Take me, take me home, home 'Cause I don't stand a chance in these four walls Daughter — Home
— Нет, прости, сегодня никак не смогу. Да и выходной, в конце концов, давай друг от друга немного отдохнем. Мягкий голос Германна озвучивает очередной отказ так, будто речь идет о погоде — просто и без лишних слов. Ньют знал, что математик сейчас наверняка как-то смущенно улыбается, разрисовывая странными завитками очередной лист блокнота. Готтлиб всегда портит первую попавшуюся под руку бумагу, пытаясь сосредоточиться. Один раз Гейзлер наткнулся на статью, объясняющую такое поведение во время телефонных разговоров, и несколько моментов стали для него чуть яснее. Но когда Германн ходит по лаборатории, как тигр в клетке и параллельно разговаривает с кем-то на другом конце провода, начинает кружиться голова и двоиться в глазах. — Ага, ладно. Понял. Извини, — Ньютон пинает бордюр рядом с собой, чуть морщась от моментальной боли в ноге. — Хороших выходных. Это был семнадцатый раз, когда предложение навестить Германна было отвергнуто. Не сказать, что биолог был удивлен — если ударишь камень хоть сто раз, он все равно не заговорит. Но Готтлиб был далеко не камень. Скорее наоборот, последнее время давал все большую волю чувствам, приятно удивляя Ньютона. Пару раз они даже ночевали у Гейзлера, но чаще задерживались в лаборатории как подростки, у которых родители все время дома. Для начальства они обусловливали это большим количеством работы — и им, конечно, верили. Когда разговор заходил о квартире Германна, ученый как-то резко менялся в лице, увиливая от ответа и постоянно придумывая отговорки. И в первые несколько Ньютон даже верил — в конце концов, может же быть у человека ремонт. Но ощущение, что его обманывают, не покидало Гейзлера ни на секунду после таких отказов.***
21:34. Ты не против, если я загляну к тебе на выходных? У меня все эти кайдзю уже в голове не умещаются. НГ 21:42. Прости, меня не будет дома, уезжаю на выходные. Скоро увидимся, не скучай! ГГ Ньютон не любил вытаскивать все клещами, поэтому, если причину отказа не называли, он и не пытался ее узнать. У всех может быть право на личное пространство и все такое. Так говорил себе Гейзлер каждый раз, когда пытался не ревновать к не пойми кому и не выдумывать лишнего, блуждая по пустой квартире и считая ночные огни города за окном. Ньютон жил в небольшой и откровенно холостяцкой квартире на последнем этаже многоэтажки, по-домашнему называя свое жилище чердаком и не желая менять место жительства на что-нибудь поприличнее. Германн же каждый раз переспрашивал, не живет ли он и правда на чердаке. Готтлиб жил в типичном лондонском доме, небольшом и по-английски скромном. Ньютон знал, что перед домом даже есть заросший сад, а соседи Германна — семья врачей с двумя игривыми лабрадорами. Это все, что знал Ньютон о доме математика, не считая адреса.***
— Ньют, старик, не волнуйся ты из-за этого. Может на то и правда есть причины. Не может же он тебя просто так каждый раз отшивать, правильно? Правильно. Тендо любил включать философа и психолога одновременно. Иногда у него это получалось, но сейчас, когда напротив сидел разбитый биолог, обнимающийся с высоким стаканом пива, энтузиазма у Чои поубавилось. — У вас же все нормально. Вы не ссорились, никто никому не изменяет, — после этих слов Ньютона заметно передернуло. — Может, ему срочно нужно что-то доделать или кого-то навестить. Или его кто-то навестит, не знаю. Не смотри на меня так, я перебираю варианты! Гейзлер снял очки, небрежно бросив их на деревянную барную стойку и осушил уже третий по счету стакан. Взгляд немного расфокусировался то ли от алкоголя, то ли от отсутствия посланных к черту тех самых дорогих очков. — Не знаю, Тендо. Ощущение, будто меня за нос водят. Причем очень умело и долго, — тяжелый вздох выбился из груди, и неприятный холодок пробежался по спине ученого от предположения, что самый дорогой человек может ему врать. В это совсем не хотелось верить — и он не верил. Ньютон никогда не пил до беспамятства — он ненавидел пьяных бесконтрольных людей. Изредка, когда Тендо вытаскивал биолога в их