Мин Юнги не хотел умирать.
Ему, говоря откровенно, всегда было плевать на себя. Вот он, ребёнок, совершает поступки, от которых у взрослых кровь в жилах стынет. Вот он, подросток, увлекается популярной на районе субкультурой и ломает руки, навернувшись с велосипеда. Вот он, молодой парень, рискует здоровьем на стройке, зарабатывая на комфортное существование после учёбы в университете. Вот он, тридцатилетний мужчина, ставит на кон свою жизнь, чтобы защитить жизнь другую, откладывая немного денег на безбедную старость, ведь детей у него нет и никогда не будет. Вот он, Мин Юнги, которому никогда не было дела до своего здоровья. Он упахивался так, что иной раз еле на ногах стоял и ломило кости, но никогда не придавал своему убитому состоянию большого значения, пока не начал кашлять кровью. Нынешняя работа у Юнги нервная: он катает на выданной шикарной тачке высокомерного сынка богатого папаши и скрипит зубами, когда малолетняя мразь лишний раз проезжается по его жизни, внешнему виду или отсутствию хотя бы интимных связей. Юнги всё это дерьмо не нужно. Юнги хоть и не блещет ростом, но тело его крепко — было, — внешность постоянно цепляет на себя различной степени кондиции дам — плевать на них, — а зарплаты хватает, чтобы в скором времени купить собственную квартиру где-нибудь в Пусане с видом на море. Его всё устраивает: и костюм этот дорогой от Armani, и туфли от Valentino, и стильные часы от Cimier, но не устраивает, когда капают ядом на оголённые нервы. Юнги курит много: несколько раз в час, практически не расставаясь с пачкой. Ему это нужно. Нужно, чтобы успокоить нервы и не свернуть мелкому ублюдку шею за очередную больную подколку или едкие смешки с такими же богатыми выродками за спиной, когда он обеспечивает им безопасность и буквально учит жизни. Он и раньше курил — почти всю сознательную жизнь, — но последние три года были слишком сложными во многих планах, чтобы замечать, в каких количествах за неделю уходят пачки. Его красные Marlboro жгут глотку, пропитали всю обивку чужой машины и его самого с макушки до пят, но Юнги выливает на тело Gentlemen Only Intense от Givenchy и чувствует себя прекрасно. Чувствовал, пока не начал кашлять кровью. Нет, Юнги совсем не слабый духом и от чужих слов жизнь самоубийством заканчивать не собирается. Юнги сознательный, повидал много дерьма, много дерьма расхлебал и других из него вытащил. Он не поддаётся богатому ублюдку, обращаясь с ним так, как он того заслуживает: жирно и метко намекает, что ничего путного из пацана не получится. Юнги, в принципе, и сам высот в жизни не добился, сам пропащий немного, не сковывающий себя кандалами отношений, но видит клиента насквозь и знает, что тот, скорее всего, в скором времени подсядет на кокаин или ещё что похуже. Ему иногда хочется отлупить засранца, выбить из буйной головы всю дурь, но приходится скрипеть зубами и много курить, чтобы держать ярость в кулаках натренированных жилистых рук. И он бы и дальше продолжал систематически дымить в чужой машине, по вечерам запивая горечь виски из ближайшего к дому магазина в компании ноутбука, если бы в один момент многое сразу не изменилось. Сначала он думал, что это просто простуда. Думал, что подхватил новый штамм гриппа или ещё какую дрянь, которая точно пройдёт после пары кружек разрекламированных по телевизору лекарств, но с каждым днём ему становилось всё хуже. Юнги болеть не любил, а больше, чем не любил болеть, не любил ходить по врачам. В этот раз пришлось. Пришлось намного позднее, чем он думал. Пришлось после того, как скрутила невероятная боль в груди посреди проезжей части, а ублюдок с заднего сидения почему-то впервые забеспокоился не столько о себе, сколько о своей охране. Взяли анализы, сделали снимки и тесты. Сидя в кабинете солидного седого врача, смотрящего с глубоким сочувствием, Юнги не понимал, насколько всё плохо, пока не услышал внезапное: «Рак лёгких четвёртой степени с метастазами в головном мозге». Тогда, казалось, жизнь остановилась. Тогда, казалось, во всём мире выключили свет, и лишь один яркий прожектор светил на Юнги сверху, делая из него главного героя очередной печальной драмы. Для чего Юнги жил? Зачем терпел нападки мелкого ублюдка, мечтая купить квартиру в Пусане с видом на море? Зачем курил несколько раз в чёртовы шестьдесят минут, даже не понимая, что сознательно обрекает себя на смерть, которая, по словам врача, может наступить совсем скоро? Он просто хотел выжить. Ему дали варианты: лучевая терапия, химиотерапия и полный отказ от вредной привычки. В лучшем случае, проживёт на пару лет дольше, в худшем — пару месяцев, отсчёт которых пошёл в кабинете. Юнги тогда за скудные минуты подумал о многом. Он вспоминал о детстве и покойных родителях, которых унесла одна болезнь на двоих, о том, что так и не сделал их счастливыми. О том, что в его скучной серой жизни никогда ничего не менялось. О том, что никому и ничего после себя не оставит. У него нет семьи. У него нет друзей, которые его поддержат. У него нет даже слишком хороших знакомых. Он всегда был одиночкой. И не столько потому, что бывает жуткой занозой в заднице, а из-за того, что ценит личное пространство — свою дражайшую зону комфорта, пускать в которую кого-то будет ошибкой. Юнги не умеет любить. Он чувствует, как и все люди, но считает возвышенное скорее слабостью, чем намёком на счастье. Юнги не может позаботиться о себе. Не может осознать, что уже давно и упорно шёл к смерти. Он хотел этого? Он делал это специально?Мин Юнги не собирался умирать.
