и трепещут цветы

Эва соскребает кровь из-под ногтей, глядя на свое отражение в черной мраморной плитке; у нее поплыла стрелка, и, кажется, помада размазалась по щеке. Цветы упорно не хотят смываться в унитазе, заставляя заново и заново жать на кнопку слива; часть белых лепестков приклеилась кровью к раковине и на это больно смотреть. Эва поворачивает кран, смывая потоком воды густую кровь с белоснежной эмали; головная боль нарастает с геометрической прогрессией, когда Мун наконец заканчивает. Вильям сидит на полу; у него спутавшиеся волосы и бледное полотно вместо лица. Ему больно — от него веет тягучей горечью, что пеплом оседает на коже — его, наверное, надо утешить. Эва садится рядом с ним — холодный мрамор остужает разгоряченное тело — и говорит; медленно перекатывает слова на языке, горло неприятно саднит от выпитого, добавляя в голос каплю уверенности. — Ты не обречен, — на новой кожаной юбке темнеют кляксы крови, — она не такая равнодушная, как кажется. Выключи мудака, включи романтика — и они будут цвести в сердце, а не в трахее. Вильям фыркает; в его дырявых карманах совести вряд ли найдется скомканный клочок романтики. — Обещаешь? Эва кивает. И беспечно лжет. * Он рассказывает ей первой. Говорит, что Шистад воспримет все не так; сначала сочтет его психом, а когда Вильям начнет задыхаться от гребаных цветов, и вовсе спугнет ее. Нура же фыркнет карминовыми губами и пожмет плечами — твои проблемы, Магнуссон. Эва кажется беспроигрышным вариантом; скривится недовольно, отдирая кафель от крови, но никому не расскажет, поможет. Мун сама не знает, откуда в ней эти зачатки альтруизма, но чертовы ромашки в ее руках ощущаются болезненной абсурдностью. Вильям наливает Эве красное полусухое — выдержка старше Мун почти в два раза — Магнуссон не скупится, наполняет бокал до краев, покупает. Они вбивают в поисковик дурацкое слово «ханахаки» — Вильям чувствует, как его сердце застревает в ребрах; способ полного излечения единственный и по-идиотски сказочный — взаимная влюбленность — звучит так, будто он в долбаной сказке про спящую красавицу. Он истерически смеется — перспектива сдохнуть, облевавшись маленькими цветочками, кажется вполне заманчивой; практически романтичной — не нужно тратиться на букет цветов. Эва листает страницу вниз, пропуская бесполезный бред и фотографии; крошечные, выделенные курсивом слова, заставляют поперхнуться. «Передается путем контакта с инфицированными цветами». Бокал с дорогостоящим вином почти трескается. * Эва чистит историю браузера и убирает макбук с глаз Вильяма; где-то на периферии сознания мелькает страх, но его душит здравомыслие — это все выдумка. Ее не мучают приступы кашля, легкие полны воздуха, и она полностью здорова; пачка сигарет на всякий случай отправляется в мусор, но чувствует она себя великолепно. «Не стоит верить всему, что прочел в интернете», — Эва отправляет сообщение Вильяму, когда подходит к их столику в столовой, — «лучше пригласи ее куда-нибудь». Они с девочками поочередно обнимаются, обсуждают оценки по контрольной и шлюховатый наряд Ибен. Эва отвечает на пошлое сообщение Шистада в директ, замечая, как Нура и Вильям пересекаются взглядами; гордая Сатре отворачивается, поправляя идеальную укладку. «Прямо сейчас, придурок». — Эва жмет отправить, нарочно игнорируя Криса, когда проходит мимо их компании; он недовольно шипит ей вслед — Эва чувствует накатывающую волну возбуждения, когда находит в сумке ключ от кабинета химии. Когда его губы оставляют влажные поцелуи на шее, а молния на джинсах ползет вниз — Мун понимает, у них с Шистадом почти идиллия. * Пиздец подкрадывается неожиданно. Эва танцует без остановки сорок минут, успевает выпить два шота текилы, когда ее прошибает; она смотрит ровно перед собой и мир, будто в дешевой мелодраме, замирает — Шистад целует короткостриженую девчонку так, будто она последняя живая на планете; поглаживает ее угловатые бедра ладонями, вжимая в стену. Эва знала, у них не будет любви, летающих купидонов и ванильных соплей; но почему так херово? Хочется рассмеяться; и напиться. Хочется растоптать свои пластиковые розовые очки, задушить свою ревность, что зверем пожирает все изнутри; хочется заново построить свой долбаный карточный домик. Есть тысячи хочется и одно предательское сейчас — Мун выпивает еще один шот и поднимается наверх; внутри все гниет — на лице голливудская тире искусственная улыбка. Каблуки бордовых туфель противно стучат по ступенькам, пока в голове набатом стучит «ты же знала, что все так кончится». Горло саднит и Эва кашляет, чувствуя подкатывающую тошноту; Мун успевает повернуть ключ в замке, когда ее выворачивает прямо в раковину; внутри все дерет какой-то дикой болью — она прекращает дышать на несколько секунд, но этого достаточно, чтобы испугаться до дрожи в коленях. Эва выплевывает лепестки вместе с кровью. Темно-фиолетовые ирисы, выпачканные кровью, смотрятся завораживающе. * Эва подпиливает сломанный ноготь, покрывая его сверху слоем черного лака; на фоне очередная серия Сплетницы, а в желудке тонущая обреченность вперемешку с вином. Вокруг разбросаны распечатанные фотографии