любимый паб, Гейзлер позволял себя в меру расслабиться. Сегодня это было скорее пинком к действию, на которое Ньютон никак не мог решиться. Здравый смысл где-то на задворках кричал, что это плохая мысль и что об этом пожалеют все, кто будет к ней причастен, но здравый смысл никогда не был у Ньютона в прерогативе. — Ты прав. Я зря себя накручиваю. Мне никто не врет и не изменяет, — на лице Гейзлера появилась рядовая улыбка для галочки, которая не означала абсолютно ничего. — Ну вот, другое дело! Надо было на психолога учиться, — Чои похлопал биолога по плечу, победно и как-то глупо улыбаясь. — Еще по одной? Ньютон прокручивал дальнейший план действий в голове, не сразу услышав вопрос коллеги. Надев очки и несколько раз моргнув, снова привыкая к четкой картинке, Гейзлер мягко убрал руку Тендо со своего плеча. — Мне на сегодня хватит. Я, наверное, пойду, пока еще не поздно. До встречи. Ньютон не стал дожидаться ответа, выйдя на улицу и поднимая ворот потрепанной, но любимой кожанки. На стекла очков сразу упало несколько мелких капель дождя, если такую морось вообще можно было назвать дождем. Постояв пару секунд на низких ступеньках паба, Гейзлер быстро прокрутил в голове возможные развития событий. Не сказать, что хоть один из них его радовал. Но здравый смысл все еще не стал напарником Ньютона. Напарник у него вообще только один. Уже через пару минут Гейзлер укрылся от дождя в такси, взъерошивая чуть мокрые волосы и называя водителю выученный наизусть адрес.***
— Слушай, может, тебе лекарства нужны? Или апельсины. Или корица. Или я, — Гейзлер усмехнулся в трубку, закрывая за собой кабинет и зажимая телефон плечом. — Я, знаешь ли, как кот, тоже лечить одним присутствием умею. Здоровье Готтлиба всегда оставляло желать лучшего, а укрепление иммунитета вообще было постоянной морокой. Как только работа в лаборатории пришла в нормальный режим, включая в себя выходные и нормированный график рабочего дня, Ньютон постоянно следил за тем, чтобы Германн был в порядке по всем параметрам. Например, насильно выпихивал из лаборатории или оставлял что-нибудь вкусное на столе математика, если тот «боялся потерять мысль» и отказывался идти в столовую. Иногда такая чрезмерная забота раздражала, и Готтлиб даже пытался что-то с этим сделать, показывая всю свою независимость, но приводило это только к головной боли и обижающемуся биологу. Одним словом, ни к чему хорошему. — Не волнуйся, Ньютон, я в порядке. Полежу пару дней и приду в себя. Не утруждайся лишний раз, — голос Готтлиба был уставшим и не вселял никакой веры в то, что математик и правда чувствует себя нормально. — Германн, ты себя слышал? Голос, как будто ты умер три дня назад, — настойчивости и проявлению заботы Гейзлера можно было только позавидовать. — Если бы я умер, я бы не разговаривал с тобой сейчас. Все в порядке, Ньют. Отдыхай. В такие моменты Гейзлер ненавидел себя всем сердцем, потому что не мог противостоять этому спокойному гипнотическому голосу. Наверное, правильным решением было бы приехать без разрешения, но биолог знал, как сильно это раздражает Готтлиба. — Понял, выздоравливай. Я принесу в лабораторию разных лечебных штук. Себя тоже, — в трубке послышался мягкий смешок. — И звони, если что, я приеду. Хоть днем, хоть ночью. Свалю из лаборатории, если понадобится. — Доброй ночи, Ньют. Снова спокойный голос, перечить которому было просто невозможно. Гейзлер остановился на выходе из здания, бесцельно смотря куда-то перед собой. — Спокойной ночи, Герм. Через два дня Готтлиб и правда вернулся к работе, заглянув в кабинет биолога. Он еще не до конца открыл дверь, когда Ньютон сжал его в слишком крепких объятиях. Гейзлер — неисправимый кинестетик. Конечно, Германн не смог отделаться от кучи вопросов о его самочувствии, о проверке температуры и нескольких невесомых поцелуев. Не сказать, что он был не против. Прежде чем все-таки отпустить ученого работать, Ньютон задержался вместе с ним у двери, опустив взгляд в пол. — Слушай, Германн, — голос биолога был каким-то на удивление провинившимся, и Готтлиб уже был готов услышать, что в его кабинете произошел