***
Ангелина Евгеньевна привыкла открывать свои двери резко, являться без предупреждения и стука, просто потому, что она может, и если уж ей нужно открыть куда-то путь, то людям на той стороне придется смириться с тем, что она пришла. Но на этот раз она тянет ручку крайне аккуратно и медленно, искренне надеясь, что на той стороне никого нет. Точнее, есть, но не больше одного человека. Ей везет. Уже не первый раз за последние дни ей везет в этой рулетке. Она осторожно заглядывает в палату, и та оказывается пуста и тиха. Только ритмичное пищание кардиомонитора, жужжание оборудования и слабое дыхание девушки на кровати. Ангелина впервые с того злополучного утра может наконец толком на нее посмотреть. Тогда все было сумбурно - книгочеи оказались на месте происшествия почти одновременно с полицией, люди Круга тут же столкнулись с служащими обычной человеческой безопасности на тему видеозаписей произошедшего, люди Библиотеки не могли толково пробиться к своим студенткам, Ангелине и вовсе пришлось исчезнуть и не появляться, пока ей не поступило звонка - в самом деле, что ректору института делать на месте преступления так рано? Посреди всеобщей суматохи прибывшие медики огорошили всех новостью - застреленная девушка, которую до их приезда никто не решился трогать, оказалась еще жива. Дальше закрутилось - беготня, скорая, Вольнову в хирургическое, Лунёву, буквально отодрав от каталки насильно - в ожоговое, потом к дежурному психиатру. Потом хотели забрать на дачу показаний, хотя врач настоятельно не советовала, но Ангелина решительно отбила ученицу у полицейских. Хотела было отправить беднягу в Библиотеку, к Твириновым, но тут на сцену вступили родители. Сначала ворвался Ритин отчим, бледный, как бумага и с дрожащими руками, потом через полчаса ко всеобщей панике присоединились чета Лунёвых и их старшая дочь. Ангелину одолевали вопросами со всех сторон, трясущуюся Женю одновременно заобнимали и затормошили, еще больше дезориентируя и так тихо едущую крышей девушку, поднялся вопрос о том, чтобы забрать ее домой из этого университета и “ужасной компании, которая на тебя плохо влияет”, после чего Женю окончательно сломало в истерику и спасать ее от родительской любви пришлось сразу и психиатру и Ангелине - а Вольнов все метался в комнате ожидания, то и дело снимая и начиная нервно протирать очки, бросая быстрые взгляды на дверь в коридор к операционным, и кто-то звонил ему на телефон, а он чуть ли не рычал в трубку, словно ему стоило титанических усилий не наорать на человека на том конце провода, а Женя все просила отпустить ее тоже ждать вместе с ним… Ангелина, честно говоря, удивлена, что никто не свихнулся в те несколько часов. Ее саму, пожалуй, спас только богатый опыт работы в дурдоме, где по лезвию ходят все и каждый, и где она в своем кабинете в одиночестве поздравляет с днем рождения давным давно мертвых людей, салютуя бутылью пустоте. Потом была реанимация, критическое состояние, Рита жила, нет, выживала на сотне проводов и принудительной вентиляции дыхания, в глубокой коме. Персонал больницы быстро перестал удивляться тому, что ректор института Гиляровского появлялась в здании внезапно, спрашивала о состоянии ученицы и исчезала так же незаметно, как и приходила. У них, к счастью, были вещи поважнее, чем следить, на чем же именно приезжает пожилая женщина, и хромает ли она до больницы пешком со своим костылем. За это время Женя пришла в себя и взяла себя в руки, за это время Круг выработал свою версию произошедшего для правоохранительных органов, это время тянулось бесконечно для тех, кто остался в Библиотеке и пытался продолжать учиться, работать, жить. Но вот, наконец, статус критического состояния был снят и Вольнову перевели в более доступную палату. К ней все еще нельзя было попасть никому, кроме родственников, Ангелина узнавала. Ее регулярно навещал отчим, настолько часто, насколько позволяла ему работа. Пару раз с ним приходила мачеха, но не проходила в палату. Несколько раз заходила Ритина родная мать, стараясь не пересекаться с бывшим мужем и всегда уходя с непроницаемым лицом, которое даже мудрой Ангелине сложно было прочесть. Родной отец не появлялся в этой истории с тех пор, как во время визита в полицию Вольнов сломал ему челюсть за неосторожно брошенную фразу