газировка и бетельгейзе

В общем, в первый день экзаменов я загремел в вытрезвитель с самым жутким алкогольным отравлением за всю историю Гравити Фолз. Честно говоря, у меня изначально было какое-то нехорошее предчувствие насчёт этой вечеринки. Мы с Биллом Сайфером тащимся на нее в конце чудовищно жаркого июньского дня, большую часть которого провели рубясь в приставку у меня на чердаке и безуспешно пытаясь охладиться с помощью допотопного вентилятора. После нескольких часов подобного времяпрепровождения я, естественно, нахожусь в несколько угнетённом состоянии, но не до такой степени, чтобы переться в филиал преисподней, организованный на заднем дворе Робби Валентино по случаю сдачи учащимися первого теста. Избежать этого тем не менее не удаётся, потому что Робби бомбардирует меня звонками и клянётся, что если я сейчас же не притащу свою тощую задницу к нему и не прослушаю гитарно-вокальную композицию, которую он титаническими усилиями репетировал полгода, то нашу дружбу можно считать официально завершённой. После четвёртого звонка, когда Билл сжаливается над Робби и его творческими потугами, я все-таки сдаюсь и слезаю с дивана, предварительно скорчив Сайферy рожу, надев чистую футболку и выбрызгав на себя полфлакона суперсильного дезодоранта. Билл собирается выйти в свет прямиком в своей рубашке в мелкий горошек, которую каким-то чудесным образом умудрился не помять за целый день в горизонтальном положении. Знаю, по описанию звучит чудовищно, но ему она очень идёт — веснушки, что ли, подчеркивает. Веснушки — это вообще первое, что бросается в глаза, когда впервые встречаешься с Биллом. Потом ещё думаешь, что у этого парня какая-то очень грустная улыбка, а ещё потом — что он странный. Мы вообще-то познакомились, когда он вызывался помочь моему отцу реанимировать наш груженый пожитками пикап, заглохший на пустынном шоссе посреди орегонских лесов. Я на тот момент сижу в кузове, воткнув в уши плеер и предаваясь размышлениям о бренности жизни, а моя сестра, Мэйбл, пытается срочно привести меня в нормальное состояние, чтобы я своим угрюмым видом не нервировал и без того обеспокоенных родителей. Мэйбл вообще ужасно сердобольная. Всю дорогу из Калифорнии в Орегон она без конца симулирует какое-то радостное возбуждение, хотя, готов поклясться, ей тоже не больно-то хочется бросать город, в котором она прожила все свои семнадцать лет и переезжать в какое-то жуткое захолустье, да ещё и посреди учебного года. Меня уже одно лишь название этого местечка повергает в чёрную тоску. Гравити Фолз. Это ж додуматься надо. Ещё в тоску меня повергает необходимость торчать посреди дороги в душном закатном воздухе, без нормального кондиционера, еды и перспективы попасть в наш новый дом в ближайшие несколько часов. Отец как раз ведет телефонную перепалку со страховой компанией, которая никак не может найти рабочий эвакуатор в районе нашего местонахождения, когда на дорогу выезжает какой-то блондинистый парнишка. Он спрыгивает с велосипеда с баулами на багажнике (как я позже выясняю, гружёнными китайской лапшой из кафешки, в которой Билл Сайфер подрабатывал) и вызывается нам помочь, вследствие чего моя мама приходит в жутко умилённое расположение духа, трепет Билла по щеке и выпрашивает у него адрес, по которому тем же вечером отправляет меня с благодарственным пирогом собственного приготовления. Я покупаю в газетном киоске туристическую карту города и плетусь по окрестностям, мимо шумящих под летним ветром сосен и зарослей высохшей травы на обочинах дорог. Билл ужасно удивляется, увидев меня на крыльце. Чаю он выпить меня не приглашает — на нахождение малознакомых личностей у него дома, видимо, какое-то табу. Про его домашнюю обстановку я вообще до определенного момента знаю только две вещи: 1. Она не самая благоприятная; 2. Он не хочет об этом говорить. В общем, мне и самому не больно то и хотелось. Я вообще не собираюсь заводить дружбу с первым встречным типом, даже если моя мама считает его душкой — не настолько я пока отчаялся. Так что я очень даже радуюсь, когда мы с Биллом Сайфером ограничиваемся коротким диалогом на его ступеньках, после чего я с чистой совестью отправляюсь домой. Через пять минут, мне, правда, приходится с позором вернуться и снова постучаться во входную дверь Сайферов, потому что за прошедшие за нашей беседой десять минут сумерки успевают окончательно опуститься на город, а в потемках я теряю всякую ориентацию и не имею ни малейшего понятия, в какую сторону мне, собственно, идти. Билл снова улыбается своей грустной улыбкой, и мы идём до моего нового дома вместе, под шорох высокой травы и песни проснувшихся цикад. Эта дорога домой страшным образом выбивает меня из колеи — я внезапно чувствую, что перестаю ненавидеть Гравити Фолз, пока мы идём вдоль шоссе, и машины несутся вдаль, чертя светящиеся линии фарами в тягучем ночном воздухе, а блондинистые патлы Сайфера мелькают в пятнах света от редких фонарей. Когда я ловлю себя на том, что начинаю по непонятным причинам растягивать губы в отвратительной слащавой улыбке, уставившись на звёзды, то моментально спохватываюсь и решаю, что не позволю никаким Биллам Сайферам разубедить меня в том, что мое существование жалко, а переезд в Гравити Фолз — Армагеддон для моей социальной жизни (не то, чтобы у меня была богатая социальная жизнь в Калифорнии, но для придания ситуации драматизма я закрываю на это глаза). — Тоскливо тут у вас, — картинно вздыхаю я, — ты-то как, не думаешь свалить куда-нибудь? Билл пожимает плечами и усмехается, стряхивая пепел от сигареты с моста над широкой рекой. Крошечные искорки летят к водной глади. Я думаю о том, что мне тоже стоит научиться отвечать на вопросы подобным образом. На прощание я из вежливости спрашиваю, увидимся ли мы в понедельник в школе, на что он снова реагирует загадочной усмешкой. — Странный, — шепчу я сам себе, усаживаясь на скрипучие ступеньки крыльца и зажигая сигарету. Перед тем, как лечь спать, я зачем-то ещё минут пять сижу снаружи, глядя на то, как силуэт Билла Сайфера растворяется в душных розовых сумерках. Несмотря на расплывчатые Билловы заявления, в понедельник его светлая макушка действительно мелькает в коридорах школы «Орегон Хай», но на уроках мы не пересекаемся. Не подумайте, что Билл Сайфер мне как-то безумно интересен — просто в Гравити Фолз без преувеличений совершенно нечего делать. Это наталкивает меня на мысли, что если я пока не планирую залезать в петлю, то не помешало бы спастись от тоски как-то иначе, например, обзавестись кругом общения среди однокашников — а с Биллом мы, вроде как, уже знакомы, так что все должно пройти как по маслу. Я даже разрешаю себе немного попридумывать фантастические сценарии из серии: «Билл знакомит меня со своей мега-крутой компанией школьных знаменитостей, я вливаюсь в тусовку и в первый же день ем ланч за самым классным столиком в столовке». Ничего подобного, естественно, не происходит, и обедаю я с Венди и Робби, парочкой из моей параллели по истории. Они оба играют в местной рок-группе, пользуются большим количеством подводки и в перерывах между поцелуями взасос немного просвещают меня насчёт школьной жизни. Компания не ахти, конечно, но все-таки лучше, чем жевать столовские бутерброды с арахисовым маслом в полном одиночестве. Венди засыпает меня огромным количеством неизвестных мне имён, и вздрагивает, бормоча что-то невразумительное, когда я спрашиваю ее о Билле Сайфере. Кажется, у населения Гравити Фолз наблюдаются