окровавленных цветов и интервью переболевших — Эва даже не смотрит; у нее идеальная внешняя непоколебимость и третья мировая внутри. Оказывается, выблевывать крупные лепестки тяжелее, чем оттирать засохшую кровь. На телефон приходит сообщение, два слова — она согласилась — все в стиле Вильяма. Эва правда хочет порадоваться, написать что-то теплое, обнадеживающее; что-то в стиле альтруиста Мун. Но Эва блокирует телефон, обдувая не засохший лак — темный голос изнутри сладко шепчет «из-за него». Мун считает это насмешкой, плевком в лицо от самой судьбы — безответная влюбленность в Шистада подарок за все грехи; и, если бы все на этом и закончилось — она бы посидела пару дней дома, съела бы мороженого, поплакав после Дневника памяти. Маленькая загвоздка в том, что внутри нее гребаный сад, полный ирисов. Эва думает, может это пиздецки красиво: десятки цветов, запутавшихся в ребрах и оплетающих сердце; может стоит самой себе раскроить грудную клетку и выпустить их наружу, подарить им жизнь здесь. Мун трясет головой, прогоняя ненужные мысли; залпом допивает вино, печатая Вильяму сообщение — «я рада за тебя». А теперь спаси меня. * Нура рассказывает про свидание с Вильямом так, будто это которая сводка новостей; сухо и без подробностей — были в кино и гуляли по парку, кажется, он не хочет казаться мудаком. Эва усмехается: любой положительный отклик можно считать за прогресс; он пишет ей сообщение — и Сатре почти заинтересованно смотрит на экран телефона. Ее сознание поделилось ровно на две части: одна половина радуется за друзей, другая захлебывается жадностью. Эва не тот человек, что мечтает умереть в семнадцать — у нее еще тысячи желаний и планов на жизнь; прыгнуть с парашютом, банально? — но перед острым страхом смерти все кажется таким охерительно заманчивым, что хочется выть от безысходности. Они разругались с Шистадом в пух и прах. Эва гордая; полная безвыходности, но с чувством достоинства в достатке. Он говорит о том, что ничего ей не обещал; что у него вся жизнь впереди и сотни тысяч длинноногих красоток. Мун не длинноногая, она ростом достает еле до метра шестидесяти пяти, но, черт, явно не уродина; волосы густые и рыжие, с затерявшимся солнцем внутри. Но Кристоферу, кажется, плевать на солнце; он кричит, что ему нахер не сдались эти отношения, что-то обязывающие, а сам на ту девчонку смотрит — Эмма-с-вечеринки улыбается ему — и он практически растекается лужицей. Эва его не умоляет и даже не просит, она пронизана тяжелой горечью насквозь, но упрямо молчит; улыбается почти ярко, пока все ее естество вымученно вопит — помоги! Горло раздирает очередной приступ кашля, когда внутри гаснет последняя искра надежды. — Надеюсь, тебе пришлют похоронную открытку. * Вильям приходит в четверг в половину второго ночи. Эва сидит на холодном полу туалета, немигающим взглядом таращась в ноутбук; внутри все печет, рваные вздохи доставляют кислород через раз — кажется, можно переезжать в ванную комнату. Мун вертит выпачканный цветок в руках, поочередно отрывая лепестки — когда на «не любит» остается последний, в дверь звонят. Он выглядит помято; волосы взъерошены, в руках бутылка какого-то дорогого скотча. Смотрит на нее как-то странно, Эва не удивляется; ее лицо должно быть почти зеленого цвета. Она молча открывает дверь шире, и он проходит вперед — Вильям ее путь до комнаты выучил почти наизусть. — Как Нура? Эва падает спиной на кровать, устало закрывая глаза. — Сбежала, — он как-то совсем не обреченно хмыкает, — сказала, что ни черта не чувствует ко мне и не видит смысла продолжать. У Мун ситуация ненамного лучше, но слышать это почему-то очень больно; она ведь верила, что у них получится; верила, что это будет ее посмертное искупление. — Мне жаль. — это звучит почти как «прощай», но Вильям до безобразия спокоен. Это пугает. — Почему ты молчала, — он смотрит прямо на Эву, и в его глазах сталь, — ты ведь касалась их той ночью. Мун смеется; они как два побитых жизнью щенка, жалко, конечно, но домой никто не заберет. Говорить не хочется, он ведь сам знает почему; его легкие рвутся насквозь из-за крохотных ромашек, а Эве его жаль. Ее цветы больше, и пока все откашляешь, проходит почти вечность. Все внутри саднит и тянет еще несколько часов, пока боль не уходит, оставляя место тяжелым хрипам вместо вздоха. Мун, черт возьми, тоже умирает, но ей жаль; и это оказывается больнее, чем цветы в собственных легких. Смириться со своей судьбой оказывается легче. * Мраморный пол ванной кажется приятным, когда они сидят здесь вдвоем, сцепившись онемевшими пальцами; цветов уже меньше и боль кажется такой знакомой, Вильям смеется — почти приятной. Он знает — ей тяжелее — ирисы большие и пышные, под стать Шистаду, но чувствуя знакомые пальцы на плечах, Эва чувствует почти облегчение. Они касаются друг друга окровавленными руками, цепляются за одежду, пачкая ее темными пятнами; целоваться почему-то страшно, но и без этого все ощущается до одури хорошо. Жизнь кажется размеренной, цветы внутри груди — бесконечными; но принять это получается легко и как-то свободно. Приглашение на праздник смерти будет одно. На двоих.