про то, насколько “ожидаемо” для Риты было получить пулю в голову на “какой-то разборке” и чьи гены или воспитание были в этом виноваты. Ей нельзя было входить в эту комнату, но Ангелина устала следовать правилам еще лет этак пятьдесят назад. Так странно, но сейчас, смотря на Вольнову, она вспоминает скорее ту прокуренную, озлобленную, взъерошенную девчонку, которая начала тявкать на нее раньше, чем ей отцепили руки от кандалов на стуле посвящения, нежели ту вполне себе даже здоровую девушку, которая совсем недавно весело шутила про немытые яблоки, придя навестить друзей в лазарете. Рита снова похудела, хотя правильнее было бы сказать отощала, став еще более угловатой, чем когда-либо была, вернулись темные круги под глазами и впалые скулы. Ей снова пришлось сбрить волосы на висках, для операции, и те еле начали отрастать, топорщась мелким-мелким ежиком и контрастируя с оставшейся длинной основной массой волос. И она все еще без сознания. Но дышит. Живет. И пульс на экране монитора бьется хоть и слабо, но равномерно. И будет крепнуть с каждым днем. Ангелина знает. Она не врач, нет, но она знает Вольнову. Эта - выкарабкается. И очень быстро снова начнет относиться к своей жизни с вопиющей безалаберностью. И будет пожимать плечами и отмахиваться при вопросе о шрамах на висках, как будто совершенно ничего особенного. За настоящей, немагической дверью слышатся шаги, и Ангелина исчезает в бирюзовой дымке.***
Через пару таких визитов она решается привести с собой пару студентов. Антон рвется первым, чуть ли не бьет себя кулаком в грудь, но, попав в палату, затихает, резко теряет весь свой пыл. В его голове никак не складывается истощенная, тихая и неподвижная девушка на больничной койке с его бойкой боевой подругой. Он сидит на краю кровати молча, смотрит на нее, словно растерянный и затравленный зверек. Пытается сказать что-то подбадривающее, мол, держись, возвращайся, без тебя скучно, да и вообще, огонь, но голос у него в какой-то момент ломается и он чувствует себя слабым и жалким в этом вынужденном бездействии. Потом уходит. Ломает что-то в своей комнате, кашляет огнем, сидя на полу, с трудом берет себя под контроль… Но не может заставить себя вернуться в пахнущую болезнью и едва не наступившей смертью комнату. Может только ждать. Твириновы заходят молча, не садятся, только подкладывают лечебных листов, своих самых сильных, Рите под подушку - не факт, что поможет, но кто знает? - смотрят и, как это часто бывает, не выдают никаких эмоций. Но уходят они, крепко взявшись за руки. Заходит Снежана, заходит часто, иногда остается надолго, до следующего открытия двери. Если заходят врачи или кто-то еще - то она просто становится невидимкой и отходит в угол, стараясь сжаться, не занимать много места и не дышать. А в остальное время сидит на стуле с ногами, притянув колени к груди, и сторожит. И ждет. И все верит и надеется, что вот сегодня-то Рита точно очнется. Тогда, после Молота Ведьм, она тоже ждала и верила. Что вот сейчас, вот прямо сейчас, ну вот через пару минут… В конце концов рано или поздно сработало же. И сейчас должно сработать… Потом приходит более рассудительный Дема и все-таки уводит ее есть, спать, учиться наконец. Но Снежа периодически все-таки возвращается. Ей кажется, это самое правильное. Ведь она единственная, кто может оставаться незамеченным. Иногда навещает Гриша - тот и вовсе еще более тихий, чем Твириновы. Ничего не говорит, не делает, только стоит у стены, скрестив руки, или меряет шагами комнату, но все равно приходит снова, даже если ненадолго. Один раз он приносит с собой книжку, какой-то из хороших старых военных романов, и читает вслух - негромко и недолго, чтобы не быть пойманным. Рита как-то раз одалживала у него "В августе 44-ого". Ей понравилось, он помнит. Заглядывают и Тамара с Зоей, хотя и пару раз. Тамара от атмосферы больницы затихает и сжимается в комок, а Зоя молча обнимает ее и думает - о том, как странно видеть Вольнову слабой и тихой, о том, что на этот раз ее не было рядом, чтобы защитить, хоть это и ее прямая функция в их маленьком отряде, о том, как они чуть не сцепились на эту тему с Яном, который быть там как раз таки мог, но обязан не был. О том, что она тоже ничего не может сейчас сделать для Риты, и лучше дождется того