break him

      по утрам юнги привык пить кофе, развалившись в постели. один.       юнги двадцать три, он живет в доме покойной матери, забившись в дальнюю комнату второго этажа — спасибо, что не на чердак, — и почти смиренно ждет, когда его отчим уже сгинет.       искать новое жилье юнги не хочет принципиально, ему больше по душе портить жизнь ублюдку, который довел его единственного родного человека до могилы. стабильно цапаться раза два в неделю, чуть реже — зализывать раны в своем скромном убежище. они даже бумагами не связаны, чужие, по сути, люди, живущие в одном доме и периодически друг друга поколачивающие где-нибудь на кухне с утра или ночью в гостиной, когда кто-то из них поздно возвращается с работы.       юнги свое поведение иногда (часто) считает ребяческим. было бы проще исчезнуть и забыть, как страшный сон, продолжавшийся с семнадцати, но у юнги стабильность, привычка, если угодно, и он уже не может не. каждый раз он чувствует, что грань где-то ближе, но не переступает ее. мыслить бы рационально, как это у него всегда и везде, вне треклятого материнского дома, но за порогом здравый смысл часто с хлопком исчезает, оповещая о сорванных тормозах, особенно когда на юнги кидаются первыми.       с каждым годом, правда, растет осознание, что взаимных ссадин, оскорблений и взглядов волком попросту недостаточно. жизнь такая, конечно, не сахар, но этого не хватает, чтобы ее хорошо, так, как юнги хочется, подкосить. на убийство юнги не способен, ему не нужны проблемы с законом и собственными моральными принципами. но юнги мало.       в двадцать три юнги находит потенциальный рычаг давления. вернее, рычаг находит его сам.       рычаг носит имя чонгук, фамилию ублюдка-отца (ему — родного). чонгуку девятнадцать, и он приезжает из пусана, посланный матерью учиться в столицу. родители чонгука в разводе, и, судя по всему, юное дарование привыкло к чему-то более презентабельному, чем задрипанный домишко у черта на куличиках, откуда до чонгуковского университета ехать миллион лет. у юного дарования брендовые шмотки, гонора вагон с тележкой, оформленные на мать кредитки и звонки от нее же минимум раз в день.       юнги теоретически знал о наличии чоновского выродка где-то там, но, когда с этим приходится столкнуться практически, юнги даже не уверен, в кого это пошло больше.       в первый день они не видятся, потому что юнги пашет до ночи и в спящий дом проникает незаметной тенью, сразу вырубаясь на кровати. зато через двенадцать часов, когда получается продрать глаза и выбраться вниз, в кухню, по зову природы, юнги, едва помнящий о приезде какого-то там чон чонгука, знакомится с ним лично.       кадр с первого взгляда кажется проще, чем два плюс два. предположительно чонгук закрывает холодильник, оборачивается и едва не давится молоком, сталкиваясь взглядом с каким-то худым и бледным, явно не положительно настроенным и явно хеном. соображалки и памяти у чонгука хватает, чтобы за несколько секунд понять, кто это, и тогда на юном лице растекается маска то ли презрения, то ли кислотной надменности, то ли всего вместе.       но юнги успевает заметить опаску и непонимание, которые перед этим успели в глазах чонгука всколыхнуться. в ответ на прожигающий взгляд юнги только хмыкает, молча заливает кипятком лапшу из своего шкафчика и восвояси удаляется, вновь запираясь в комнате.       юнги, в принципе, должно быть все равно, но шестеренки в голове вдруг приходят в движение, едва удается увидеть, как тем же вечером хечжон трясется над сыном и воркует с ним так, будто воспитывал с рождения и по сей день. может, дело в бывшей жене, может, в чем-то еще, но состояние сынка для хечжона явно не на последнем по важности месте.       