Он ушёл тогда из кабинета с опущенной головой через полчаса и побрёл в сторону туалетов, чтобы умыть лицо и посмотреть правде в глаза. Самому себе в глаза. В практически безжизненные глаза, взгляд которых вечно игнорировал во всевозможных зеркальных поверхностях. Смотря на себя по-другому, с опаской и откровением, он видел живой ходячий труп. Видел потерявшее массу тело — не замечал, что нет аппетита, — совсем бледную кожу — всегда славился этим — и более выраженные вены на шее — фетиш многих. Он видел не себя. Точно не себя, а кого-то другого, хотя в зеркале отражались всё те же лукавые заёбанные жизнью лисьи глаза, большеватый нос, пухлые потрескавшиеся губы, густые чёрные волосы, падающие на глаза, и неизменный отглаженный костюм от Armani. Там был Мин Юнги. И одновременно не он, когда очередной приступ раздирающего глотку кашля закончился сгустками жёлто-зелёной слизи и кровью на белоснежном фаянсе раковины больничного туалета. Вселенная сыграла с ним слишком хуёвую шутку: пытаясь убежать от гнетущей обыденности дней, Юнги прибежал прямиком к гробу. Неплохой вариант, на самом деле, да только вертел он его на своём члене, потому что умирать для него — не выход. Умирать для Юнги — слабость. Он хочет прожить как можно дольше. Хочет купить эту чёртову квартиру с видом на море, хочет сидеть на песчаном пляже и пускать клубы дыма в синее небо, хочет, возможно, хотя бы попытаться жить, как все эти люди, целующиеся в людных парках. Хочет жить так, чтобы родителям не было за него стыдно, так, чтобы умереть только в глубокой старости, так, чтобы оставить после себя наследие, но у него есть несколько лет в лучшем и пара месяцев в худшем. У него есть вариант с лучевой терапией, которая оставит без волос и совсем трупом, и химиотерапия, от которой будут больные побочки. И всё ради скудного количества времени. Всё ради того, чтобы прожить чуточку дольше. Чуточку дольше Юнги не нужно. Юнги нужно так, чтобы проклятый рак полностью покинул тело, так, чтобы не было страха не проснуться утром, так, чтобы не выплёвывать лёгкие с кровью и не чувствовать невыносимой боли. Юнги нужно лекарство от смерти. Необходимо. И поэтому он свято уверен — дурак, — что оно существует. И поэтому он отказывается от лечения — безумный, — но глотает обезболивающее, как конфетки. И поэтому он упорно ищет варианты — да проснись ты уже, — сидя в тёмной квартире за монитором, а время идёт и приближает к смерти ещё на месяц. Он — прекрати — не смирился. Он — хватит — будет бороться. И пусть незаконно, пусть придётся заплатить огромную сумму, Юнги отдаст всё, что у него есть, ведь ещё молод — ты умираешь — и заработает снова.Время идёт. Времени катастрофически мало.