апокалипсис за последние пару дней. — Не знаю, как лучше сказать, если честно… — Ньютон. Что случилось? — серьезные ноты в голове математика всегда пугали Гейзлера, и тот вздохнул, не поднимая взгляда. — А ты точно, ну, — неуверенно посмотрев на Германна, биолог хотел бы предпринять все возможные попытки сжаться до размера атома. — А у тебя точно никого кроме меня нет? В кабинете повисла неловкая тишина, но на лице Готтлиба не дрогнул ни один мускул, в то время как Ньютону хотелось провалиться под землю прямо сейчас. — Доктор Гейзлер, вы знаете, что я резко отрицательно отношусь к применению физической силы и использую ее только в исключительных случаях? — голос математика был настолько серьезным, что биолог сжался еще сильнее. — Да, знаю, конечно… Ай! Ньютон очень часто шутил про то, что трость Германна может стать настоящим оружием, если бы на конце был клинок или яд в набалдашнике. Но оружие не всегда может быть настолько радикальным — стоит один раз стукнуть тростью по взъерошенной голове, и жертве все сразу становится кристально ясным. — И не думай даже об этом. Кажется, это не у меня бред от температуры, — мягко улыбнувшись, Готтлиб притянул биолога к себе, обнимая того со спины и заботливо целуя в висок, будто это хоть немного уменьшит боль от удара тяжелым набалдашником. — Зайду вечером, как закончу работать. И лучше бы ты о кайдзю думал, чем о таком нонсенсе. — Ерунде, ты хотел сказать? — Ньютон знал, что Германн при любом удобном случае заменит разговорный вариант слова на более официальный, не упуская возможность подколоть ученого. — Я так и сказал. Полный бред, — в ответ биолог только мягко засмеялся, отпуская так долго терзавшие его мысли. Точнее, ту самую ерунду.***
Ньютон вышел из машины, попав уже под подобие ливня и быстро отблагодарив водителя. Гейзлер стоял перед приоткрытой низкой калиткой, обвитой каким-то диким растением, и долго прожигал взглядом дверь дома цвета слоновой кости. Металлические цифры «29» отражали свет фонаря, и Гейзлеру в какой-то момент показалось, что номер светится. — Либо сейчас, либо никогда. Давай, Ньютон, нельзя же каждый раз прислушиваться к здравому смыслу. После этих слов самому себе, биолог толкнул калитку, быстро забегая на крыльцо и чувствуя, в каком бешеном ритме бьется сердце в груди. Он не волновался так даже перед тем, как вошел в дрифт с кайдзю. Сейчас он боялся неизвестности гораздо больше. Не хотел думать, что через минуту увидит то, что совсем не хочет, и потеряет все, что так трепетно хранит. Гейзлер в последний раз думает о том, что даже небольшое количество алкоголя отключает всякий рационализм, и настойчиво звонит в дверь. Знакомый звук трости становится все ближе с каждой секундой, и ученый было срывается с места, чтобы убежать, но дверь открывается, отрезая все пути отхода. — Ньютон? Господи боже, что ты тут делаешь? — удивление на лице Германна сменялось то ли беспомощностью, то ли злостью, и Гейзлер сделал уверенный шаг вперед, заставляя ученого впустить его в дом. — Как ты знаешь, у меня очень редко работает часть мозга, отвечающая за логику, поэтому, доктор Готтлиб, я решил навестить вас самым наглым образом и в самое позднее время! — Ньютон по-хозяйски стянул с плеч куртку, кидая взгляд на наручные часы: 23:19. Математик выглядел как-то по-домашнему нелепо в чуть растянутых штанах и футболке с кайдзю, которую подарил ему Гейзлер на Новый год. Старомодные очки на цепочке и очень усталый вид, как будто ученый не спал несколько ночей подряд, вызывали желание обнять Готтлиба так сильно, как только можно. Германн чувствовал, как предательски трясутся руки, а голова закружилась на несколько секунд. Закрыв глаза и тяжело вздохнув, математик было хотел что-то сказать, но его неожиданно перебили. — Пап, а кто это? Детский голос нарушил напряженную тишину, привлекая к себе внимание мужчин. На лице Германна на секунду появился страх, а в следующий момент рядом с ним появилась девочка лет шести, держась за руку Готтлиба и смотря на Ньютона, как на инопланетянина. Сонное лицо ребенка закрывали длинные темные волосы, а внимательные карие глаза были