национальные проблемы с человеческой коммуникацией. После обеда они с Робби устраивают мне экскурсию по школе. «Орегон Хай» выглядит абсолютно так же, как и школы в Калифорнии, за исключением, правда, того факта, что местные стены почему-то завешаны огромным количеством социальных постеров с душераздирающими изречениями. «Не пропусти свою жизнь», — читаю я, пока мы проходимся по залитым солнцем коридорам мимо длинных рядов шкафчиков. Мой взгляд задерживается на одном из них, вдалеке — возле дверцы валяется целая куча цветов, открыток и тому подобного. — У вас что, кто-то умер в школе? — спрашиваю я. Робби кивает. — Один ученик покончил с собой, — говорит он с трагической интонацией. — Жуть, — я качаю головой. Мы погружаемся в траурное молчание, во время которого они с Венди успевают отвести меня на физику, и весь урок я задаюсь вопросом, законно ли вообще заставлять детей учить законы Ньютона при температуре тридцать шесть градусов по Цельсию за окном. Такое ощущение, что марево на местных улицах каким-то образом просочилось ко мне под кожу, и теперь в черепной коробке у меня вместо мозгов тоже плещется раскалённая золотистая жижа. Пока я силюсь что-то разобрать в писанине на зеленой доске, профессор физики напоминает про то, что экзамены уже на носу, и на меня вдруг сваливается осознание собственной ничтожности. Я прихожу в настолько унылое расположение духа, что весь следующий урок просиживаю у хозяйственных помещений на заднем дворе, вперив взгляд в выписку о своём среднем балле и пытаясь осознать всю серьезность положения. Из потока трагических мыслей меня вытаскивает — ни за что не догадаетесь — Билл Сайфер, внезапно материализовавшийся за углом подсобки. — Кто тебя обидел, малыш? — улыбается он, сунув руки в карманы и прислонившись к столбу, — второй закон Ньютона? Я советую ему заткнуться и усилием мысли пытаюсь заставить краску отлить от щёк. На Билле узкие чёрные джинсы с дырками возле колен. Если бы я так оделся, меня наверняка выгнали бы из дома. — Ты случайно не знаешь физику? — спрашиваю я у него. Он усмехается и опускается на ступеньки чулана рядом со мной. — Я-то может быть и знаю, — Билл выуживает из кармана пачку и вставляет сигарету между зубов, — а тебе она зачем, раз ты так ее ненавидишь? Я вздыхаю, собираясь рассказать ему про моего отца, который преподаёт в Орегонском университете на кафедре астрофизики, и ужасно хочет, чтобы я пошёл по его стопам (неспроста же меня назвали Диппером, в честь созвездия Большой Медведицы). Тот факт, что мои способности к техническим наукам за семнадцать лет так ни разу и не проявились, он предпочитает игнорировать. К счастью, я вовремя передумываю открывать рот — распространяться о себе в присутствии Билла — все равно, что ходить по минному полю: один неверный шаг, и все, ты попал под жуткий обстрел из насмешек. — Не твоё дело, — говорю я, отмахиваясь от клубов дыма, которые он уже успел напустить, — Ты что, с ума сошёл, тут курить? Тебя из школы выпрут. — Не волнуйся так, Дип, — он качает головой и затягивается ещё раз, — тебе не идёт. После этой реплики Билл поднимается со ступенек и уходит в плавящийся полдень. В конце дня, за кипой учебников в своём шкафчике я нахожу аккуратно сложенную записку, которая гласит: «Вторник — 14:00 — библиотека — эксклюзивные занятия физикой для Диппера Пайнса. Совершенно секретно». Я с грохотом захлопываю металлическую дверцу и тяжело вздыхаю. Ненавижу Билла Сайфера. Ненавижу. Дни я провожу на чердаке, в тщетных попытках наладить нашу систему кондиционирования, извлечении барахла из лабиринтов коробок, заливании в себя несовместимого с жизнью количества холодного чая со льдом и построении башенок из «Дженги» на пару с Мэйбл. Вниз я, от греха подальше, практически не слезаю, чтобы не встретиться с кем-нибудь из родителей и не ввязаться в разговор об успеваемости, приближающихся экзаменах, моей несуществующей личной жизни и прочих темах, провоцирующих у меня приступы паники. Постепенно размеренное течение жизни в Гравити Фолз перестаёт вызывать у меня экзистенциальные кризисы, наоборот, все это даже начинает мне нравиться. В конце концов, не так уж и плохо засыпать, зная, что завтра меня ждёт точно такой же день, какой я только что прожил: желтый автобус точно так же высадит меня на плавящийся асфальт школьной парковки, арахисовое масло из столовских бутербродов будет так же вываливаться на мои джинсы, Венди и Робби — завывать свои вокально-гитарные композиции в репетиционной после уроков и курить вместе со мной на крыльце магазинчика, где мы покупаем сигареты и картошку во фритюре, а мое сердце — по необъяснимым причинам чудовищно колотиться, пока я жду начала наших с Биллом астрофизических занятий под дверью библиотеки. Сайфер, если можно так выразиться, тоже превращается в рутину — я кое-как заставляю себя привыкнуть к его язвительным интонациям и сконцентрироваться на физике, которую он, между прочим, совсем не плохо объясняет. Да и вообще, делаю я вывод, пока Билл поправляет свои соломенные волосы, склонившись над книгой, — слишком много чести — его ненавидеть. Не такой уж он и злодей. Просто странный. Согласно моим наблюдениям, время Билл в основном проводит в стенах этой самой библиотеки, и, кажется, у него совершенно нет друзей — во всяком случае, на моей памяти он ни разу не вступал в контакт с каким-либо человеческим существом. Это настораживает — особенно в сочетании с тем фактом, что он постоянно таскает в рюкзаке какие-то трактаты по философии и безостановочно курит в совершенно непредназначенных для этого местах. Ещё Билл Сайфер носит сережку-кольцо в левом ухе — это можно разглядеть в те моменты, когда он убирает свои лохмы со лба. Не знаю, почему это должно меня волновать, но почему-то волнует. Вечером пятницы всех учеников «Орегон Хай» загоняют в актовый зал на благотворительный концерт, посвящённый тому бедному мертвому парню (или это была девушка? Я, честно говоря, так до сих пор и не выяснил). С кондиционерами в зале туго, а Венди и Робби — часть программы (они выступают с песней про мимолётность жизни собственного сочинения), поэтому на заднем ряду я чахну один, изо всех сил пытаясь не заснуть и не проявить тем самым отвратительное неуважение к родственникам умершего. Какая-то девочка как раз читает со сцены душераздирающие стихи с социальным подтекстом, когда я получаю тычок локтем в бок и встряхиваю головой, пытаясь прогнать сонливость — в проходе возле моего кресла я вижу Билла с ухмылкой на лице. — Вот ведь шоу, а? — спрашивает он, кивая головой в сторону софитов, — они так стараются, словно это вернёт кого-нибудь из мертвых. Я открываю рот и изо всех сил напрягаю полупроснувшиеся мозги, в надежде извергнуть какой-нибудь остроумный ответ, но Сайфер, к счастью, избавляет меня от этой необходимости. — Не хочешь прогуляться, Дип? — говорит он и насмешливо фыркает в ответ на мое удивленное «А можно?». Мы просачиваемся на парковку через чёрный ход и выходим на магистраль под разгорающимися звёздами. — Может, расскажешь что-нибудь? — спрашиваю я у Сайфера после пяти минут шаркания ногами по асфальту в звенящем молчании. Билл ведёт меня сквозь высокие заросли травы по обочинам дорог и в перерывах между затяжками действительно рассказывает. В основном про город — про то, как в детстве он думал, что в темноте сосновой чащи прячутся неведомые чудовища, и как отец пичкал его страшилками про гигантского кальмара в местном озере, когда они рыбачили на