Юнги всё ещё курит, всё ещё мучается от боли, кашля и иногда не может вздохнуть, хватаясь за горло, всё ещё чахнет с невероятной скоростью, как цветок, стоящий на подоконнике, о котором забыл. Он почти отчаялся, почти согласен на лучевую терапию, ведь мир его сумрачный, упавший на плечи в одно мгновение, постепенно забирает даже тёмное, так и не обретя старые краски после роковых слов седого врача, смотрящего с грустью, с приторным сочувствием. Юнги почти уверен, что идиот, что никакого лекарства от смерти не существует, что будь иначе, все жили бы дольше, не мучаясь, но через третьих лиц находит информацию, что в Чайна-тауне за баснословные деньги продают таинственную панацею, и почему-то уверен, что она ему точно поможет. Он видел многое, многое отметал сразу же, раскусывая мошенников, но таинственная аура, окутывающая рассказы тех, кто уже выжил, приобретала очертания долгожданного спасения. Стоила панацея невероятно дорого: чуть меньше, чем у Юнги было отложено на квартиру в Пусане, чуть больше, чем он заработал за последние три года. Она стоила всех его нервов, стоила рака четвёртой степени, стоила сигарет, сиротливо лежащих на столе рядом, стоила сдерживаемой злости — практически всей прожитой жизни. Юнги было плевать. Юнги не волновало, даже если за лекарство его возьмут в рабство, ведь он боялся смерти. Не думал, правда, что когда-нибудь будет, но когда сталкиваешься с ней лично, когда пожимаешь руку и договариваешься о размытых сроках, уже не гордишься тем, что бесстрашный. Теперь он не верит, что есть те, кому всё равно. Он готов даже поспорить, но вместо бессмысленных действий назначает встречу и собирает в чёрный кейс деньги. Много денег. Он закидывается обезболивающим, надевает всё тот же костюм от Armani — ненавидит его, — берёт с собой пачку Marlboro и старается не смотреть в зеркало на выходе, ведь там не Юнги. Там кто-то другой, похожий на труп. Там бессмысленные годы жизни, там мелкий смеющийся ублюдок с заднего сидения дорогой тачки, там дым, забивающий лёгкие, источающийся из каждой поры, из каждой клеточки. Там конец всему, в который не хочется верить, даже если жить сейчас намного больнее. Невыносимее. Скручиваясь от кашля на пороге, Юнги сплёвывает мокроту в пепельницу на тумбе и хлопает дверью, спускаясь к заказанному заранее такси. Его уже почти не носят ноги, а вес кейса кажется запредельным, но он твёрдо спускается с лестницы и верит в то, что сегодня его страдания закончатся. Верит в то, что сможет дышать полной грудью. Верит в то, что воздух больше не будет пропитан гнилью из его лёгких. Верит, что перестанет трястись на задних сидениях такси и снова сядет за руль терпеть насмешки человека, к которому успел привыкнуть за эти три года. Встречает Юнги типичный дом в китайском стиле без опознавательных знаков: с красно-белой отделкой и замысловатой покатой крышей. На крыльце стоит молодая девушка в длинном чёрном ципао, расшитом цветами, а по бокам от неё охрана в таких же дорогих костюмах. Юнги сгибается пополам в приступе кашля, вытирает с губ платком мокроту с кровью и почти пропускает от боли момент, как его ведут по небольшому коридору в комнату с перегородками из рисовой бумаги. Типичный для таких домов интерьер, несколько ярких фонариков, огромный дракон на стене, а из мебели низкий столик лакированного чёрного дерева и два напольных стула с мягкими подушками. Сопровождающие не говорят ни слова, ничего не объясняют, но забирают кейс и оставляют Юнги в полном одиночестве изучать скудное убранство и дожидаться вожделенной панацеи. Панацея приходит через полчаса ожиданий и приступа боли в сопровождении пожилого мужчины с длинной седой бородой. Она, панацея, не она. Она — это худощавый, высокий, невероятно красивый парень с болезненным видом, облачённый в шёлковое, пышное белоснежное ханьфу, дорого расшитое красными нитками. Рук его не видно из-за широких рукавов, тянущихся к татами, но открыты наполовину плечи, глубокие острые ключицы и длинная шея, источающая странный сладкий аромат, который Юнги пока не может идентифицировать. Парень этот — со взглядом загнанным — скромно смотрит себе под ноги, губы его — формы причудливой — немного поблёскивают алым и сжаты плотной ниткой, волосы чёрные — очевидный парик атмосферы ради — собраны в высокую традиционную причёску, в которой золотом на свету переливаются красивые заколки в виде цветов, несколько шпилек и небольшой гребень, с которого по бокам вьются цепочки с бусинами, а в ушах сияют тяжёлые серьги. И хоть он добротно накрашен, хоть подведены тонко опущенные в пол глаза с длинными ресницами, Юнги ни разу не сомневается, ведь ничем не прикрытый кадык бросается в глаза сразу же. Он понять не может, зачем ему привели разодетого в ханьфу парня, краше всякой девушки, и собирается спросить уже, но старец, грозный такой, резким жестом