Танцуй, ведьма

Близнецы Риту и правда лечат — да так, что и шрамов не остается; ступни у Риты узкие и гладкие, Женя смотрит, как она пляшет по постеленному на деревянном полу мху, да не может глаз отвести. — Рано радуешься, — говорит сестрица, — потом придти еще раз надо. — От Ангелины поручение будет, давно уж должно, — вторит ей братец. — Потом приходите, после полнолуния. Рита хмурится, чертыхается — да обещается придти. Уже отдалившись от хижины, Женя думает: а зачем это все? Им-то и не по пути вроде… — Ересь думаешь. Она на Риту оборачивается резко, чуть веткой себя в глаз не ударяет да смотрит во все глаза. — Ты что же, — несмело предполагает она, — и мысли читаешь? Рита смеется — заливисто, звонко — и срывает с земли какую-то травку. — Куда там, — фырчит и срывает еще одну, — Ангелина вот умеет. Она у нас ведьма ого-го! Старая что тот пень, но у-у-умная. А я так… по глазам же вижу: ересь какую удумала и жуешь внутри, жуешь. Рита глаза отводит; травки у нее в руках складываются в маленький пучок, но Женя не уверена, что знает хотя бы одну из них. — Все вы, люди, такие, — говорит Рита тихо, — как что-нибудь в голову взбредет — вы так и несетесь думать, да только додумываете до того, что худо потом становится. Женя не находит, что ответить, только раздвигает кусты ежевики, через которые они шли к тропинке, ведущей к хижине близнецов, и спрашивает, не оборачиваясь: — Куда мы идем? — Известно куда, — Рита тут же повисает у нее на плече, сжимая в руках травки да корешки. — К Ангелине. Отчитываться будем. — А… Рита не дает ей возразить — ладонью грубовато закрывает рот и вздыхает, качая головой. — Прекращай, — говорит, — хватит. Ты меня спасла? Спасла. Я в долгу быть не люблю. А у нас и еда есть, и кров, и искать тебя у нас не станут. Она выдыхает — не то от радости, не то от того, какая нежная у Риты кожа, едва-едва касающаяся ее губ. Ангелина — ведьма седая, статная, с гордо поднятой головой — оглядывает ее с ног до головы, а потом подходит, касаясь волос, и говорит, глядя прямо в глаза, так, что душа уходит в пятки: — Воду любишь? Она моргает только — да не находится, что ответить. — Любишь, — говорит Ангелина, читая ответ где-то глубже ее закрытого рта и испуганных глаз, — потому как стихия твоя. Не бойся, тебя здесь никто не обидит. В «здесь» Женя и правда чувствует себя спокойно; а еще несколько смущенно, потому что с ней знакомятся, разговаривают, ее расспрашивают и не осуждают. А огромный золотой кот Ангелины, ластясь к ней на руки, урчит тихо: — Хор-р-рошая ты, Женя. Р-р-риту спасла, домой вер-р-рнула. Обжечься не побоялась. Соловей вообще много болтает — характер у него такой, — но почему-то именно эти слова ее пугают. И не зря — потому как в полнолуние Рита, вихрем влетев в хижинку (помимо них там еще ютятся ветреная Инга и спокойная Зоя, с которой у них действительно много общего), чуть не сбивает с ног зашедшего на минутку Соловья и кричит радостно во все горло: — Ангелина разрешила пляски! Инга с таким же радостным воплем подпрыгивает на своем лежаке. Она непонимающе смотрит на Зою — та только улыбается и качает головой, мол, потом все узнаешь. Она узнает — когда посреди их убежища разводят большой костер, а Рита, сверкая молочной кожей, носится вокруг да около, бросая быстрые взгляды то на нее, то на луну, стыдливо выглядывающую из-за макушек вековых сосен. Женя и сама смотрит так же стыдливо — и с налетом страха, — потому что Рита льнет к костру обнаженной грудью, заигрывает, встряхивая рыжей копной совсем близко, — и не горит. И окунается в него с головой, и уходит в пламя вся, да пляшет там у всех на виду, так, что юбка развивается, оголяя стройные ноги, а дерево под узкими ступнями горит будто ярче, слаще. И Женя смотрит заворожено — и глаз не может отвести, и в горле сохнет, и жарко становится: не то от костра, не то от колдовского смеха. И когда Рита за руку тащит ее к пламени, она не находит в себе ничего, что захотело бы протестовать. Потому что глаза у Риты непозволительно счастливые — а еще мягкие ладони и тонкие пальцы, едва ощутимо гладящие ее запястья. И костер расступается перед ними, и языки пламени с непривычки щиплют щеки и опаляют кончики ресниц, да только не сжигают заживо, и она, повинуясь чужим рукам, держит крепко, близко, так, что улыбка шальная напротив — такая, что каждую ранку на губах видно. — Почему? — спрашивает она наконец, не уточняя: почему рядом с Ритой сейчас она или почему она не горит. Рита ухмыляется — ну точно ведьма — и руками тонкими, белыми, обнимает за шею. — Потому что моя, — твердо отвечает, и, кажется, костер откликается еще большим жаром. — Вот поэтому. У Риты руки и губы мягкие, будто мох, а волосы на коротко стриженном виске — колючие немного, будто усы у Соловья, и она смеется. Пахнет хвоей и колдовской нежностью. Луна смотрит на них и — Женя хочет думать, что это так, — гордится.