рассвете. Про то, как засыпал под мерный стук колёс поездов на соседней станции и думал о том, что точно такие же звуки услышат люди в далёких-далеких странах за тысячу миль отсюда. Про узкие улочки и рыжие линии черепичных крыш, опутывающие городок, как рыбацкая сеть, про то, как разбивал коленки в бойскаутских походах по местным холмам и получал занозы за сооружением домика на дереве, как ел сахарную вату и стрелял из лука в тире на ярмарке штата, как пытался утащить на спине рождественскую ёлку из леса и забирался на водонапорную башню, чтобы получше разглядеть фейерверки на Четвёртое Июля, и в общем, честно говоря, тогда-то я, кажется, в него и влюбляюсь, хотя потом ещё ужасно долго отказываюсь себе в этом признаваться. В тот вечер я ужасно много смеюсь и с разгромным счетом проигрываю Биллу в баскетболе на площадке в парке, а когда мы доходим до моей улицы, подаюсь вперед и коротко обнимаю его за плечи. — Не знаю, что послужило твоей мотивацией мне все это рассказать, — говорю я, — но спасибо. Правда. Спасибо. Билл склоняет голову набок. — На твоём месте я бы не радовался, а насторожился, — улыбается он, возвращаясь в привычные мне язвительные интонации. Может, не так уж и плохо, что мы переехали в Гравити Фолз, думаю я, забираясь на чердак по скрипучим ступенькам. С изголовья моей кровати открывается вид на кусочек звездного неба из мансардного окна. Перед тем, как окончательно провалиться в сон, я вдруг думаю о том, что все истории, которые рассказал мне Билл, были из детства, а о его настоящем я по-прежнему ничего не знаю (например, почему он курит по две пачки в день, или просиживает все перемены в библиотеке в кромешном одиночестве), однако на сегодня я решаю от этих мыслей отмахнуться — боюсь, что мой эмоциональный диапазон не выдержит такого количества разных переживаний за всего одни сутки, и я взорвусь, разбросав внутренности по корешкам аккуратно расставленных учебников на полках. В понедельник мой внезапный приступ воли к жизни исчезает так же неожиданно, как и появился. В мой типичный распорядок дня вклеиваются некоторые непредвиденные обстоятельства в виде девушки-студентки, которую отец какими-то махинациями заманивает к нам на семейный ужин и теперь активно пытается навязать мне в собеседницы (и, возможно, в дальнейшем — жёны). Я уныло размазываю картофельное пюре по тарелке, глядя на то, как девушка через стол от меня то и дело неловко краснеет и поправляет свои светлые волосы (тоже блондинистые, но не такие, как у Билла — у него они более яркие и по цвету похожи на золото). Честно говоря, мне ее немного жаль. Отец, наверное, обещал поставить ей зачёт по сессии автоматом, если только она сумеет разбудить в его сыне инстинкт самовоспроизводства. Я по этому поводу уже особенно не психую — привык. Папа ещё с самого начала моего пубертатного периода переодически предпринимал попытки свести меня с какими-нибудь окрестными особями женского пола и недвусмысленно давал понять, что благословляет дальнейшее развитие наших отношений. Я вздыхаю, и, по его многочисленным просьбам устраиваю студентке экскурсионный тур по нашему дому после ужина. — Извини... за все это, — говорю я, когда мы поднимаемся на мансарду. Мы немного болтаем о стипендиях и жизни в общежитии, после чего девушка уходит домой, а отец весь остаток вечера посылает удрученные взгляды в мою сторону. — Думаю, тебе просто стоит все рассказать родителям, — заключает Билл, выслушав мой рассказ о событиях минувшего вечера. Библиотеку на всю неделю закрывают на карантин из-за травли клопов, поэтому нам приходится передвинуть занятия на чердак моего дома, где под воздействием потоков горячего воздуха моя работоспособность напрочь отбивается и мозги превращаются в желе. Я валяюсь на кровати и подкидываю в воздух горсти попкорна, пытаясь ловить их ртом, пока Билл, оставив надежду запихнуть в меня ещё хоть одну формулу ускорения, изучает мою коллекцию видео-игр. — О чем рассказать? — спрашиваю я. — О своих... предпочтениях, — пожимает плечами Билл, покачиваясь взад-вперёд на скрипучих половицах, — ты же не сможешь бесконечно скрывать от них своё отсутствие интереса к женскому полу. Я возмущённо выдыхаю, собираясь начать спорить о том, что ни о каких своих предпочтениях я ему вообще-то ничего не говорил, но, видя взгляд Билла, понимаю, что это бессмысленно. Сайфер довольно хмыкает и ставит «Ящик Пандоры» в отверстие плеера. Я беру приставку в руки и слезаю на нагретые солнцем деревяшки, после чего немедленно вылетаю из игры, наткнувшись на стаю голодных зомби. Билл Сайфер тем временем доходит до последнего раунда. — Мне бы так, — говорю я, глядя на игровую консоль в его тонких пальцах. Я не только про «Ящик Пандоры», если честно — мне бы вообще хотелось быть таким, как Билл. Говорить, что мне в голову взбредёт и курить всегда, когда захочу, носить джинсы в обтяжку, никогда не ставить себя в идиотское положение, быть крутым, загадочным, плевать, что кто-то обо мне скажет или подумает, и точно знать, чего я хочу от этой жизни, а не просто плыть по течению. Вместо этого я позорно продуваю Сайферу в единственном виде деятельности, где действительно хорош. — Не могу поверить, — говорю я, вперив взгляд в разгромный счёт на экране телека, — я жалок. Просто жалок. Билл смеётся и растрепывает мне шевелюру. Даже после того, как он уходит, его смех остаётся плавать по комнате вместе с пылинками в солнечных лучах. После нашего матча по «Ящику Пандоры» я какое-то время тешу себя иллюзией, что хотя бы обрёл в лице Сайфера настоящего друга, но окружающая действительность вынуждает меня принять факты — ничего подобного не произошло. Билл по прежнему не посвящает меня ни в какие аспекты своей жизни за стенами «Орегон Хай», да ещё и заводит моду пропадать из школы на целых три дня, не оставив ни малейшего намёка на причины своего отсутствия. Я, скрепя сердце, даже отваживаюсь на несколько безрезультатных походов вниз, к телефону, где выслушиваю миллиард голосовых сообщений от моей двоюродной тети и ни одного — от Билла Сайфера. Поначалу это повергает меня в депрессию, но потом я несколько успокаиваюсь — может, я просто не разбираюсь в людях, и моими истинными друзьями всегда были Робби и Венди, а не какой-то странный парень, который половину времени нашего общения тратит на уничижительный юмор в мою сторону, а потом внезапно испаряется, и даже не удосуживается оповестить меня куда, черт возьми, и почему. Твёрдо решив забыть о существовании Билла я отправляюсь на чью-то вечеринку у бассейна в компании вышеупомянутых Робби и Венди, где до костей пропитываюсь хлоркой, обгораю, и от скуки выкуриваю полпачки, потому что остальные собравшиеся на мероприятии в основном проводят время за запихиванием языков друг другу в глотки. Такое ощущение, что все попытки выплыть из моря самоненависти только ещё глубже затягивают меня на дно. Я как раз выискиванию у себя симптомы никотиновой интоксикации и мысленно расписываю план своего побега от цивилизации куда-нибудь в тундры Аляски, когда в тишине чердака раздаётся стук в окно. Я поднимаю москитную сетку и высовываюсь через форточку в теплую ночь. Билл Сайфер, приготовившийся запулить ещё один камешек в мое стекло, машет мне ладонью с асфальта парковки. За его спиной по автостраде несутся машины. — Ты собрался петь мне серенады под окном? — спрашиваю я. Билл пожимает плечами, поправляя растрепавшиеся под ветром волосы. В свете уличного фонаря я вижу, что он улыбается. — Я бы с