момента, когда сможет. Команда Лили не может заходить часто - Лилю бросает в слезы от чувства вины и страха, Инга вообще не выдерживает залипать в этой панической не то надежде, не то скорби, как муха в краске, Саша… Саша, кажется, вообще не уверен, в праве ли он там быть. И хотела бы Рита его вообще видеть. И виноват ли он в том, что заболел так невовремя, он, единственный, чья способность могла бы эту пулю остановить. Он поделился бы с ней музыкой, по примеру Гриши, но это еще опасней, чем читать вслух. Да и кажется Саше абсолютно бесполезным. Матвей же тем более не из тех людей, кто будет корчить унылую рожу в больнице. Это ничем не лучше похорон. И вообще ему плевать. Он лишь только нечаянно, абсолютно ненароком подслушивает по вечерам под окнами, что говорит Ангелина, что говорят ребята, какие новости, и улетает с каким-то тяжелым и пакостным разочарованием на душе, когда новостей нет. Чушь какая. Женя заходит часто, чаще всех, и сидит долго, и жалеет, что не может становиться невидимой, как Снежа. Она впервые в жизни позволяет другим ребятам взять ее смены за нее - и они делают это настойчиво и с радостью, благодарные шансу что-то делать, чем-то помогать. Даже Корецкий… ну хотя бы не возмущается, когда Антон выдергивает его из спального мешка ни свет ни заря, а молча плетется за магом огня. Первые разы Лунёва не может заставить себя пройти от двери, настолько ее начинает колотить, настолько свежими ранами вырезаны в памяти словно кадрами каждая секунда того злополучного задания, и кровь, и запах выстрела, и… И ей снова становится плохо, и Ангелина твердой рукой за плечо уводит ее обратно в Библиотеку, хоть она и пытается слабо возражать. Понемногу, потихоньку она заставляет себя подойти. Потом сесть. В какой-то из дней она не выдерживает и тянется убрать прядь волос с Ритиного лица, и, словно это прорывает какой-то блок в ее сознании, после этого она то и дело тянется коснуться ее руки, или плеча, или щеки, или заживающего шва на виске - как будто, плюя на то, что говорят ей ее глаза и разум, ее руки хотят еще раз убедиться, что она действительно здесь, не растворится миражом в воздухе, и что под кожей действительно бьется пульс. И еще раз. ...И еще, совсем кратким и быстрым касанием - ну чтоб наверняка. Лишним не будет. Она приходит так часто, как ей может позволить Ангелина - и та не спорит и открывает дверь раз за разом, снова и снова рискуя быть пойманной. Жене так спокойнее.***
А потом Рита приходит в себя. Снежана еле может сдержаться, чтобы не проявиться в воздухе тут же с радостным вскриком, но в последний момент понимает, что даже для привычной Вольновой такой сюрприз может быть чересчур внезапен сразу после такого сложного пробуждения. Поэтому она тихо нажимает на кнопку вызова персонала, а когда комнату наполняют медики - возвращается в Библиотеку с радостными вестями. И целый сектор замка внезапно с облегчением выдыхает на столько времени задержанный вздох, и студенты вдруг расправляют плечи, и начинают улыбаться чуть смелее, и уходят на задания чуть бодрее, и в коридорах становится самую каплю шумнее. И кто-то с грохотом рассыпает книги из рук и садится на пол, зарывшись лицом в ладони и задыхаясь от внезапно разорвавшейся в душе эмоции, до того так старательно замороженной.***
Рита идет на поправку уверенно, с каждым днем становясь заметно здоровее. Ворчливо, не всерьёз переругиваться с отчимом на тему того, что все нормально и с ней не надо нянчиться, она начинает почти сразу же, как сам процесс говорения перестает ее выматывать. Количество проводов уменьшается, опускается до одной только капельницы, но скоро пропадает и она, Рите разрешают сесть, начать самой есть, скоро даже позволяют ненадолго брать в руки телефон. Когда в общей конференции с незамысловатым названием “Ненастоящая Немосковская Небиблиотека” впервые за долгое время появляется значок “Маргарита Вольнова набирает сообщение…” весь чат взрывается тонной криков, заглавных букв и разнообразных смайликов и стикеров, так, что Рите приходится отложить телефон, потому что она, как ни старается, не может удержаться от смеха и у нее начинает болеть голова. Друзьям, наконец-то, разрешают ее навещать, и они забегают к ней постоянно, кто целенаправленно, кто по дороге со смены, иногда набиваясь в комнату