приказывает сесть на стул и что-то выкрикивает на китайском, терпеливо дожидаясь вошедшего следом за ним человека. В руках у человека — Юнги смутно помнит с уроков истории — прямой китайский меч Цзянь: острый, как бритва. У него блестящие деревянные чёрные ножны, того же материала рукоять и на конце неизвестный Юнги красный талисман, который иногда прикладывают к различным китайским товарам. Он смотрит, как меч опускается на стол, смотрит, как охранник, который привёл его, разворачивается и уходит вместе со старцем, задвигая дверь из рисовой бумаги, смотрит, как парень в ханьфу грациозно и медленно проходит вглубь комнаты, опускаясь на второй стул, и совсем не понимает, что ему со всем этим делать. Ему ничего не сказали. Вообще ничего. Не объяснили, не прояснили ситуацию и даже не намекнули. Он знает, что панацея помогает, он знает, что она уже спасла некоторых, не испугавшихся процесса изготовления лекарства, но не знает, как это лекарство получить. Он видит перед собой не от мира сего красивого парня в ханьфу, от которого приторно сладко пахнет чем-то смутно знакомым, и меч, к которому даже не хочется прикасаться. Что происходит? — Что происходит? — надрывно хрипит Юнги вслед за мыслями и пристально смотрит на неизвестного, так и не поднявшего глаз от татами. Он словно живое олицетворение древних устоев. Словно покорный раб, вызванный остаться на ночь. — Я проститутку не заказывал. — Вы должны знать, куда пришли, — холодный бархатный баритон расползается по комнате, больно ужалив Юнги за кончики пальцев. Парень умеет говорить. Голос его ничуть не уступает внешности, но только стержня в нём совсем не чувствуется. — Вы должны знать, зачем пришли. Юнги не знает. Юнги понятия не имеет вообще. Ему обещали избавление, обещали исцеление, но не обещали, что перед ним будет сидеть таинственный парень в прекрасном ханьфу. Он оглядывает его с ног до головы, сканирует взглядом, но не замечает ничего необычного, кроме, пожалуй, полной покорности. Кто он? Зачем здесь? Мысленно задаваясь вопросами, Юнги вновь спрашивает: — Как тебя зовут? — ему и вправду интересно, хотя не особо уверен, что получит настоящее имя. Стоит начать расспрос хотя бы с этого, раз так просто главного узнать не получится. К чему такая секретность? Здесь происходит нечто совсем незаконное? — Только давай без всяких грязных псевдонимов. Я не для этого заплатил столько денег. — Ким Тэхён, господин, — отвечает он без каких-либо эмоций в голосе. Тон этот, абсолютно безжизненный, не сулит ничего хорошего, — но моё имя вы совсем скоро забудете. Оно вам без надобности. Чем меньше вы знаете, тем меньше страданий придётся после испытывать. Так меня учили. — А чему ещё тебя учили? — недоумевает Юнги, громко покашливая. — Только не говори, что обслуживать клиентов. Секс с тобой точно не входит в мои планы. Вряд ли я сейчас на что-то вообще способен, — ему снова больно и пора съесть новую дозу обезболивающего. Чем он и занимается, пока Ким Тэхён обдумывает ответ на вопрос, но долго ждать не приходится. — Отдавать свою жизнь ради жизни других, — отрезает Тэхён резко, словно ножницами, и наконец поднимает на Юнги взгляд. Пустой совсем. Мёртвый, как отражение Юнги в зеркале. Потухший, как упавшие с небосклона звёзды ради чьего-то желания. Абсолютно ничего не выражающий. Юнги в замешательстве. Юнги обдумывает услышанное и дёргает узел чёрного галстука, потому что в комнате становится жарко, невыносимо практически. Его мутит, и пляшут перед глазами радужные блики, но он хватается за угол стола и не валится на пол, удержав равновесие. О чём этот Ким Тэхён говорит с таким пугающим взглядом? Зачем ему отдавать кому-то свою жизнь? Зачем перед ним лежит острый китайский меч, явно не предназначенный для коллекции, и почему он так твёрд в своих словах? Юнги сложно переварить подобную информацию. Юнги открывает рот заново: — Как это — отдавать свою жизнь ради жизни других? — хрип становится более устрашающим, но Юнги ничего не может с ним поделать: рак играет по своим правилам. — О чём ты вообще, цветочный мальчик? Это шутка такая? Моё атрофированное чувство юмора не оценит, так что перестань, прошу тебя. — Вы правда не понимаете? — Ким Тэхён, кажется, немного удивлён, но Юнги не уверен. Он смотрит всё так же, словно сквозь, но голос этот невероятно глубокий, вызывающий мурашки по рукам и странно контрастирующий с высоким париком и ханьфу, теперь пестрит подавляемыми чувствами. — Вы правда пришли сюда, свято уверовав, что без труда получите спасение? Вы правда не чувствуете этого запаха и не знаете, что он в себе несёт? Вы… — Тэхён осекается. Юнги честно не знает ничего, не догадывается, но подозревает, что дело совсем нечисто. Подозревает — неожиданно, правда? — что просто так не излечится. Он ещё раз окидывает серьёзным взглядом изящного Ким Тэхёна, что краше любой