радостью, Джульетта, да вот незадача: совсем забыл гитару, — он всплескивает руками. Мне немедленно начинает хотеться забыть обо всех своих претензиях к Сайферу, но я заставляю себя сохранить серьёзный настрой и спрашиваю, что он тут, собственно говоря, делает. Билл говорит, что у него внезапно кончились сигареты и он был бы бесконечно благодарен за пачку в долг до завтрашнего утра. Я вздыхаю, запихиваю свою пачку в карман джинс и спускаюсь вниз по скрипучей пожарной лестнице несмотря на сопряжённый с подобными действиями риск для жизни. Билл берет пачку из моих пальцев и закуривает. Я смотрю на то, как огонёк сигареты выхватывает из темноты его скулы, и продолжаю набирать и выпускать из легких воздух. Может, стоило бы прочитать ему нравоучительную лекцию о том, что в человеческом обществе не принято исчезать черт пойми куда на три дня, а потом заявляться среди ночи и просить сигарет, но у Сайфера уж больно несчастный вид. В голове у меня проскальзывает мысль о том, что человеку, который так поступает, наверное, и впрямь не очень-то хорошо живётся, но более конкретной информацией я не обладаю. — Я о тебе вообще ничего не знаю, — заключаю я, когда Сайфер тушит окурок. Он поднимает уголок губ. Веснушки на его щеках сталкиваются и рассыпаются, как фейерверки на День Независмости. — И хорошо, что так, — он качает головой, — знай ты меня с ног до головы, вот была бы скукотища, правда? Я вздыхаю и прислоняюсь спиной к фонарю у садовой изгороди, за которой надрываются сверчки и шумит лес, и думаю: я хочу, чтобы мне стало скучно. Я бы умер со скуки на пыльном чердаке, слушая его смех над старыми видеоиграми и объяснения занудной теории относительности. Я бы до конца своей никчемной жизни остался в Гравити Фолз и гулял бы звёздными ночами, пока не выучу каждый изгиб сонных улочек наизусть. Я ни за что не признаюсь в этом Биллу, но рядом с ним мне начинает казаться, что все мои семнадцать лет были не пустой тратой времени, а моя жизнь — не случайным набором обстоятельств, и может, из меня все-таки выйдет что-нибудь путное, хотя это и очень маловероятно. Где-то на задворках моего сознания звучит голосок, уверяющий, что вся эта история какая-то мутная и обязательно закончится чьей-нибудь смертью, травмой или тюремным сроком, и мне немедленно нужно выкинуть Билла из своей головы и заняться физикой. Тем не менее я каждую ночь продолжаю пялиться в покатый потолок мансарды и интерпретировать значение его ухмылок, чем зарабатываю круги под глазами. За завтраком отец спрашивает, хорошо ли я себя чувствую, в ответ на что я попёрхиваюсь четвёртой кружкой кофе. Остаток недели я провожу в перманентном приступе паники по случаю приближения теста по физике, от которого, без лишней драматичности, зависит все мое будущее. Даже наши отношения с Биллом на время приобретают чисто деловой характер — он сжаливается над моим плачевным состоянием и пользуется в разговорах со мной исключительно научными терминами. В день экзамена родители зачем-то вызываются отвезти меня в школу самостоятельно, так что вместо привычного одиночества в автобусе я оказываюсь в атмосфере душераздирающей неловкости на заднем сидении нашего пикапа. Всю дорогу от дома до «Орегон Хай» я нервно зубрю конспекты под какое-то старье из радио, стараясь не поймать в зеркале взгляд отца или мамы и не спровоцировать тем самым чтение нотаций. Словно я и сам не в курсе, что без кафедры астрофизики в Орегонском, где отец сможет помогать мне с учебой, никакое приличное будущее мне вообще не светит. После первых тестов администрация школы разрешает студентам взять перерыв и пообедать на улице, так что мы с Венди и Робби устраиваем пикник на траве возле баскетбольного поля. Я сбрасываю рюкзак и валюсь в заросли, наплевав на возможно скрывающиеся в них стаи сверчков. Мозг после экзамена у меня кипит настолько, что трудно даже фокусироваться на смыкании челюстей. Венди, которая летом собирается подрабатывать в спиритической лавке, тем временем практикуется в гадании на картах таро. Она усердно перетасовывает колоду и раскладывает карты веером передо мной. — Теперь тяни свою судьбу, — Венди подмигивает, и я вытягиваю карту с надписью «дурак». Венди говорит, что у неё ещё мало опыта и поэтому результат может оказаться недостоверным, но лично мне почему-то кажется, что достовернее просто некуда. Билл встречает меня на остановке автобуса после уроков, и мы идём ко мне домой пешком по лесистой местности. Голова у меня по-прежнему гудит как рой радиоактивных пчёл, да и у Билла, наверное, тоже, так что мы ни о чем не разговариваем и просто молча огибаем коряги под шелест листвы. В самой чаще я почему-то вдруг начинаю вспоминать про лесных чудищ, о которых Биллу в детстве рассказывал его отец, и прошу описать мне их поподробнее. Сайфер смеётся и говорит, что в этих лесах действительно водится всякое, но пока я с ним, мне нечего об этом волноваться. На чердаке я окончательно прихожу в амёбообразное состояние, и сил у меня хватает только на то, чтобы, развалившись на диване, двигать джойстики на консоли в «Ящике Пандоры». Посередине нашего с Биллом поединка на улицах зомби-апокалиптического Нью-Йорка телефон внизу принимается разрываться звонками от, как позже выясняется, Робби, в агрессивной манере приглашающего меня на тусовку века на его заднем дворе. Честно говоря, у меня сразу появляется какое-то нехорошее предчувствие насчёт этого события, но я отметаю его в дальний уголок сознания — в конце концов, мне семнадцать, за окном лето, все мои друзья, да и я сам тоже, скоро разъедутся по колледжам, а потом выйдут на работу и начнут впадать в депрессию по поводу бренности жизни, так что возможностями повеселиться нужно не раздумывая пользоваться. «Тусовку века у Робби Валентино» от любой другой известной человечеству вечеринки отличает только сам Робби, который как раз гундосит что-то в микрофон под звуки электрогитары. Все идет вполне мирно, пока приятную алкогольно-увеселительную атмосферу мероприятия не нарушает чей-то истошный вопль о том, что «РЕЗУЛЬТАТЫ ПРИШЛИ». Прежде чем я успеваю сообразить, какие именно результаты пришли куда, толпа гостей тусовки заносит меня внутрь дома Робби, где из гула голосов я кое-как выхватываю слова «экзамены», «физика», «сдал», «удовлетворительно», «ура» и «катастрофа», и постепенно складываю их в единую картину — оценки по тестам стали известны. По моему телу пробегает зловещий холодок. Листочек с результатами, за которым кто-то из приглашённых, видимо, не поленился сбегать в школу, мучительно долго переходит из рук в руки. Когда очередь доходит до меня, я сначала усердно вглядываюсь в циферки на мятой бумаге, а затем нервно сглатываю. Я встаю на цыпочки и пытаюсь отыскать золотистую шевелюру Билла среди толкотни в гостиной. Результатов это не даёт — Сайфер, как это ему свойственно, снова бесследно испаряется в самые важные моменты, так что за неимением других вариантов я решаю позвонить сестре. Для этого мне приходится отстоять ещё одну очередь — на этот раз у телефона: к аппарату рвётся целая куча учеников, которым, наверное, не терпится сообщить домой хорошие новости насчёт экзаменов. Я набираю номер и слушаю протяжные гудки, после чего трубку снимают, правда, не Мэйбл, а моя мама. Черт. Я говорю ей «привет» и мысленно выругиваюсь, судорожно пытаясь придумать ответ на мамин вопрос о том, что со мной случилось. В этот момент на другом конце гостиной я обнаруживаю Билла — он сжимает в пальцах красный стаканчик