нежнее. нужнее. честнее.
Оля стирает. Оля запускает многоцикловую стирку.Полоскание-отжим. Полоскание-отжим. Полоскание-отжим.
Оля ложится на голый матрас в обнимку с телефоном и пачкой ромашки… Выплюни меня. Выплюни. Меня. Просто докури. Оле снятся кислотные дожди и паутинки майского солнца. Оле снятся слёзы, которых у самой нет уже лет двести. И это, наверно, на счастье.***
— Ты смешная. — Приглашенный домой случайный блондин неловко смеется, когда находит в диванных подушках банку клубничной смазки и клубничного цвета страпон. Оля оборачивается, раскладывая закуску на фарфор: «бывшая подружка забыла». Оля прищуривается — так его синие становятся менее реальными: Чокнемся? Мне надо. Садится сверху. И больше не боится сломать, как её… Оля слизывает порошочный ободок с бокала… словно сахар. Реальность плывет в ультрафиолетовой дымке… Ноготки расправляются с мелкими пуговицами рубашки… Язык проскальзывает во влажную глубину… Почти до глотки. Почти до рвотного. А лампы на потолке крутятся. Крутятся. Крутятся… И что-то где-то взорвалось. Такая гадкая ведущая новостей… — Будь смелее… Просто трахни меня… Молодое санджовезе кислит как Катькины ямочки и розовый цумовский сатин.Прочь. Из мыслей, из внутренностей, из меня…
Зачем. Зачем. Зачем. С каждым смазанным толчком и таким больным «ой». Ой. Ой. Ой. «А сегодня даже порошок не спасает». Оля отвыкла от настоящих членов. Интересно... А она? Как девственница. «Как тебе было?». Никак. Вакуум. Оля не кончает. И даже не делает вид. Не имитирует. Лампы не движутся. Замерли. И в висках нет пульсации. Нет пульса. — Я, пожалуй, пойду. — Приглашенный домой раздетый блондин хмурится, когда на экране ее телефона появляется долгожданное фото. «Любимая Катя». Оля вздрагивает. Оля сжимает гаджет — будто он скользкий… будто он сейчас выпадет. И спинку дивана — будто она попросту потеряет сознание… Олю трясет. Оля почти плачет. Оля улыбается. «Твою мать…» «Да. Да. Конечно, я жду». Оля хрипит. Катя всхлипывает. — Убирайся. Живо. Живо! Проваливай. — Серябкина наспех заправляет теплые с блеском волосы и вытягивает из-под его задницы свою одежду, натягивая судорожно. — Пошел вон, придурок! Это как освобождение. И как приход. Оля открывает балкон настежь. Вдыхает по-крупному, не мелкими стежками прошивает слипшиеся легкие… Дышит. Ночная заполненность улиц в огнях радует — где-то также едет и ее такси. Едет к ней. Прямо сейчас. А слёзы на проводе … Она ведь вылечит любые ее слезы. Вилка для рыбы, для фруктов… Какая разница. Чистая ли обивка ее дивана после этого мудака… Вот что имеет значение. Оля облегченно выдыхает, понимая, что нет следов ее безумной ошибки… «Какая же я дура….» «Какая же я дура…» Серябкина улыбается, оглядывая свой облик в оконном отражении… Шелковая комбинация в корзину с грязным. Удобная толстовка и джинсы, волосы в хвост. «Ты ужинала, Кищук? Удалось ли тебе съесть хоть что-нибудь.» «Удалось ли тебе хоть что-нибудь понять…» Она возвращается словно из лагерного заключения — осунувшаяся, похудевшая, тонкая в обхвате. Словно восковая. А Оля словно покорно ждала бесконечные десятилетия, молясь пресвятой Деве Марии — с синяками под глазами от чтения под лампадами и тоской в расширившихся не от дури зрачках. В прихожей мало света. Но слишком сыро от слёз. Оле кажется — еще чуть-чуть и она сама вспомнит как это: плакать. Рыдать. Захлёбываться. «Ему не помогли его дипломы, верно?» — вертится на уме. Но спрашивает она что-то нейтральное и совсем не имеющее отношение к делу: — Где твое платье? Серая водолазка, драные джинсы, склеенные ресницы… Катя… Диснеевский олененок Бэмби со сломанной дальнобойщиком ногой… Кищук неопределенно машет рукой — в ее глазах всё еще яркий свет фар … так наверно разбиваются надежды… со свистом шин. — Лучше спроси — где мои мозги… Серябкина больше не может сдерживаться — да и к чему. Крепкие Олины объятия заставляют Катю уткнуться в ее толстовку, лишают воздуха и сил отчаиваться. Оля целует светлую макушку, не отпуская. — Ты — большая девочка, Катюх… Все большие девочки делают ошибки. Все большие девочки справляются… Катя тяжело вздыхает, отстраняясь, заглядывая в потеплевшие каре-вишневые. — От тебя