Последняя искра рассвета

Небо было темного, глубокого синего цвета, словно бы неосторожный расхититель океанских просторов опрокинул огромное ведро воды, поднятое со дна морской расщелины. И только на горизонте, что был скрыт за лесом пустующих домов, эта краска начинала бледнеть. Где-то в том направлении и находился условный восток, как понимал сидевший на крыше крылатый парень. Дэйвспрайт в который раз проводил в этом месте всю ночь. Он вспоминал, как полыхало все вокруг: каждое здание, каждая улица, — когда он был тем старым парнем в черных авиаторах. Когда птицеспрайт устраивал себе чертово гнездо на кирпично-алой вышке... Парень шумно и коротко выдохнул, выдав подобие усмешки. Да уж, это мертвое спокойствие с имитацией привычной смены времени суток было иронично горьким. Мало того, что ты толком-то и не умер, но слился с гребаной птицей, о чем тебе никто не преминет напомнить, так еще и этот пузырь продолжает насмехаться над тобой. Воспроизводить воспоминание раз за разом. Да, это его основная функция, и кому-то она даже приходится по нраву, но не всем и не всегда. Не тогда, когда ты находишься в этом пространстве безвременную вечность. Не тогда, когда оно заставляет тебя вспомнить о том, кем ты был. Не тогда, когда оно сжигает тебя в огне прошлого. Юноша провел слишком когтистой, чтобы называться человеческой, рукой по пернатому загривку, вздыхая. Вторая ладонь легла на искусственно холодный бетон иллюзии, такой же, как и расползающаяся по-за линией горизонта бледность неба. Когда-то он жил без всего этого. Без суеты игры, без собственных мыслей, роящихся подобно вихрю выпавших птичьих перьев, что резво всколыхнул ветер. Без потерь. У него было тело, что, в принципе, было меньшим из всего значимого. У него были живые друзья. У него была обычная подростковая жизнь с ее причудами, в частности — с придурковатым восхищением своим бро, который, казалось, ловил определённый кайф от избиения малолетнего пацана. У него был сам Бро, в конце концов. И не тот, на которого доводилось иногда натыкаться в течение бесконечности; другой — живой. Конечно, смерть не стилист, меняющий облик очередного своего приспешника, но уж точно тот еще мозгоправ. Который может сравнительно быстро разобраться с, казалось бы, тем единственным непоколебимым человеком, который всегда был и будет для тебя авторитетом. Нет, пожалуй, даже больше ролевой моделью, чем простым крутым мужиком. Ладонь сжалась в кулак на безжизненной поверхности. Точно так же, как и в роковой для обоих день, с одним только отличием: сейчас она не сжимала в себе окровавленной ткани футболки. Вторая же рука не хваталась за рукоять катаны, борясь с желанием вытащить ее из пригвозжденного тела и с размаху снести ею голову одной черной псине, а также пачкаясь в алой крови. Нет, сейчас птичьи когти покрывались исключительно своей, эктоплазменно-желтой жидкостью, бликовавшей в золотых лучах восходящего солнца. Дэйвспрайт и сам не знал толком, сколько шрамов на его ладони. Он никогда смотрел. Он не желал их видеть. Он не хотел вспоминать об этом, но все равно снова и снова залетал в одинокий пузырь, чтобы еще раз взглянуть на огненно-рыжую, как и сам парень, зарю. Пламеневшую, как парочка чертовых метеоритов, как полыхавший вокруг город. И только черные, вечно черные высотки, подобно углям, не окрашивались в этот яркий оранжевый цвет. Они всегда оставались одинаковыми: холодными и частыми, как золистые стволы, выстоявшие после пожара в лесу, как старые гранитные кресты на заброшенном кладбище. И сам он, последняя искра огня на одном из таких стволов, не задерживался после рассвета надолго. Дэйвспрайт безвольно наклонялся вперед и стремительно падал вниз, прежде чем взмахнуть одним с половиной крылом у самой земли и скрыться за границами воспоминания. Чтобы когда-нибудь прилететь сюда вновь.