с местной алкогольной бурдой, прислонившись к стене возле диско-шара. Отблески света красят его патлы то в фиолетовый, то в розовый, то в зелёный цвет. Он подмигивает мне и начинает открывать рот в такт какой-то дурацкой песенке, доносящейся из колонок. В общем, я так до конца и понимаю, что конкретно со мной происходит, но в тот момент у меня почему-то заезжает ум за разум и я внезапно рассказываю маме все. Сайфер в противоположном углу комнаты продолжает кривляться под музыку — в блестках от гирлянд я вижу, как прядки волос падают ему на лицо, и прожектора выхватываюсь из темноты очертания его тонких рук. В это же самое время я одним за одним выкладываю в трубку все свои секреты. Про то, что хреново сдал экзамен и в Орегонский университет меня, кажется, теперь не примут. Про то, что вообще-то я терпеть не могу физику и не рассматриваю девушек в качестве романтических партнеров. Про то, что у них с папой, видимо, не выйдет сына-астрофизика с женой и детишками, которого они себе так хотели, и про то, что мне жаль, но так уж вышло. Мама на другом конце провода почтительно молчит, но меня это, в общем-то, уже не волнует. В конце концов все мои так долго и тщательно скрываемые тайны начинают казаться мне до ужаса глупыми — настолько, что хочется просто расхохотаться. Когда я кладу трубку, я не чувствую ничего, кроме легкости. Впрочем, это замечательное чувство покидает меня уже на полпути к столику с напитками. Вместо легкости на меня сваливается осознание того, что я только что натворил: мало того, что я останусь без образования, меня, теперь, наверное, ещё и выгонят из дома. По моему, если у меня и было хоть какое-то будущее, то я его у себя только что добровольно отнял. — Кажется, я только что испортил свою жизнь, — сообщаю я подошедшему ко мне Биллу Сайферу и опрокидываю в себя первую рюмку текилы. На шестой такой рюмке, когда я заканчиваю свой рассказ о том, что я только что наделал, Билл тяжело вздыхает и предпринимает попытку отобрать у меня емкость с текилой. Я ловко уворачиваюсь от его рук, хотя комната с разноцветными огнями при этом начинает ужасающе крутиться, а музыка — долбить по ушам ещё пуще прежнего. Тем не менее я решаю, что в моем положении терять уже нечего, и заливаю в себя ещё хрен знает сколько этой отравы, пока Билл наконец не стискивает мое плечо и не говорит, что с меня хватит. Я собираюсь на это возразить, но вместо слов у меня к горлу подкатывает блевотина, которую мне кое-как удаётся удержать до приближения к туалету, куда я добираюсь с огромной помощью Билла. Под угнетающе яркими лампочками туалета мое восприятие реальности становится несколько острее, чем в сверкающем фиолетовом диско-хаосе в гостиной. Я смотрю на своё жалкое отражение в зеркале, и вся тяжесть моего положения обрушивается на меня с новой силой. Я прижимаю ладони к лицу и принимаюсь сползать вниз по стене уныло-белого цвета. Откуда-то со стороны начинают доносится душераздирающие рыдания, и проходит некоторое время, прежде чем я понимаю, что издаю их самостоятельно. — О Господи, — всхлипываю я, — я полный идиот. — Не правда, — сквозь потоки слез я вижу, как Билл склоняет голову на бок. Я говорю, что очень даже правда, и моя жизнь кончена. Он ничего не говорит, а просто делает шаг вперёд и кладёт руки мне на плечи. — Диппер, — шепчет он, — твоя жизнь только начинается. Никогда не видел веснушки Сайфера с такого близкого ракурса. В общем, в этот момент Билл меня целует. Накрывает мои губы своими и мягко толкается внутрь. Билл Сайфер, его ухмылки и золотистые волосы, его костлявые ладони и коленки в дырявых джинсах, тени от ресниц на щеках и сонный взгляд школьным утром — все это внезапно оказывается так близко, что все внутри меня принимается бурлить и искриться, как сладкая шипучка на летнем зное. Я даже не успеваю перестать реветь — только теперь у меня ещё и захватывает дух, словно я лечу вниз по крутому виражу американских горок на ярмарке штата. Мое отравленное алкоголем сознание беспорядочно скачет с тепла кожи Билла под слоями наших футболок на взрывающиеся у меня в голове фейерверки. Я обвиваю его шею руками и зарываюсь в соломенные волосы, и мне очень хочется продолжить ассоциативный ряд, но, к сожалению, поцелуй приходится прервать, и я блюю. Билл убирает мне волосы с лица и гладит меня по спине, пока я издаю жуткие звуки над унитазом. Когда извержение заканчивается, я прислоняюсь к холодному кафелю и захожусь в приступе кашля. У меня ужасно болят все внутренности, раскалывается голова и я только что лишился будущего. Билл, присевший на раковину, улыбается мне сверху сочувствующей улыбкой. — Я люблю тебя, Билл Сайфер, — говорю я, напрягая охрипшие связки, — черт возьми, я люблю тебя. — Ты выбрал просто идеальный момент для этого заявления, — смеётся он. Я тоже поднимаю уголки губ, стараясь не спровоцировать новый приступ блевотины. Мне все кажется, что он вот-вот скажет что-то вроде «я тебя тоже», и теперь, когда я официально признался себе и другим в своих, э-э-э, предпочтениях, мы наконец-то начнём встречаться и всякое такое, но ничего подобного пока не происходит, и Билл всего лишь говорит: — Идём, нужно найти кого-нибудь трезвого, чтоб довёз тебя до больницы. Я закатываю глаза и издаю стон. Больница. Только не это. — Мне не так уж и плохо, — бормочу я и хватаюсь за тёплую ладонь Билла, который помогает мне подняться с пола. В этом я разубеждаюсь, как только принимаю вертикальное положение: белые стены туалета начинают странным образом изгибаться, а меня — снова мутить, и чтобы более-менее придти в себя мне приходится пару минут простоять, уткнувшись в плечо Сайфера. Билл растрепывает мне волосы на затылке. — Я буду по тебе скучать, Дип, — говорит он. Я собираюсь сказать ему, что скучать незачем, ведь меня же ненадолго заберут в отделение, но не успеваю, потому что он открывает дверь ванной и тащит меня за собой в гул толпы и безвкусного музыкального сопровождения. Я прикрываюсь свободной рукой от ярких огней и не успеваю заметить, как ладонь Сайфера выскальзывает из моей, и сам он снова куда-то девается. Вместо него передо мной внезапно возникает Венди, которая спрашивает, почему я такой зелёный. «У меня алкогольное отравление», хочу сообщить ей я, но вместо этого снова блюю. Прямо на ковёр Робби. После этого я, кажется, окончательно теряю сознание, и кто-то отвозит меня в вытрезвитель. После промывания желудка мозги у меня, вроде бы, тоже несколько встают на место, и даже прибавляется сил — настолько, что я отваживаюсь на путешествие в коридор, к кофейному автомату и телефону, денег на звонок по которому мне одалживает сердобольная медсестра. Номер Билла почему-то вдруг исчезает из моей проспиртованной памяти, поэтому у меня не остаётся другого выхода, кроме как позвонить — о Господи — домой. Отвечает на этот раз, к счастью, Мэйбл. Дожидаясь сестру на парковке вытрезвителя я думаю о том, что это странно, что Билл, с его-то любовью к ночным шатаниям, не приехал забрать меня отсюда. Да и что не отвёз меня сюда, такими темпами — насколько мне показалось, на тусовке Робби он был совсем не пьян. Я собираюсь пораскинуть мозгами на эту тему, как только справлюсь с похмельем, а пока плюхаюсь на сидение пикапа к сестре, которая обеспокоенно смотрит на меня с водительского кресла. Мэйбл вдавливает педаль газа в пол, пока я пристегиваю ремень безопасности и спрашиваю у неё, не видела ли она часом Билла возле нашего дома. Сестра настороженно хмурится, глядя в мою