знакомой девушки, и тянет носом сладкий аромат, ставший более выраженным: в комнате духота адская, и по открытой шее Ким Тэхёна в глубокие ключицы катятся капли душистого пота. У Юнги кружится голова. Юнги не нравится то, что он видит и чувствует. Он собирает вместе разрозненные мысли, но единой картины собрать не получается. — Этот запах… — Юнги тошнит. Он сдерживает рвоту, приложив ладонь ко рту, и за Тэхёном внимательно наблюдает исподлобья. Ему, кажется, привычно совсем. Его, кажется, всё устраивает. — Что это за дерьмо? Тэхён с усилием встаёт с места, а Юнги чуть ли не задыхается. Он привык к запаху сигарет, привык к Gentlemen Only Intense от Givenchy, но не привык, когда воздух вокруг пропитан приторной сладостью. Она рисует ему что-то далёкое, из детства, когда работал на небольшой ферме родителей, но ничего конкретного. Ким Тэхён скорее напоминает прекрасную вишню, за цветением которой Юнги любил наблюдать каждый апрель в далёком прошлом, но точно не человека, которого волнует будущее или даже то, что будет завтра, через час или короткую минуту. Тэхён — с виду — пуст совсем. Тэхён готов отдать себя на заклание. Он медленно приближается к Юнги, путается в полах ханьфу и опасно падает перед ним на колени, не издав и звука: кажется, ноги его не держат вовсе, кажется, он тоже болен и нуждается в спасении. У него руки — холодные. Он придвигается ближе, обхватывает длинными пальцами впалые щёки Юнги — Юнги не сопротивляется — и смотрит в глаза, смотрит дальше намного: туда, о существовании чего могут лишь догадываться, туда, что надёжно спрятано в самой глубине. Его взгляд жжёт в Юнги хаотичные мысли, жжёт слизистую пустотой своей и обречённостью, и, кажется, даже рак выжигает до самой последней клеточки, но всё это лишь красочная иллюзия, пахнущая сладкими персиками. Тэхён приподнимается немного, приближается ещё ближе и касается невесомо, неощутимо почти, мягкими губами потрескавшихся губ Юнги. Зачем — неизвестно, но известен теперь вкус и назревают некоторые подозрения. Юнги проводит языком по нижней губе неосознанно, слизывает сладость и почему-то даже не возмущается. Поцелуи для него занятие странное. И не потому, что в отношениях не состоял практически, а потому что к тридцати годам так и не понял, что в этом такого особенного. Сейчас было иначе намного. Сейчас были холодные руки и контраст такой дикий, волнующий нечто внутри, а Тэхён спокоен совсем, не придаёт поцелую никакого значения: лишь отстраняется, смотрит всё так же с невысказанной печалью, никак не обозначая словами действия. Для него это способ показать, что с ним делают. Для него это не сакральное, не чувственное, а обязанность. Сдвигая чуть в сторону широкий ворот ханьфу, прикрыв глаза, Тэхён проводит пальцем по выраженной жилке и собирает на подушечку каплю душистого пота с шеи, чтобы после подарить Юнги, капнув на запястье. Со вкусом персика.Весь Ким Тэхён — со вкусом персика.
Юнги читал об этом. Читал, что в во времена эпохи династии Цинь девочек-рабынь с раннего возраста откармливали персиками, благодаря чему их тела благоухали фруктами, а выделения вкусом напоминали сладкий нектар, имеющий омолаживающие свойства. Читал, что девочки эти, имея в рационе лишь персики, умирали слишком рано от диабета и неправильного питания, а их мясо, пропитанное соком, излечивало от болезней, дарило вечную молодость и бессмертие. Развлечение для богатых. Пытка практически. Перед Юнги ожившая легенда, в правдивость которой не верилось. Перед Юнги покорный персиковый мальчик, и острый меч, лежащий на столе, имеет лишь одну цель: забрать жизнь Ким Тэхёна, чтобы дать её кому-то другому. Чтобы дать её Юнги. Но может ли он? Может ли ради собственного спасения стать монстром, убийцей? Может ли наплевать на все правила, перечеркнуть свою жизнь и совершить поступок, о котором будет сожалеть до смерти? Сможет ли взять чёртов Цзянь и вскрыть им артерию на длинной шее Ким Тэхёна, чтобы тот больше не мучился? Сможет ли разделать его на трапезу и проглотить окровавленный кусок благоухающего персиками мяса ради исцеления? Провалившись в мысли одна другой отвратительнее, Юнги неосознанно достаёт из кармана пиджака пачку Marlboro и торопливо закуривает, а едкий дым, серый, как всё пространство вокруг, отсчитывает минуты от оставшегося времени и разбавляет сладкую приторность. — Убейте меня, господин, и вам больше никогда не придётся испытывать невообразимую боль, — сквозь хаос в голове Ким Тэхён льёт в уши Юнги сладким шёпотом самый настоящий яд, убивающий быстрее рака, но Юнги не слушает. Не хочет его слушать. Не собирается. — Ты в своём, блядь, уме вообще?! — взрыкивает он, давясь удушающим дымом, брызжа кровью от кашля на почти фарфоровое лицо, и отталкивает от себя Тэхёна ладонью в грудь, а тот как кукла на пол валится: глядишь, останутся трещинки. — Какого