как две капли воды похожи на глаза Германна. Картинка в голове Гейзлера отказывалась складываться воедино, и биолог только безмолвно смотрел на мужчину перед собой, чувствуя, как от стыда горят щеки. — Мари, солнце, иди спать, пожалуйста, — Германн посмотрел на девочку и улыбнулся так мягко, что у Ньютона в груди что-то кольнуло. Все время, когда Гейзлер выдумывал причины отказа, он никогда не был близок. Стало стыдно за свои мысли о том, что Готтлиб ему изменяет — разве можно усомниться в этом человеке, который сейчас так заботливо гладит по кудрявым волосам свою, кажется, дочь. — А можно посмотреть? — рука девочки потянулась к руке Ньютона, и тот вспомнил, какой интерес вызывают его татуировки у детей. Германн не успел что-то сказать, как Мари уже рассматривала рисунки на предплечье Гейзлера. В ее глазах было столько детского удивления, что биолог сдался под натиском столь милого зрелища, опускаясь на колени рядом с Готтлибом и еле заметно улыбаясь. — Пап, смотри, как красиво! Хочешь я тебе такие нарисую, а? — Мари посмотрела на Германна с лучезарной улыбкой, которая может быть только у детей, и сердце Ньютона предательски сжалось. — Хочу, конечно, но с утра, хорошо? Сейчас тебе лучше… — Тут еще есть! А это больно? А покажи еще! Гейзлер виновато посмотрел на математика, чувствуя, как девочка пальцами водит по контурам каждого кайдзю на его руках. Ему на секунду показалось, что Германн вот-вот откроет дверь и выпроводит биолога, попросит больше никогда не приходить и уйдет работать в другую лабораторию. Но тот только вздохнул, горько усмехнулся и закрыл дверь на замок. — Не стойте в дверях. Мари, проводи гостя в гостиную, я сейчас приду. И Ньютон еле успел разуться, когда девочка уже настойчиво тянула его за руку. Дом был более чем простым. Одним из тех домов, где нет кричащих деталей, повсюду книги, цветы и уют. У Гейзлера никогда не было такого дома — только чердак на последнем этаже многоэтажки. — Вы уже познакомились? Мари, это доктор… доктор Ньютон. Мой коллега. — Германн замешкался, думая, как лучше представить биолога, чтобы его имя можно было выговорить. — Можно просто Ньют. Будем знакомы, — Гейзлер протянул руку девочке, и это было такое трепетное детское рукопожатие, что улыбка в момент появилась на лице ученого, не желая пропадать. Вдвоем с Мари они сидели друг напротив друга на просторном диване, как будто изучая. В глазах девочки был восторг, а взгляд биолога был полон трепета. Готтлиб со стуком поставил чашку, от которой поднимался пар, на низкий стол, и встал рядом с Ньютоном, опираясь на трость. Во взгляде математика уже не было осуждения или раздражения — только вина. Ему хотелось извиниться за то, что он не сказал раньше, что придумывал десятки отговорок и врал каждый раз. Что-то не давало сказать ни слова, и Германн молча наблюдал за тем, как Мари рассматривала малейшие узоры на руках Ньютона, а тот обезоруживающе улыбался. И было в этом что-то еще более уютное, чем Готтлиб себе когда-то представлял. С Ванессой все было по-другому. С ней не было той семейной идиллии, о которой все мечтают. С ней была стереотипная семья, когда родители стараются не ссориться при ребенке, выясняют отношения на нейтральной территории, а в итоге расходятся, решая, с кем останется жить ребенок. Германн не хотел возвращаться к этим воспоминаниям и как мог уберегал от них Мари, но как можно скрыть то, что стало частью жизни их обоих. Готтлиб затерялся в мыслях, когда высокий голос дочери вернул его в реальность. — Пап, а можно Ньют останется? Пожалуйста! И Германн совсем не хотел противиться этой просьбе, кивнув с еле заметной улыбкой на лице. Мари радостно рассмеялась, смотря на биолога по-детски восторженными глазами. Готтлиб дотронулся до мокрых волос Ньютона, и хотел было предложить полотенце, но Гейзлер прислонился щекой к руке математика, делая вид, что это вовсе не он. Смотря на все это чуть сверху, Германн ущипнул себя посильнее. Ничего не изменилось. — Ты весь мокрый. Я принесу полотенце и что-нибудь домашнее. И лучше сходи в душ, — еще не до конца смирившись с происходящим, Готтлиб провел по чуть