сторону. — Какого Билла? — спрашивает она. — Ну, Сайфера. Мэйбл откашливается. — Диппер, о чем ты говоришь? Билл Сайфер покончил с собой три недели назад. Школа же недавно устраивала благотворительный концерт в его честь, помнишь? Что произошло после этого момента, я помню смутно. Вроде бы, я решил, что умираю — но этого, естественно, не случилось. Вместо этого я просто снова отключился и меня доставили обратно в отделение, где врачи решили, что последствия алкогольного отравления у меня немного более серьёзные, чем бывают обычно. *** Первый за лето дождь в Гравити Фолз начинает идти на вторую неделю июня. Я смотрю на серебристые капли из-за тоскливых занавесок на окне в моей палате. Это знаменательное событие выпадает на среду, день посещений, в который я предположительно должен испытывать радостное возбуждение по поводу возможности ненадолго воссоединиться с семьей и ступить на свободную землю. После всех прозошедших событий у меня вообще были подозрения, что моя семья от меня откажется и забирать отсюда меня будет некому — но нет, после обеда в унылых стенах коридора отделения я замечаю мамин силуэт. Мама заключает меня в короткие объятия и растрепывает мне кудри, после чего мы шлепаем к парковке по мокрому газону, и она раскрывает над нашими головами зонтик. Между нами все ещё чувствуется некоторое напряжение с тех пор, как за одну-единственную ночь мама узнала, что ее сын: а) гей; б) не поступил в университет; в) ненавидит физику, а потом ещё и получила звонок из скорой с сообщением о его тяжелом алкогольном отравлении, но из дома они с отцом меня, вроде бы, не выставили — и на том спасибо. Я залезаю на переднее сидение, подняв с асфальта фонтан брызг (кажется, долгие дни обездвиженного лежание на койке отрицательно сказываются на моей координации), и мама спрашивает, что я собираюсь делать со своей новообретенной свободой. Делать я собираюсь то же, что и в прошлый день посещений, и она не возражает. Мама подворачивает ключ в зажигании, и мы едем в цветочную лавку через дождливый город, шурша колёсами по мокрому шоссе. В лавке я покупаю георгины — понятия не имею, какие цветы ему на самом деле нравились, но в прошлый раз я покупал эти и не хочу изменять традициям. После магазина цветов мы направляемся на кладбище и паркуемся у кованой ограды. В ту среду мама ждала в машине, пока я ходил сюда — не больно-то мне хотелось, чтобы она смотрела, как я тут распускаю нюни — но сегодня я, вроде бы, держу себя в руках, так что навещаем Билла Сайфера мы вместе. Я быстро нахожу путь к его могиле по примятой ливнем траве и кладу цветы возле памятника. Мама сзади удрученно вздыхает и гладит меня по спине. — Мне так жаль, — говорит она. — Мне тоже, — соглашаюсь я. Мама снова укрывается под зонтиком, но я запрокидываю голову назад и подставляю лицо дождю. Я люблю дождь. Я люблю, как капли рисуют прозрачные узоры по стеклу. Я люблю цвет грозовых туч. Я люблю, как сосны клонятся под штормовым ветром, и как в воздухе пахнет озоном и свободой, и как небо пронизывают электрические ниточки молний. Я люблю заходить домой после долгой дороги под ливнем и подниматься на чердак по скрипучим половицам. Я люблю Гравити Фолз. Я люблю родителей и Мэйбл, и стены «Орегон Хай», и как пальцы Робби бегают по грифу гитары, и огненно-рыжие волосы Венди. Я люблю огромные порции картошки во фритюре, и наши шутки на крыльце магазинчика сигарет. Я люблю звезды и сверчков. Я люблю тонкие линии дорог, петляющие среди лесного массива, я люблю кружевную тень от деревьев на тротуаре и шелест высохшей травы. Наверно, из-за этого у меня бы не вышло покончить с собой. Я так много всего люблю в этой жизни, что никогда не смог бы ее у себя отнять. Биллу Сайферу, должно быть, было очень плохо, раз в свои последние моменты он не смог вспомнить ни о чем хорошем. Я ещё немного стою возле памятника, а потом ухожу к парковке вслед за мамой. Я пытаюсь кое-как отжать свои джинсы, чтобы не оставлять пятен на сидение пикапа — родители и так здорово потратились на то, чтоб я с комфортом валялся под капельницей, не хватало ещё портить семейное имущество — когда мама интересуется, можно ли задать мне кое-какой личный вопрос. Я согласно киваю. — Милый... — она отстукивает барабанную дробь по приборной панели, — я все-таки не совсем понимаю, почему ты так переживаешь из-за этого мальчика? Да, он убил себя, и это ужасно, но ты ведь даже почти не знал его, так ведь? Ты всего однажды отнёс ему мой благодарственный пирог. Это правда. Если верить полицейскому отчёту по его делу, Билл Сайфер покончил с собой в ночь с тридцатого на тридцать первое мая, уже долгое время до этого будучи в тяжелой депрессии. Тридцатого мая мы переехали в Гравити Фолз и застряли на шоссе со сломанным пикапом. Он вскрыл себе вены и истёк кровью в ванне, пока я крепко спал под мерное стрекотания сверчков за окном. Вот и все. Можно было, наверное, и догадаться, что что-то здесь не так. Кроме меня за все время нашего общения Билл ни с кем не коммуницировал, неожиданно появлялся и исчезал в никуда, умудрялся не попадаться охране с сигаретами на школьном дворе и ни разу не бывал на уроках. Но я не догадался. Если вы думаете, что я собираюсь разразиться ответами на ваши вопросы касательно Сайфера, то не стоит. Я не рассказал об этом ни маме, ни Мэйбл, ни Робби и Венди, и вам тоже не стану. Потому что у меня и нет никаких ответов. Я не знаю, что и почему произошло, и обострились ли у меня экстрасенсорные способности или шизофрения. Я не знаю, как вышло, что я все своё свободное время проводил с человеком, который уже три недели, как мертв. Да это и не важно. Важно то, что я его любил, и это, черт возьми, остстойно, когда тот, кого ты любишь, умирает. А ещё отстойнее — это узнать, что его вообще уже давно не существует на свете. Я смотрю на мамины руки на кожаной поверхности руля и думаю о Билле. О его губах, веснушках, смехе и тёплой коже. О том, как рядом с ним мне казалось, что моя жизнь совсем не бессмысленная. Я говорю: — Просто хреново, что кто-то может сам лишить себя жизни. В голове не укладывается. Мама понимающе сжимает мою ладонь и заводит мотор. Мы покупаем китайскую лапшу на вынос и едим прямо в кабине пикапа на парковке перед больницей, после чего я возвращаюсь в отделение. В коридоре медсестра сообщает, что ко мне пришёл ещё один посетитель. Я нажимаю на ручку двери палаты, ожидая встретить кого-нибудь из друзей по школе, однако вместо Венди или Робби на стуле возле моей койки внезапно вижу какого-то парня в полицейской форме. Я нервно сглатываю, и думаю, каким, интересно, образом умудрился нарушить закон, лёжа в отделении интенсивной терапии. — Диппер Пайнс? — спрашивает полицейский, и я киваю. Парень, на вид не сильно старше меня, явно старается казаться грознее, чем есть на самом деле — хмурит брови и держит железную осанку, тщательно расправив плечи. Вскоре выясняется, что я не попал ни в какие неприятности — он всего лишь пришёл по поводу дела Сайфера. В связи с этим у меня, кажется, начинается более серьёзный приступ паники, чем если бы меня обвинили в убийстве. Я сажусь на кровать и пытаюсь восстановить дыхание, пока полицейский протягивает мне аккуратно сложенный белый конверт. — Прошу прощения за такую задержку, — вздыхает он, — полиции нужно было провести экспертизу. Записку в случае самоубйитсва как правило оставляют семье или близким людям, но эта, если я не ошибаюсь, адресована вам. В свете дождливого неба на бумаге отчетливо