чёрта я должен тебя убивать? Я разве похож на ублюдка, способного забрать чью-то бесценную жизнь? Ты думаешь, я настолько прогнил?! Ким Тэхён смотрит растеряно, явно не ожидая, что кто-то откажется от спасения. Он с трудом поднимается с локтей и садится ровно, изящно, разглаживая полы ханьфу. Ему, кажется, плевать, что создан лишь для того, чтобы умереть за других, отдать полностью жизнь. Его, кажется, не волнует ничего, кроме предназначения, кроме того, что влили в голову, закрепили внутри печатями. Он и правда кукла. Красивая, из эстетики сплавленная, но поломанная внутри, безвольная. Снаружи лишь цело всё, а дальше, там, где душа, индивидуальность и воля к жизни, одни острые осколки, которые больше не складываются в радужную картинку детского калейдоскопа. Они режут его изнутри, впиваются в органы, а он всё терпит, чтобы стать мучеником. Юнги не понять этого. Он судорожно курит и пытается успокоиться. — Вы хотите жить? — вернув взгляду мёртвое, Тэхён теряет натренированное хладнокровие. — Хотите, господин, спокойно спать по ночам, не боясь умереть во сне? Хотите забыть о том, что такое обезболивающее, помогающее лишь на мгновение? Сюда приходят только за этим. Сюда приходят обрести то, что у них забрали. Сюда приходят отбирать у других. Я, господин, ваше спасение. Я рос для того, чтобы однажды вы перешагнули порог этой комнаты. И я умру за вас, потому что так нужно. Потому что сам этого хочу. А Юнги не верит в его слова. Юнги тушит окурок о лакированный стол, снимает галстук и неосознанно наматывает его на кулак, сдерживая внутри смольных демонов. Не может человек — ты уверен, Юнги? — сознательно хотеть смерти. Не может говорить об этом с такой уверенностью в голосе. Не может пристально смотреть кому-то в глаза и просить распорядиться им, как вещью, как лекарством из аптеки, как блистером, из которого нужно достать круглые таблеточки. Ким Тэхён, у которого смысла жизни другого нет и никогда не будет, не панацея от всех болезней. Он не лекарство от смерти. Он не сделает чью-то жизнь своей кончиной счастливее. Он человек. Молодой парень, который — Юнги уверен — и не видел ничего, кроме чёртовых персиков и четырёх стен своей комнаты. И как Юнги поступить? Что ему со всем этим делать? А Тэхён тем временем тянет пальцы, такие длинные и тонкие, к мечу на столе, берёт его за нитку талисмана, притягивает. Он медленно снимает ножны, внимательно наблюдая, как свет от яркого фонарика на потолке пляшет по блестящему лезвию, и видит в нём противоположное тому, что ищет Юнги. Видит в нём избавление. Юнги, наверное, понимает. Наверное, может представить, через что пришлось пройти Тэхёну. Наверное, осознаёт, что у него нет иного выхода. Этот особняк без опознавательных знаков — его дом и могила. Он не может отсюда уйти. Он не может не исполнять чужих приказов, не может что-то изменить, не может ослушаться. Он скот на убой. Он расходный материал, за который Юнги заплатил баснословную сумму. Он должен выполнить задание, иначе его спишут в утиль. Выкинут. — Нет, — Юнги плевать на всё это дерьмо. Ему плевать правда. Он не собирается становиться убийцей. Он не собирается совершать преступление. — Я не стану тебя убивать, даже если это спасёт мою жизнь. Не стану, Ким Тэхён. Кто вообще в здравом уме пойдёт на подобное? К чёрту всё. К чёрту панацею и исцеление. Он и вправду не собирается. Только не так. Только не таким способом. Если всё это правда, если легенда не врёт, Юнги, быть может, даже обретёт бессмертие, но оно ему ни к чему. Он хотел дожить до старости. Хотел избавиться от чёртового рака, не дающего временами дышать, хотел не испытывать невыносимой боли, раздирая глотку кашлем. Он хотел и дальше работать на высокомерного ублюдка, учить его некоторым жизненным ценностям и много курить, когда нервничает. Хотел таблетку, микстуру, укол с инъекцией, а не пахнущего персиками красивого парня в ханьфу и острый меч в его руках, которым наверняка забрали до него многие жизни. Он не чудовище. Он не монстр. Он лучше сам умрёт, чем позволит себе сделать подобное. С него достаточно. Юнги уже и не верил, что сможет выжить, не верил, что хоть где-то существует необходимое. Чудес не бывает, а если и случаются, сопровождаются реками крови и перманентным чувством вины перед тысячами. Он всё ещё не хочет умирать, всё ещё где-то в глубине души надеется, но этот пустой взгляд из-под длинных ресниц, жгущий внутренности, невыносим настолько, что хочется кричать, разрушать, спалить этот чёртов особняк дотла со всеми охранниками, старцем и красивой девушкой в ципао на крыльце, оказавшимися последними мразями. Так не должно быть. Людей не должны использовать подобным образом. Они сами вольны решать, как им умереть, сами должны распоряжаться жизнью, душой и телом. Нет, Юнги не станет. Не станет, даже если эта мысль противно скребёт стенки