Часть 1
1 мая 2018 г. в 22:05
Подцепив кофту кончиками пальцев, Тоука стягивает её через голову и, опустившись коленями на кровать между разведённых ног Канеки, утыкается носом ему в грудь, шумно вдыхает воздух, пропитанный его запахом, едва касаясь губами тонкой ткани. Канеки не хочет снимать одежду — всё, что под ней, вызывает лишь отвращение и ничего больше. В нём не осталось ничего человеческого: что тело — уродливая россыпь красной чешуи и зияющие тёмные впадины на торсе, что душа — осадочные, дорогие только ему воспоминания, разбросанные и перемешанные в хаотичном порядке.
Хиде обнимает его за плечи, поглаживая их так легко и непринуждённо, и Канеки рефлекторно вскидывает голову, протестующе смотрит на него, потом на Тоуку, не в силах сказать вслух, и безмолвно двигает губами: «Оно уродливое, я не хочу, чтобы вы его видели, не хочу, чтобы вы трогали его, не хочу делать вам снова больно одним только его (своим) видом, — знает, что уже сделал и сделает, хочет он того или нет, но хотя бы не сейчас, — да, вы увидите его и вам не понравится, не надо, действительно не стоит этого делать». Но слова так и не вырываются наружу — его целуют так быстро и одновременно нежно, словно говоря: «Знаю, я всё знаю» или «Дурак ты, Канеки Кен».
Они помогают раздеться и обращаются с ним как с чем-то самым дорогим, самым ценным, тем, чем можно дорожить, тем, что можно — но не за что — любить. В одну минуту его штаны стягивают вместе с бельём, и Канеки растерянно отводит глаза, пытаясь стать незаметнее, но всё равно хочет посмотреть на Тоуку, чью смущённую улыбку ощущает физически, на Хиде, чей дружелюбно-насмешливый взгляд застыл на теле. Даже через горящее огнём смущение, которое ложится на лицо краской, он хочет взглянуть на них, но ему стыдно за такую — за что вообще, так не должно быть, такого не достоин, нельзя и точка — доброту к нему.
Хиде наклоняется к его лицу, и Канеки решается взглянуть ему в глаза. Рука бессознательно касается узла платка на его затылке — Канеки считает, что снимать её может, нет, должен только он, как и видеть уродливые раны, оставленные им, обязан только он и никто больше. Но теперь ещё и — Она. Он бы не хотел, чтобы так было, не хотел, чтобы его грехи ложились на плечи Тоуки, особенно не хотел, чтобы её касались его ошибки — прошлые, будущие и даже те, что прорастали у неё на глазах. Ни её, ни Хиде — они не заслужили такой участи и не виноваты в том, когда они ошибочно решили, что любить Канеки Кена — хорошая затея. Но так получилось, и он не знает, как просить прощения за то, в чём они не требуют извинений и принимают всё происходящее — господи, как страшно — как само собой разумеющееся, словно готовы простить всё на свете, будто бы нельзя по-другому, кроме как оберегать всеми силами ядовитую бомбу, которая, дозревая, сжигает всё вокруг. Канеки не понимает, как можно отдавать так много и ничего не просить взамен, как можно любить так сильно, заставляя его гореть, и не хотеть того же в ответ — ему действительно нечего им дать, он способен лишь поглощать.
Прикосновения ладоней Тоуки и Хиде — такие нежные, как и их слова, — изучают гладкую чешую на всём теле, лаская каждый выступ красной костяной брони, каждую тёмную впадину и зазубрины между ними. Не сравнивают — учат заново; не вернуть прошлого, как ни хотелось бы, а всё, что сейчас перед ними, никуда не исчезнет, только принять и жить с этим, хотят они такого или нет, просто — принять. Канеки не знает, куда ему смотреть, не знает, что говорить им, чувствует себя бесполезным, совершенно никчемным существом, черпающим силы из заботы окружающих, которой ему всегда мало. Рядом с ними он ощущает себя глупым-глупым человеком, сколько бы прожитых жизней ни было у него за плечами.
Положив голову ему на плечо, Хиде обнимает его со спины и проводит руками вдоль его бёдер, накрывает пах, и Канеки инстинктивно подаётся навстречу, горячо выдыхая. Он подчиняется их прикосновениям неосознанно, ведь тело такое голодное до чужих прикосновений, особенно таких болезненно-нежных, словно трогают оголённую душу.
Тоука медленно садится на бёдра, опускаясь влажной промежностью на вставший член, и Канеки позволяет себе дотронуться до её подрагивающей груди, которая плавно покачивается в такт её медленным движениям. Канеки ощущает биение её сердца, словно оно трепыхается в его ладони, и стук сердца Хиде, который прижимается к его спине грудью.
Его шумные вздохи обдают холодом кожу на плечах, а кончиками пальцев он нежно гладит по шее, где светлая полоса кожи смыкается с красной чешуёй, а потом он скользит языком по следам, вылизывая тёмную впадину на пересечении. Тяжёлая ладонь ложится на волосы, сжимая их в кулак, тянет до боли в затылке, и Канеки инстинктивно выгибается до хруста в позвоночнике, подаваясь бёдрами назад и отрывисто выдыхая в губы Тоуки, которая крепко обнимает его за шею.
Канеки хочет, чтобы его любили (брали) так сильно, чтобы знать на минуты или секунды — никто не любит так сильно, как они; чтобы знать, что его любят вопреки и ни за что, и стыдно, что желает того, чего не заслужил и не заслужит — это действительно так. Но ищет и находит утешение в ласке под их заботливыми руками и чувствует, что плачет. Люди, которые не побоялись положить к его ногам себя и быть разбитыми на части много раз, снова и снова, — ей дробил душу, ему съел тело — согласившиеся негласно быть рядом всегда, что бы с ним ни было, что бы с ним было, что бы с ним ни стало.
Их горячие вздохи-стоны смешиваются на губах жаром, который плавит тело, и Канеки кажется, что он падает во что-то обволакивающее ласковым теплом со всех сторон. Свернувшись клубком, он кладёт голову на колени Хиде. Холодная ладонь ложится на плечо, кончиками пальцев поглаживая чешую на сгибе шеи и поднимаясь выше, успокаивающе перебирая влажные от пота волосы у корней. Не открывая глаз, Канеки слепо ведёт носом по его ноге, позволяя себе прикоснуться к ней губами, так медленно и нежно, как и все прикосновения к Хиде, которые всегда значат лишь извинения.
Тоука проводит ладонью по щеке, убирая спадающие на лицо волосы, и, наклонившись, целует скулу и шепчет что-то, что невозможно разобрать, так нежно и спокойно, словно убаюкивая. Они такие живые и — совсем не такие, какими были пять лет назад. Побитые жизнью, изувеченные временем и друг другом, а потом нелепо, неумелой рукой собранные заново; сшитые грубыми стежками времени, упустившие важные моменты в своей жизни: первое свидание, первый поцелуй, спокойное время, проведённое вместе в тиши общего дома. Только близость: такая хаотичная, поспешная, нелогичная, не вовремя — она и только она. Потому, что слов не хватает; потому, что среди миллионов их слишком мало, и не найти тех, что смогут утешить. Потому, что если нет чужого тепла, то Канеки ощущает себя маленьким растёртым пятном на фоне серых дней прошлого и зияющей черноты будущего, которое растворится, исчезнет, и никто не заметит — не останется ни следа, ни пепла.