по десять человек, из-за чего медсестрам приходится выгонять шумную ораву чуть ли не веником, только чтобы очень скоро обнаружить их вернувшимися. Ритин отчим, напротив, выгораживает их, просит, чтоб им разрешили остаться. Он до сих пор не верит глазам своим, когда видит, сколько разношерстных ребят собирается в небольшой больничной палате. Он слишком хорошо помнит время, когда Рита плевалась от одного только слова “друг”, наживала себе исключительно врагов и собутыльников, и сгорала в гордом одиночестве ни за что, ни для чего. И как бы ему не было больно видеть ее на больничной койке - его согревает картина обступивших ее студентов и ее искренней улыбки. Некоторые из ребят во главе с Антоном и Тамарой решают, что миссия всей их жизни теперь - как можно выразительнее и по ролям разыграть перед Ритой все-все что она пропустила в Библиотеке, до последней мелочи, из-за чего у нее то и дело подскакивает давление от хохота, но Вольнова клятвенно обещает затаить злобу на века, если они перестанут. Более ответственные, во главе с Твириновыми, начинают, в меру способностей ее заживающей головы, таскать ей конспекты с пропущенных уроков. Рита это воспринимает без особого энтузиазма, но жест все равно ценит. Где-то в глубине души. Снежа, наслушавшись отчаянного нудения подруги о том, как отвратно в больницах кормят, периодически притаскивает более вкусной, хоть и все еще диетической еды. В комплекте с насупившимся Демой, который все это готовил. Без особого желания, но с любовью, наверное. Гриша думает над тем, чтобы разбавить стопку конспектов книгами поинтереснее, но они все знают, что книги опасны, а Вольнова еще слишком слаба, чтобы разбираться с каким-либо персонажем. Зато Саша все же оставляет у нее свой mp3-плеер, а Лиля несколько раз тайком приносит ей свой Nintendo Switch, поиграть, пока врачи не видят. Матвея Рита один раз почти успевает подговорить протащить ей что-нибудь из запрещенного по медицинским показаниям, еды или, там, курева, но гениальный план проваливается, а Корецкий отхватывает люлей и от товарищей, и от Ангелины, и напрочь зарекается делать “добрые дела”. ...Женя заходит реже многих и не остается надолго. А когда остается - словно вежливо старается не смотреть на Вольнову и нервно мнет собственные руки где-то у себя на коленях, напрягаясь и вздрагивая, если подруга тянется ее тронуть. Рита замечает, Рита не слепая, и она отчасти обижается и злится, но не понимает причин. Пытается спрашивать, но Лунёва уверяет ее, что все в порядке - а потом снова куда-то испаряется. Она резко перестает отдавать свои смены другим и начинает зарабатываться еще хуже, чем раньше, словно топится в работе и бежит от чего-то. Она не может, просто не может. Когда она смотрит на Риту, живую и выздоравливающую, у нее в груди сворачивается комок и подступает аж до самого горла. И ей нестерпимо хочется плакать, она сама не знает от чего, от облегчения, от накопившегося страха и ужаса, от пережитой боли, которая чуть не разорвала ей грудную клетку за эти жуткие долгие дни. Но она не разрешает себе этого. Если она заплачет - Рита тут же насторожится и переполошится, а ей никак нельзя сейчас волноваться. Поэтому Женя терпит, сколько может, выдавливает из себя улыбку и старается не смотреть на Вольнову в упор, а потом позорно сбегает. Но все становится лишь хуже по ту сторону двери; стоит Рите исчезнуть из ее непосредственного поля зрения, стоит Жене снова оказаться одной в их комнате, где часть вещей Вольновой уже покрылась пылью, потому что их никто не решался трогать, как ее снова накрывает леденящий ужас, и страх, и ощущение того, что та комната в больнице и живая Рита существуют лишь в ее воспаленном сознании, и ее тянет снова вернуться и проверить, и рвет на части. И Женя изматывает себя до нитки работой, чтобы упасть вечером в беспамятство без снов, и проснуться на нервах ни свет ни заря, и снова бежать что-то делать, делать, делать. Не думать, не думать, не думать. Должно было стать легче. Рита же в сознании, и поправляется, и жива. Почему же, почему же стало лишь хуже…***