пахнет наркотиками… — Катя швыркает носом, вытирая распухший ладонью. — Но хуже всего то, что сильнее от тебя пахнет мужиком…и сексом… И каре-вишневые наполняются горчащим варевом сожаления. Серябкина томительно — так слабо — так красноречиво — молчит, скоропостижно ощущая, как тонкое тело под меланжем, едва успевшее чуть смягчиться в ее руках, вновь сжимается в комок, непреодолимо твердеет. Необратимо каменеет. Отдаляется. И Оле кажется — в этот раз насовсем. То есть… навсегда. То есть… навечно. Испуганный олененок смотрит с осуждением. Диснеевский олененок смотрит с разочарованием. Бэмби смотрит с остервенелой болью. Бэмби смотрит сквозь. Устало. Пусто. Невидяще. Не(на)видяще. Делать ей больно — наказание, избранное для Серябкиной на Высшем суде? Засчитано. Но, бог, лучше бы всё наоборот. Еще вечность. Еще все перерождения… Во всех воплощениях. Ей — выть волком. Ей — решаться на прыжок. Ей — глушить воспоминания алкоголем и ромашкой один к двум… Ей — сходить с ума. Корчиться в страданиях. Ей — жить в режиме безнадежного ожидания. Ей — учиться плакать. Но так и не смочь. Бешено хотеть зарыдать — и никогда не суметь — так и не пролить и слезинки. Мучиться. Ворочаться. Не спать. Глотать нарастающий, распирающий глотку ком — и не проглатывать. А Кате… Кате кружиться в розовом. Кате летать.Любить. Любить. Любить.
И, черт побери, быть так же любимой. Так же невероятно. Космически. Божественно сильно. Уже не ею. «Какая же ты дура, Серябкина…» — Все большие девочки делают ошибки, да? Оля снова молчит, удерживая на холодных губах всё невысказанное — потому что всё, что она могла бы сейчас сказать — было бы сущей ерундой. Катя усмехается, проводя ладонью по влажной щеке — обступает ее и проходит в комнату. Оля моргает — не понимая до конца: Она не ушла. Она не ушла. Не хлопнула дверью. Она прошла в квартиру… Катя осталась. Мозг с трудом отдает приказы телу. Оля разворачивается, сканируя полутемное пространство собственного жилища. Ноги плетутся по выстуженному сквозняками паркету. Наугад. Наощупь. На запах. Кищук садится на балконный пол и будто с наслаждением закуривает. И даже не приглашает присоединиться, когда Серябкина появляется в двери. Один короткий взгляд на нее — и обратно на город в огоньках и смолистом дыму Олиных беззаконно крепких. «А ты ведь не куришь, Бэмби…» Оля опускается рядом. Тихо. Близко. Так же смотрит на соседний жилой дом на противоположной стороне их улицы… Там загораются окна. И смотрят телевизор. И планета будто бы все еще вращается. Трезвость возвращается, печень выводит химические токсины. А сердце не выводит её. Катя плещется в крови. Катя стучит в висках. Катя безраздельно правит. — Эта прачечная в подвале работает по выходным, как думаешь? — Катя тушит сигарету в пепельнице, чуть прищуриваясь то ли от ветра, то ли от дыма с непривычки… Но все еще не смотрит. — Хочу завтра отнести пару пакетов вещей… (и твоё постельное…) «О чем ты, Бэмби…». — Кищук… — Оля зовёт тихо, легонько царапая меланжевое плечо… Катя поворачивает голову и такой — грустной, с просохшими слезами, покрасневшими белками глаз и мокрыми ресничками — даже такой — она кажется Серябкиной удивительно… необъяснимо …. непостижимо прекрасной… Божественно любимой. Самой родной. — Ты на меня злишься? Катины глаза смеются. Катины глаза плачут. Катины глаза смотрят странно… Особенно. Дурманяще как никогда раньше. «Что со мной, Господи... » — Все большие девочки делают ошибки, Серябкина…. Все большие девочки справляются…. Она тянется к Олиному лицу и оставляет на пухлых губах чувственный, долгий поцелуй, чуть сжимая подбородок большим и указательным пальцами. Оля чувствует воспаленными слизистыми соль и жжение — но не может оторваться… И не хочет. Перехватывает инициативу, слегка наваливаясь, сплетая кисти. Принимая в себя Катю — с отчаянием и любовью, черновиками и двойками… — вжимается плотно… Срывая стоны и всхлипы… Прижимая к шершавой стене…«Только останься, Бэмби…»
«Я останусь…»
И Оле кажется — в этот раз насовсем. То есть… навсегда. То есть… навечно. — Только немедленно помойся, Серябкина… Ты жутко воняешь… Оля смеется, вновь припадая к любимым губам… «Только с тобой, Бэмби…»