у панычей. Это ей видится меж землянистыми кошмарами так мимопролетающе, что кажется давним, а потому — выдумкой. Холодные, будто крынка со стылым молоком, руки беса намного ж ощутимей. «Обнимала себя в обнимку», намурлыкивает бес, растягивая свои длинные руки-млечные пути-чумацкие шляхи на настасьином гладком теле. Настасье тепло и Настасья прозябает, потому что кроха разума твердит о том, что навьское отродье, персть* от перстья не может быть таким человечьи-холодным, таким стылым. От страха Настасья прозябает. От сладости. От смердящего хмеля. «Целовала себя в засосы», всё твердит да твердит Бес и губы её смыкаются на широком, круглом настасьином плече. И поцелуй этот уж жжётся, будто осой или зелёными мухами надкусанное живое мясо. Бес смотрит не кошкой, но тварью. Неведанной, но кое-как бездарно приласканной. В первый вересень Бес пожрала всех баечников, даже усача, потому как не понравилось ей, что они на неё в бывшестве её больно схожи. «Одна должна быть у тебя нечисть в доме, — гоготала, облизывая окровавленно-облохмаченные пальцы и не снились Настасье больше кошмары. Бытие только самое стало, как кошмар. Жжется уже и грудь — сладкие, размером с яблочко, перести*. «И не верила в эти сказки», напевает бес и растворяется, и когда открывает Настасья глаза свои, то видит лишь губы свои, прижатые к полувывернотому плечу своему. Знает наперёд — закроет глаза и вновь появится ликующая Бес, позабавленная своей вечной выходкой, но не закрывает их Настасья, нет. Держит открытыми долго, смотрит на запыленный угол, на одинокий, посеревший рушник, на котором когда-то стояла вычервленная иконка с Гавриилом — красивым и злым. Смотрит и понимает вдруг, что забыла или и не знала никогда вовсе ни одной молитвы — ни Велесу, ни Христу, ни Агни. Щиплет глазки. И Настасья их закрывает, чтобы через миг увидать лицо своего беса — будто в зеркало из цветных стёкол смотришь. Брехня эта песня. Не сказки. Верит. «Потанцуешь со мной, Настасья?», дружелюбно заставляет Бес, а Настасье ж ничего и нет на выбор. Бес вертит её по светёлке, при каждом повороте ловко ударяя об одну из четырёх стен. На южную два удара пришлось, на восточную — пять, на северную — всего один, а на западную — снова два. Головы давно не чувствуется и это хорошо. Нет в ней горя и печальностей, не держит она их. Есть лишь окошко, занавешенное чёрным куснем атласу, стол, два кегля и крепкие какие-то стены. Бес участливо поднимает Настасью на ноги, сожалетельно приподнимая кверху свою красную заячью губу. «Ты захочешь ведь мне отдаться?». Бес кладёт Настасью на стол, а той, впервые за час, месяц иль век, хорошо. Плохо обтёсанные доски впиваются занозами в засосы, будто специально выискивают, но не значат ничего, коль рядом с ними представить пальцы беса. Пальцы Бес. Отодвигают они, полупрозрачно-золотистые, тонкую рубаху Настасьи и врываются так яростно и растирают мускус меж собой, а потом вновь приходят — гладкие, склизкие, холодные, как змеи. И трогают и даже щипают везде. А другие пальцы другой руки — по груди скользят и Настасье так блаженно, что не хочется и напоминать Бес о том, что грудь-то как раз, аккуратная, маленькая, с малиновыми средоточениями, как раз ничего и не чувствует, будто в насмешку Матери-Природе И вскрикивает от медовой, мушьей беспомощности Настасья. И вываливает всё, от чего её колотит третий час, третий день, иль третий век. Про тоску и гореванье, про тряпки, про гололёд, про ветер. Про то, что всё это мелочи, если сравнить с тем, что любить она так и не научилась. Про Гавриила, которого не было никогда у неё в хате, про первую сеновальную ночь, с тем, кто полюбился лишь за гусарские усы, а потом и про вторую, про третью, про трёхсотую, Господь Прости, не стать невестой. Про то, что знает Настасья давно, что Бес — не бес, а счастие и не важно, кем ниспосланное. Что никто раньше Настасью не любил так, не был с ней так долго, так верно, так преданно, принимая её облик, превращая жизнь в мучительнейший из кошмаров, потому что нет ничего страшнее сна, где /всё хорошо/. И улыбается тогда Бес как-то странно. И просит закрыть глаза. А когда открывает их Настасья, через восемь часов, лет иль веков, то понимает, что Бес была самой любимой дочерью тёмного князя. Потому что нет её. Сколько не моргай. И Настасья, с тяжёлым сердцем, забывает эту тягучую, странную песнь.