колючей щеке ученого ладонью, поспешно направившись на второй этаж. Чудо, что нога не болела, как вчера ночью, из-за чего Германн не спал. Кажется, он начинает верить в совпадения. Ученый задержался в спальне, пытаясь найти в шкафу что-то хотя бы отдаленно похожее не на рубашку, коих у Готтлиба было слишком много. Под руку попалась знакомая футболка, которую он давно не мог найти. Надпись «Гонконг 2025» и очертания небоскребов на спине: подарок Ньютона. Захватив полотенце, Германн на секунду задумался, что все это похоже на ту жизнь, о которой он часто думает перед сном и которую сам себе не позволяет. Боится быть отвергнутым, боится сделать что-то не так и разрушить все, что у него есть. В голове промелькнула мысль, что Гейзлера надо поблагодарить за столь решительный шаг. Готтлиб не заметил, как голоса внизу затихли, и поспешил спуститься, отбрасывая мысли о возможной боли в ноге. Будто бы сейчас это было хоть на секунду важно. Девочка обнимала руку Ньютона, положив голову на плечо ученого и чуть подрагивая во сне. Германн задержался на лестнице, наблюдая за этим так, будто это сон. Он хотел бы ущипнуть себя еще раз, но сомнений в том, что это реальность, уже не осталось. В этой реальности сошлись те, кого никак нельзя представить рядом. — Es ist nicht einmal ein Traum, — в продолжение своим мыслям, Готтлиб прошептал это так тихо, что стук усилившегося дождя едва ли был громче. — Герм, я знаю немецкий, — с закрытыми глазами ответил Гейзлер, и низкий голос был настолько неожиданным, что математик невольно дернулся. — Ньютон, я… — Тихо ты. Разбудишь. Ученые молча смотрели друг на друга, как в первую встречу, пытаясь отыскать что-то напротив себя. Обстоятельства первой встречи, правда, сильно отличались от нынешней. Все слова сбились в один большой ком, застрявший в горле Готтлиба, и он впервые за долгое время почувствовал себя настолько беспомощно. Он знал, что с утра придется объяснить все и сразу, долго извиняться, а потом смотреть в добрые глаза биолога и контактировать с ним постоянно, сгорая от стыда. Знал, но абсолютно ничего не мог сделать. Положив трость на стол, Германн молча опустился на диван рядом с Гейзлером, склонив голову на плечо ученого. Готтлиб чувствовал, как сильно отдается сердце в груди, но знал, что ничего с этим не сделает. Так же, как и с тем, что Ньютон теперь знал почти все. — Почему раньше не сказал? — биолог снова нарушил тишину, заставив Германна подернутся и только сильнее прижаться к плечу ученого. — Боялся. Прости, — слова застревали на языке даже несмотря на то, что были заготовлены уже давно. — Черт возьми, Ньют, пожалуйста, прости. В воздухе снова повисла колкая тишина, и мысленно Германн прощался с ученым уже сейчас. — Мне послышалось? — голос Ньютона был тихим, но поразительно настойчивым. Мари тяжело вздохнула во сне, прижимаясь к руке биолога. — Мне послышалось, или ты сказал «черт»? Такое только в особых случаях случается. Разряжать обстановку было у Гейзлера в крови. — Ньют. Я все объясню. — С утра объяснишь, а сейчас вы оба пойдете спать. Отказы не принимаются. И за серьезным тоном ученого все равно пряталась забота, которую нельзя было так просто убрать. Как нельзя было убрать или спрятать ту часть жизни, к которой Германн торопился каждый день после работы, ради которой брал больничный и за которую волновался больше всего на свете. Так же сильно он волновался, кажется, только за Ньютона, чье плечо сейчас казалось мягче всякой подушки. Тихое дыхание в унисон и ровное тиканье часов, перекликающееся со стуком капель об окна. Последний раз так спокойно Гейзлеру было много месяцев назад, когда война наконец закончилась. Такое сильное волнение врывалось в размеренную жизнь Германна каждый раз, когда его тайна почти становилась явной. Сейчас, когда совсем не маленький секрет раскрылся, осталось только учащенное сердцебиение. А вот уверенность в завтрашнем дне наоборот появилась. Перед тем, как заснуть, Готтлиб подумал, что теорию материальности мыслей стоит изучить подробнее. Перед тем, как заснуть, Ньютон решил, что чердак во многоэтажке скоро останется в прошлом.