проступают буквы — «Дипперу Пайнсу». Я осторожно провожу пальцами по шершавой поверхности — он ведь держал эту бумагу в своих ладонях — и вспоминаю записку от Билла в своём шкафчике с приглашениями позаниматься физикой — эта на неё очень похожа, только на этот раз — настоящая. Я говорю полицейскому «спасибо» и жду, пока за ним закроется дверь в коридор, прежде чем порвать тонкую бумагу по корешку. У меня перехватывает дыхание, пока я скольжу глазами по ровным строчкам. За окном продолжает барабанить ливень. В записке сказано: «Привет, Диппер. Это Билл Сайфер. Ты сегодня отнёс мне благодарственный пирог твоей мамы, а потом забыл дорогу домой, и я проводил тебя до крыльца. Если ты это читаешь, значит, я мертв. Только не пугайся — ничего личного. Мне просто очень хотелось выговориться, а мы с тобой друг друга почти не знаем, так что я решил, что эта штука особенно не испортит тебе настроение. Если тебе кажется извращением посвящать предсмертную записку первому встречному — я тебя прекрасно понимаю. Достанься мне такое послание, я бы, наверное давно его уже утилизировал. Но если ты все ещё здесь, и не отправил эту бумажку в мусорное ведро, то давай я тогда немного расскажу о себе. Мне восемнадцать. Всю свою жизнь я прожил в Гравити Фолз. Я учусь в школе и подрабатываю в китайской кафешке на вынос за углом моего дома. Сегодня — на четырнадцатый день с тех пор, как меня выписали из супер-классной психиатрической клиники в Портленде, где я провёл последние два месяца — я развез несколько заказов с утра, навёл порядок в комнате, помог твоему отцу освободить пикап из ямы, а тебе — в целости и сохранности добраться до твоего нового жилища. Так что сегодня, в общем-то, был хороший день. Да. Здорово завершать на хорошей ноте. Я не собираюсь рассказывать тебе о причинах — просто скажу, что они были, и ты мне поверь. Я заканчиваю свою жизнь не потому, что она самая худшая на свете или мои проблемы физически неразрешимы. И я не стану никого обвинять в том, что меня до этого довели — это была бы неправда. Я уверен, есть огромное количество людей, успешно выпутавшихся из тех неприятностей, в которые попал я, и снова ощутивших счастье — и я ими очень горжусь. Я горжусь всеми, кто нашёл в себе силы продолжать несмотря ни на что. Я просто не вхожу в их число. Знаю, я звучу как гребаный Гамлет, принц Датский, но в конце концов, на самом деле все это не так уж и трагично — просто пусто, если честно. А может, я просто уже не способен на нормальные человеческие эмоции, черт его знает. Так или иначе, я не намерен проводить свои последние часы на этом свете за нытьем о том, как мне ужасно и плохо. Лучше я постараюсь как-нибудь тебе, например, быть полезным. Если хочешь, я могу вселить тебе веру в Гравити Фолз. Сейчас ты, наверное, думаешь, что оказался в самом отстойном месте на планете, но не торопись с выводами. Просто к этому городу нужно относиться, как к своей прабабушке — вряд ли кто-нибудь считает прабабушку ультрасовременной или крутой, но все всё равно ее любят, ведь правда? Если хочешь зайтись в естественном экстазе по поводу того, как красиво море местных черепичных крыш впадает в зелень сосен, то обязательно встреть какой-нибудь из летних закатов на ступеньках водонапорной башни — это безопасно для жизни, я проверял. И прошибает похлеще любой самокрутки (шучу — в клинике я лечился совсем не от наркозависимости). А ещё уговори кого-нибудь пойти вместе с тобой в поход на выходные и переночуй в ковыльных травах на озере — или даже сделай это в одиночестве, если ты не против жутких звуков леса и выброса огромного количества адреналина в кровь. Не переживай сильно по поводу школы — все учителя тут добрые, даже если пытаются сперва нагнать страху. Запишись в оркестр или баскетбольный клуб — обещаю, это не так отстойно, как звучит. И, пожалуйста, если в «Орегон Хай» устроят какие-нибудь блевотно-слащавые траурные мероприятия в мою честь, вроде высаживания по периметру деревьев с табличками «в память о Билле» — положи им конец. Я серьезно. Считай это моей последней волей. Иначе я пролью на вас с небес дождь из тошнотины. Ха-ха. Покупай тыквенные пироги только в кафешке у Ленивой Сьюзан возле заправки на портлендском шоссе, а сигареты — в ликерном магазинчике за зданием почты. Хотя, вообще-то, лучше не кури совсем. Даже если будет очень хреново. Если в моем арсенале и есть какая-нибудь житейская мудрость, так вот она: плохое нельзя вытеснить плохим. А именно: если тебе кажется, что весь мир ополчился против тебя, то ты, наоборот, приноси в него что-нибудь хорошее. Переводи бабушек через дорогу. Медетируй. Вари суп для бездомных. Лечи бродячих щенят от блох. Обними своих родителей. Я знаю, иногда кажется, что они только и умеют, что поучать и вставлять палки в колёса, но клянусь, это не так. Наши отцы и матери всегда (ладно, за исключением небольшого процента случаев, в которых они оказываются конченными психами со всеми вытекающими последствиями или эксплуатируют детский труд) нас любят и желают нам добра. Они тебе дороги, Диппер. Ты обязательно это поймёшь. Ты вообще хороший парень — я весь вечер, глядя на тебя, не мог перестать улыбаться и думать о своих счастливых днях. Ты — то, благодаря чему вспоминаешь, как люди вообще терпят вокруг себя этот дерьмовый мир — как отшучиваются скептическими фразочками, хмурятся и пытаются казаться серьёзнее и старше, а потом вдруг теряются в темноте незнакомого городка и завороженно смотрят на звёзды. Я думаю, у тебя все получится, Диппер. Мне нравится представлять, как ты обживёшься в Гравити Фолз, и будешь засыпать под ритмичное стрекотание сверчков и брать пыльные учебники в местной библиотеке, как подружишься с кем-нибудь в школе и будешь хохотать, плакать, напиваться и танцевать под дурацки песни, учится водить, влюбляться, писать тесты, разбивать коленки, жалеть о чем-нибудь и чем-то гордится — короче, делать все то же самое, что когда-то делал я. Завещаю тебе свою способность к безудержному веселью, если такое, конечно, возможно перенести с одного человеческого существа на другое. Поэтому я, наверное, и решил написать все это тебе — ты такой искренний и открытый, как будто тебя ещё не коснулась никакая существующая во вселенной гадость. Ты бурлишь и сияешь, как газировка со льдом на солнце и блики света на глади озера в ветреный день (я очень долго искал наименее пошлый способ построить подобную словесную конструкцию, так что не обессудь). И ещё мне нравятся твои волосы — будет круто, если в дальнейшем ты так и будешь исключать существование утюжков-выпрямителей из своей картины мира. Я пишу это в надежде, что комплименты от красавчика вроде меня поднимут твою самооценку и плотно закрепят ее на этом уровне. Даже хорошо, что я умру — не будет возможности изменить своё мнение на твой счёт. Хотя очень сомневаюсь, что изменил бы его и при жизни. Встреться мы в какой-нибудь альтернативной реальности, Дип, я бы непременно положил на тебя глаз. Так что, да, вытесняй плохое хорошим. И, прошу тебя, не читай в газетах душераздирающие репортажи о том, как я умер. Лучше помни о том, каким я был при жизни, пусть у тебя на то, чтобы это выяснить, и был всего один день. Думаю, я и за наше столь недолгое общение внёс огромный вклад в твою судьбу — без меня ты бы до сих пор блуждал по Орегонским лесам, и тебя бы приняли в свою стаю волки или съело на ужин лохнесское чудовище. А теперь ты, может быть, еще вырастешь приличным человеком. Так что скажи мне за