черепа. Не станет, даже если будет точно знать дату смерти, даже если будет слишком мучительно. Юнги нужно уйти. Сейчас же. Уйти и сообщить в полицию. — Убейте меня! — кричит Тэхён изо всех сил истошно, хватая Юнги за штанину, когда тот встаёт с мыслью убраться из проклятого особняка. Теперь во его взгляде плещется страх, теперь там бездна целая, которой ни края, ни дна. Теперь он похож на самого Юнги, да вот только желания у них совершенно противоположные. Два потенциальных трупа в одной комнате — слишком много, чтобы не скрипеть зубами от злости и негодования. — Убейте меня, господин, пожалуйста. Убейте, прошу вас. Закончите мои страдания. Я не могу так больше, господин. Я хочу. Я правда хочу этого! — Заткнись! — гаркает Юнги раздражённо, пытаясь сделать шаг в сторону двери, но Тэхён держит мёртвой хваткой и, кажется, сломается, если сделать ещё одно резкое движение. — Я не буду этого делать. Я, твою мать, не убийца. Юнги страшно, на самом деле. Юнги страшно за Ким Тэхёна, отчаянно умоляющего убить. Он смотрит на него, на его хрупкое точёное лицо, смотрит на глубокие ключицы, на тёмные пятна, скрытые под шёлком ханьфу, но сейчас виднеющиеся, и думает, что Тэхён всего этого не заслуживает. Ему страшно за то, что с Тэхёном сделают. Страшно за то, что с ним будет, когда Юнги уйдёт. Страшно за то, что этот ребёнок, которому наверняка ещё нет двадцати, жизни не видел и не знает радости. Его хочется спасти. Правда хочется. Увезти отсюда, поселить у себя в квартире, водить везде и дать попробовать много вкусной еды. Хочется посмотреть с ним на цветение вишни, хочется посидеть на пусанском песке и пускать кольца дыма в высокие чистое небо. Хочется сделать для Ким Тэхёна всё возможное, хочется сделать его смыслом существования на оставшиеся месяцы и умереть в спокойствии. Если он так сделает, сможет считать свой долг выполненным? Сможет считать, что прожил хорошую жизнь? Сможет считать, что оставил после себя хоть что-нибудь? — Вы должны убить меня, господин, — от мыслей отвлекает подавленный баритон. Юнги снова поднимет взгляд на раньше времени приговорённого к смерти Тэхёна и тяжело сглатывает: выражение его лица слишком скорбное. — Если вы этого не сделаете, не сможете уйти. Таково правило. Вас убьют, господин, а меня заставят страдать во сто крат больше. — На хую я вертел ваши правила, — теперь без усилий разжимая мёртвую хватку, садясь на корточки и кутая тэхёнову холодную ладонь в своей точно такой же, Юнги принимает самое важное в жизни решение, заглядывая сладкому персиковому мальчику в пустые глаза, в которых где-то в самых уголках теплится надежда. Он видит её. Он знает, что она ещё не утрачена. — Ты пойдёшь со мной. Не знаю, как мы выберемся отсюда, не знаю, что будет дальше, но отказы можешь засунуть себе в задницу. Я научу тебя жить заново. Я покажу, что этот мир хоть и мерзкий, но бывает добрым и иногда приветливым. Покажу, что тебе не обязательно умирать за других, не обязательно есть одни персики. Покажу, что ты можешь жить без страха, быть свободным и широко улыбаться. Я подарю тебе всё, чего тебя лишили, всё, о чём ты мог мечтать в заточении, а ты взамен подаришь мне себя и просидишь у койки до самого конца. Ты хочешь жить, Ким Тэхён? Хочешь узнать, каково это? Не всегда просто, но ты справишься. В цвета крепкого кофе глазах Тэхёна та самая надежда вспыхивает теперь уже ярко, прогоняя пустоту, выжигая отчаяние. Он приоткрывает фигурные губы, уходит в мысли и выглядит наивным щенком, милым таким, готовым пойти за первым погладившим. Юнги не знает точно, о чём он думает, но, кажется, ведёт внутри серьёзную борьбу. Тэхён хочет умереть из-за того, что намучился, хочет избавиться от пытки и предназначения, но если Юнги спасёт его, если возьмёт под своё крыло и как упавшего из гнезда птенца выходит, он сможет летать без боли и сожаления. Сможет избавиться от оков, от очевидного рабства. Ему необязательно умирать. Он должен жить. Хотя бы немного. Хотя бы мгновение. Юнги хочет этого. Хочет сильнее, чем лекарство от смерти. Сильнее, чем ещё несколько месяцев. Не знает, правда, почему так жжётся внутри и всё с ног на голову переворачивается, но он поймёт со временем. Наверное. — Хочу, — спустя пару минут тишины и раздумий кротко кивает Тэхён, протягивая в руки Юнги обнажённый меч, и снимает с головы высокий парик, встрёпывая густые каштановые волосы. Он даже улыбается, кажется, но пока лишь тускло, невыразительно. — Научите меня жить, господин. Пожалуйста.***