Когда Риту выписывают из больницы - Жени там нет, потому что она застревает на той самой лихорадочно нахватанной работе. Она приходит поздно вечером, вымотанная, и долго стоит в темном коридоре за дверью кухни, прислонившись к стене и глядя в тонкую щелку из света. Их маленький клуб обреченных, переживший так много, оставшийся вместе через столько всего, весь приютился на уже ставшей им родной небольшой кухоньке, и ребята галдят, и смеются, и пахнет пиццей и, кажется, пивом, и это один из тех редких моментов, когда они действительно просто студенты, какими им и положено быть. И так легко забыть, что Рита, которая сидит среди них, и которую то и дело кто-нибудь хлопает по плечу или по спине, чудом избежала смерти от настоящей пули в голову, и только небольшие шрамы, плохо скрытые волосами, напоминают об этом. И стакан минералки перед ней, заместо пива, ей пока еще нельзя алкоголь. Такая живая, самая обычная, просто девушка среди ровесников, просто смеется и скалится в веселой улыбке и шумно вопит, перекрикивая товарищей. Как будто не было больницы, и залитого кровью пола торгового центра тоже не было, и… И Женя понимает, что все-таки плачет. Она даже не помнит, когда начала, просто ловит себя на том, что ей тяжело дышать, а по лицу неконтролируемо катятся слезы. Она поднимает руку, чтобы утереть их, но нечаянно толкает дверь и панически начинает тереть глаза сильнее, пытаясь спрятать следы. Ребята с радостным шумом поворачиваются к ней, приветствуют, укоряют, что она так долго, зовут к себе. Понемногу большинство из них замечают ее покрасневшие глаза и не до конца вытертые блестящие влажные щеки, и они смущенно умолкают, смотрят обеспокоенно и переглядываются, кто-то начинает сочувственно гудеть, мол, ну чего-ты… Рита молча, с грохотом отодвигает стул и резко встает на ноги, проталкивается кое-как через сидящих повсюду студентов и с самым решительным видом просто подходит к Жене, почти маршируя, и обнимает ее, едва не вышибая из легких Лунёвой воздух. Женя вздрагивает бешено, и в памяти носятся всполохами боли обрывки фраз - “больно, значит живая”, “все закончилось”, “мы выжили!…” - и в горле снова встает комом паника, и дыхание тяжелеет и учащается, и рука снова болит, и снова вкус крови на губах, и… …и она обнимает Риту, фактически сгребает, прижимая к себе и отрывая девушку от пола. Та тихо ухает, понимая, что болтает ногами в паре сантиметров от земли, но разрешает такое с собой обращение. А Женя все-таки плачет. Громко, нафиг, к черту, навзрыд, потому что эта проклятая “сказочка”, этот гребанный кошмар закончился, на этот раз правда закончился, и они правда выжили, и она не знает, как, каким чудом, но она жива, и, главное, Рита жива, и вполне себе здоровая, теплая и настоящая висит в ее руках и обнимает ее, уткнувшись носом в плечо, и совершенно не бухтит по поводу того, что ее футболка медленно, но верно намокает от Жениных слез. И никто не смеется и не шутит, и никто не морщится и не кричит прекратить - ребята смотрят понимающе, кто-то уважительно отворачивается, у Снежи с Лилей у самих глаза на мокром месте. Никто не торопит. Рано или поздно Женя немного берет себя в руки, вырыдав, кажется, все, что накопилось, и еще с запасом, и ей становится неловко и она извиняющееся ставит Риту на ноги, заикается было о прощении и прочем, но Вольнова, она вдруг понимает, тоже утирает глаза ладонью и шмыгает носом, не стесняясь. Чувства и чувства, какие проблемы? Проблем никаких. Оглядевшись, она решительно тащит Женю к единственному свободному стулу, на котором сидела, и, пользуясь легкой дезориентированностью Лунёвой, усаживает ее на это место, игнорируя протесты. И так же непреклонно забирается к ней на колени, словно так и надо. И никто ничего не говорит - ведь действительно, наверное, как раз так и надо. Шум и гомон постепенно возвращаются обратно, в полную силу, и Ритин громкий голос вплетается в него снова, и все опять на своих местах. Женя сидит, немного оглушенная, рефлекторно обняв Вольнову, и понемногу, медленно, начинает метафорически оживать и сама. Скоро уже тоже включается в разговор, начинает улыбаться, тянется шутливо подергать пошлящего Матвея за ухо, и не замечает, как Рита наблюдает за ней краем глаза через плечо, как бы и не отвлекаясь от остальных. И улыбается, неосознанно поглаживая пальцами почти бесследно зажившие шрамы от ожога на крепко держащей ее смуглой руке. Иногда живая - это совсем не больно. Иногда живая - это… когда тепло. И жить хочется. Вот так.