это спасибо. В любом случае, для приветственного послания новому соседу по городу эта штуковина явно затянулась — мне пора заканчивать, Дип. Ты — прелесть. Будь счастлив. Искренне твой, самый горячий из всех твоих мертвых знакомых». Дойдя до последних строчек я собираюсь немедленно вернуться в начало и перечитать письмо ещё миллиард раз — но не могу, потому что слезы застилают мне глаза и буквы расплываются по листку в нечеткие разводы. Я смеюсь, и плачу, и чувствую, как по моим жилам пульсирует кровь, и под моей тёплой кожей мнётся шершавая ткань больничной простыни, и за окном льёт, как из ведра, и смывает с улиц шаги всех тех, кто ходил по ним до прошлого дождя, и следы кроссовок Билла Сайфера навсегда исчезают из мироздания. Но я помню его, черт возьми. Я живой и мне семнадцать, и я люблю его, именно так, в настоящем времени, и я его помню. Я помню Билла Сайфера, потому, что это лучшее, что я могу сделать — потому что я влюбился в него и разгадывал значение его ухмылок, и с его помощью перестал вдруг скрывать от себя самого, родителей, друзей и целой вселенной кто я, вашу мать, на самом деле есть. Если я что-нибудь и вынес из школьного курса астрономии, так это то, что все мы болтаемся посреди безграничного космоса на несчастной крошечной планетке, и ничего не знаем о том, что было до нас и что будет после, и я помню Билла Сайфера, и вселенная тоже навсегда запомнит его веснушки и золотистые лохмы. От переизбытка чувств я начинаю издавать какие-то истерические звуки, и, чтобы медсестра часом не вызвала в мою палату наряд со смирительной рубашкой, быстрым шагом покидаю здание больницы через стеклянные двери, прикрывшись от дождя рукавом рубашки. На парковке я обнаруживаю парня-полицейского — он изучает туристическую карту города за рулём своей служебной «Тойоты». Дождь отлично маскирует дорожки слез на моем лице, так что я решаю, что готов к человеческим коммуникациям, и стучусь к нему в окошко, рассекая кроссовками лужи воды. Из-за стекла я вижу, как его глаза расширяются при виде моей физиономии. — Вы в порядке? — спрашивает он, открывая крошечную щелочку в окне. — Более чем, — киваю я, — можно на “ты”. Эй, не хотите подышать свежим воздухом? После дождя тут огромная концентрация озона. Полицейский соглашается, все ещё глядя мне в глаза со смесью ужаса и беспокойства, и мы бегом пересекаем белую разлиновку парковки на пути к козырьку крыльца. Парень стряхивает дождевые капли со ступенек, прежде чем на них опуститься, что в моем случае выглядит совершенно ненужным, если учесть степень мокроты моих джинс. В моей голове в ритм разбивающимся об асфальт каплям пульсирует мысль о том, что я всегда воспринимал смерть Билла, как какое-то отдельное от всего существующего вокруг него событие, и никогда на самом деле не думал о том, что он оставил позади. — Билл Сайфер... — спрашиваю я, кое-как переводя дыхание, — что было, когда он умер? — Ну, он вскрыл вены и ис... — начинает полицейский заученной фразой из отчёта, но я его перебиваю: — Я не об этом. Я имею в виду, его родители: как они отреагировали? Они вообще в порядке? — говорю я, перекрывая шум ливня. Парень несколько сникает. — А-а, — тянет он, — тут вот какое дело: у Сайфера была, вроде как, трагедия в семье. После этого полицейский рассказывает о том, что мать Билла, оказывается, умерла за несколько месяцев до него самого, а отец был отправлен в отделение интенсивной терапии с чем-то вроде пулевого ранения. Я спрашиваю, имеют ли эти события между собой какую-то связь, и парень снова издаёт тяжёлый вздох. — Ну, по видимому, миссис Сайфер пустила пулю себе в висок и предварительно попыталась прикончить своего мужа из того же пистолета. Соседи прибежали, только услышав выстрелы, потому что к крикам из этого дома уже все давно привыкли. Отец Билла, кстати, уже несколько раз был задержан за пьянство и мелкие хулиганства, но жалоб о домашнем насилии никогда не поступало. Должно быть, жену он слишком сильно запугал. Их мальчика после всего произошедшего, конечно, отправили в клинику, чтобы помочь ему справится с шоком, но... — Это не сработало, — киваю я. Полицейский уныло пожимает плечами. Я смотрю на расплывающийся под грозовыми тучами горизонт и бушующее море сосен, клонящих верхушки под порывами ветра. Вот почему Билл не смог тогда вспомнить ни о чем хорошем — ничего хорошего у него и не осталось. Я думаю о худеньком мальчике с растрёпанными лохмами, и о солнечных полднях, о нагоняющих тоску коридорах больниц и крови на его тонких руках. — Неудивительно, что он не смог из этого выкарабкаться, — говорю я. — Дерьмо. Мне очень жаль, — бормочет парень, — вы с Биллом были близки? Вместо ответа я посылаю в его сторону многозначительный взгляд и достаю из кармана пачку. Вытянув из рядов сигарет наименее отсыревшую, я поджигаю ее и оставляю между пальцев, выпуская струйки дыма вверх, в серебристую стену дождя. Посреди штормящего океана, в который превращаются улицы Гравити Фолз, создаётся впечатление, что крыльцо, на которым с полицейским сидим — последний оплот человечества. Если бы мы переехали сюда на пару дней раньше, может, все сложилось бы совсем иначе. Может, той ночью он не пошёл бы в ларёк с сигаретами за лезвиями, а проплакался бы в мою рубашку и заснул, уткнувшись мне в плечо, под скрип половиц на моем чердаке. Может, если бы его соседи были не так заняты собой в тот вечер и все-таки насторожились насчёт криков, то вызвали бы полицию раньше, или если бы его отец не был последним подонком, то все закончилось бы хоть немного лучше и Билл смог бы это выдержать. Может, познакомься мы чуть пораньше, он чувствовал бы себя не таким кромешно одиноким. Может, он поверил бы в то, что его все ещё кто-то любит, пусть это и всего лишь я — парень с катастрофически низким баллом по школьным тестам и алкогольным отравлением тяжелой степени. Но ничего этого не произошло, и Билл Сайфер умер, испачкав в собственной крови пальцы, которые мог бы переплетать с моими. Он мертв, а я жив, и так было всегда, и я тот, кем без него никогда бы не был. Когда я думаю о его смерти, в моей голове не всплывает разодранная кожа и жуткий контраст белой плитки с бордовыми струйками жидкостей тела. Я представляю себе, что он ушел так же, как в наш первый вечер вместе — став темным силуэтом на фоне розового неба и растворившись в сонной закатной дымке, как образцовый супергерой. Может, после смерти Билла, Бог сделал его покровителем трудных подростков, и теперь Сайфер будет являться каждому отморозку, бесконечно потерянному в мире и самом себе, и направлять подобных личностей по жизни, растягивая губы в усмешках и с нечеловеческой скоростью расходуя сигареты. Полицесйкий ещё несколько минут задумчиво смотрит в пространство, после чего спохватывается и начинает отмахиваться от дымовой завесы. — Эй, здесь нельзя курить! — возмущается он. Я улыбаюсь и мотаю головой — Я и не курю, — я демонстрирую ему сигарету, — я ее просто сжигаю. Избавляюсь от плохих привычек. Курить — это хреново, а один мой друг научил меня, что из плохих поступков добра точно ни за что не выйдет. — Ну так передай своему другу, что на территории медицинского учреждения это правило, кажется, не действует, — злится полицейский и выдергивает сигарету из моих пальцев. Я смеюсь и запрокидываю голову назад, к серым небесам. Кажется, дождь перестанет лить ещё очень, очень нескоро. На душе у меня самого ещё довольно долго будет совсем не весело, но теперь я хотя бы точно знаю, зачем.