Чудом, но они выбрались: Тэхён показал Юнги лаз, через который пытались сбежать другие персиковые мальчики — далеко уйти у них никогда не выходило, — и убегать пришлось быстро, изо всех сил, запрыгнув в первое попавшееся такси. Юнги смеялся тогда хрипло так, пробирающе, заходясь кашлем, а Тэхён вытирал с его губ рукавом расшитого красными нитками белоснежного ханьфу тёплую кровь и слизь, смотря на своего господина с благоговением. Их потом искали, преследовали из-за того, что Юнги анонимно позвонил в полицию, и пришлось в быстром порядке собирать вещи и уезжать из Сеула в провинцию на старую семейную ферму в тихой глуши. Тэхёну этого было достаточно. Он смотрел заворожённо в окна, провожая взглядом высокие здания, и расспрашивал Юнги о многом, изучал окружающий мир практически с нуля, припоминая, что когда-то давно, в детстве, свободно бегал у дома и ходил с родителями в парк развлечений. Юнги хотел было найти их — родителей, — но побоялся за чужую безопасность и счёл правильным оставаться в тени и не отсвечивать. Они жили вдвоём в маленьком деревянном домике, вместе ходили на рынок за покупками и вместе пережили холода, трепетно грея друг друга тощими телами. Желания возвращаться обратно, к старой жизни, у Юнги уже не было. Он хотел жить — жить ради Тэхёна, — но точно знал, что не получится. Он смирился со всем в одно мгновение. Он прожил достаточно и даже нашёл того, о ком хотелось заботиться. Тэхён и правда учился жить заново. Он перестал называть Юнги «господином», перестал считать себя вещью и расходным материалом. Он научился улыбаться — ярко так, невероятно широко и солнечно, — радовался новому дню — зачастую потому, что Юнги просыпался утром, — задавал много вопросов и зачитывался книгами, изредка отвлекаясь на вздымающуюся во сне грудь своего спасителя. Он носил те вещи, которые хотел — Юнги использовал деньги, оставленные на чёрный день, — думал так, как ему хотелось, и делал то, к чему лежала душа. Он забыл о принуждении, забыл о единственном смысле существования, забыл о том, что являлся лекарством от смерти, но кое-что всё же осталось неизменным: он не мог есть ничего, кроме персиков. Юнги пробовал. Он впихивал ему различную еду, подбирал рацион, пичкал витаминами, но организм, выработав определённую среду, не принимал другой пищи: Тэхёна рвало и знобило. Он бесчисленное количество раз пытался, да только каждая попытка проваливалась с треском, а тёмных пятен на теле становилось лишь больше. Тэхён неумело прятал их под одеждой, но Юнги всё знал и ничего не мог с этим поделать. Не мог потому, что нельзя было обращаться в больницу. Не мог потому, что врачи могли вызвать полицию. Не мог потому, что их нашли бы и разлучили раньше времени. И точно так же, как Юнги не мог помочь Тэхёну, он не мог помочь себе, угасая с каждым днём всё стремительнее. Он научил Тэхёна всему, что знал сам, давал наставления, вкрадчиво рассказывая, как всё устроено. Юнги верил, что этот персиковый мальчик — запаха Юнги уже не чувствовал — сможет жить без него, устроиться на работу или даже завести семью, хоть Тэхён и говорил, что любит лишь Юнги, хоть они держались за руки и нежно целовались, сидя ночами на деревянной крыше, изучая созвездия. Юнги правда верил — наивный дурак, — что у Тэхёна всё наладится, оттого не думал о плохом, пока метастазы медленно пожирали другие органы. Он обещал Тэхёну дожить до апреля. Обещал вместе с ним посмотреть на цветение вишни, что в глазах Юнги так похожа была на него: мягкого, нежного и бесконечно красивого.Обещал, но не сдержал обещания.
***
Тэхён лежит головой на холодной груди Юнги и беззвучно плачет сладкими персиковыми слезами, которые так и не смогли никого спасти. Сердце Юнги не бьётся больше, не трепыхается. Оно остановилось пару часов назад, а Тэхён осознал, что остановился и сам: идти ему больше некуда. Он ухаживал за Юнги последние пару недель, хлопотал подле, как заботливая матушка, верил в чудо, но чудес не бывает, а смерть в конечном итоге забирает ей принадлежащее. Тэхён даже думал отрезать пальцы и заставить Юнги их съесть, но понял, заглянув в затухающие лисьи глаза, что тот со всем смирился, понял, что исполнил заветное желание. Он спас Тэхёна, да только Тэхёна уже не спасти. Ему и самому недолго осталось. Может, месяц, может, чуть меньше, но за окном подходит к концу март, и совсем скоро зацветёт долгожданная вишня. Тэхён хочет, как Юнги и обещал, посмотреть на цветение вместе. Он хочет сидеть под деревом, что рядом с их домом и обмотано в ожидании разноцветными лампочками, и пить что-нибудь горячительное, обнимая Юнги за плечи, забравшись на сильные колени. Он хочет поцеловать его крепко очень в тёплый день, когда на землю упадёт последний лепесток, но остаётся беззвучно плакать на больше не вздымающейся груди и отсчитывать дни, не позволив себе умереть до апреля.***
«Персиковые деревья цветут чуть дольше», — думает вдруг Тэхён, обещая праху Юнги процвести ещё немного, но падает бездыханным на мягкий ковёр из нежно-розовых лепестков, устремив взгляд больше не отражающих свет и надежду глаз на последние соцветия.Они обязательно снова встретятся. В погожий весенний день под прекрасной цветущей вишней когда-нибудь.