неделю юнги случайно не появляется дома вообще, пропадает на работе, ночует в студии или у друзей, а, едва возвращается, понимает, что все катится к черту, потому что отчим неизвестно где, чонгук знает много грязных слов, и все летят в сторону юнги, преимущественно — его матери. позже, прикладывая к его скуле завернутый в полотенце лед, намджун будет говорить, что чонгук наверняка нашел себе корень всех бед и развода родителей в лице матери юнги и его самого, но прямо сейчас чонгукова челюсть кажется чудесной целью для того, чтобы туда прилетел чей-нибудь кулак. у юнги в этом многолетний опыт, поэтому чонгук остается лежать на кухонном полу и давиться кровью, бегущей из носа и сочащейся из разбитой губы, морщиться от боли в руке, с которой юнги что-то сделал, в то время как сам юнги с единственным синяком на собственно скуле уходит к собственно намджуну, скидывая шмотки в спортивную сумку, закрывая комнату на два ключа и пропадая еще на пару недель.       отсчет веселого периода в жизни юнги начинается именно где-то здесь, с кровью какого-то обнаглевшего малолетнего утырка на руках и загустевающей жижей ненависти ко всему живому внутри.       хечжон, конечно же, пытается в отместку за сыночка раздробить юнги лицо, но не выходит ровным счетом ничего. отчим пьян, юнги моложе, проворнее, заминка оканчивается хмельным бессознательным телом у дивана и странным взглядом чонгука, стоящего в дверном проеме и не пытающегося сделать шаг ближе. юнги проходит мимо, толкая его плечом, ждет реакции, но ее не следует, даже когда под ногами уже последняя ступенька лестницы.       вскоре чонгук помимо потенциального рычага становится еще и просто засранцем. оказывается, что, если не застать его врасплох, чонгук способен вполне достойно — более чем — отвечать, и в следующие разы юнги не остается таким целым, как в первый.       чонгук не предрасположен к умению держать свой ебучий язык за зубами, спонтанное желание вырвать его появляется у юнги с завидной стабильностью. они видятся редко, только когда юнги приходит ночевать домой (домой ли), и чонгук не упускает шанса, невзирая на то, что получает по лицу больше все же он сам.       а еще юнги, привыкший, знает, что чонгуку больнее.       мамочка все еще звонит чонгуку раз в сутки, но, слава богу, не додумывается навестить. представление о ней выходит предвзятое, особенно когда чонгук, видимо, начинает обживаться и входить в свой привычный ритм. у него в геометрической прогрессии растут проблемы с учебой, о чем юнги слышит, когда проходит мимо комнаты чонгука, где отец ругается с ним. дверь приоткрыта.       чонгук начинает пропадать до ночи и приходит, разнося по дому запах перегара и ассорти из ароматов мерзких духов. однажды в таком состоянии чонгук пытается лезть на юнги с кулаками, но едва не оказывается спущенным с лестницы. в последний момент юнги передумывает, тащит тело в комнату хозяина и с силой захлопывает дверь, игнорируя пьяные вопли за. временами чонгук не приходит домой вовсе.       чонгук любит получать все, что хочет. юнги любит ломать кайф таким, как чонгук       (ломать таких, как чонгук)       называть его братом даже в мыслях попросту смешно.       юнги чаще ночует дома и наблюдает. только так он может найти обходные пути, чтобы понять, где нужно пускать трещину.       помимо всего прочего юнги находит кое-что, чего находить не планировал.       хечжон попросту перестает реагировать на то, как его «сыновья» собачатся. чонгук ходит с синяками, ходит с вновь разбитой губой, хромает на левую ногу, получает трещину в ней же, но его отец будто игнорирует эту сторону его жизни. калечащий чонгука юнги вновь становится для хечжона просто юнги. с юнги можно как раньше обменяться парой ласковых, в особых случаях — повалять по полу или поваляться самому, отбиваясь.       хечжон то с чонгуком носится, как курица с яйцом, дает деньги сколько просит и сверху, забирает с чьих-то квартир и два раза из участка, ни слова в упрек не сказав. в другой день хечжон орет на чонгука так, что юнги слышит его голос, доносящийся с первого этажа, из своей комнаты.       чонгуку, вроде бы, похуй. он продолжает блядовать неизвестно где и просаживать деньги черт знает на что. он приходит — его привозят — обдолбанным, не соображающим вообще ничего, и юнги вынужден довести его до дивана в гостиной, а потом нести тазик, чтобы ковролин не провонял блевотиной. кому-то тут еще жить. на этом акт благотворительности заканчивается, а через день чонгук желает юнги пойти нахуй и сгнить в канаве, там же, где юнгиева мамаша. тогда чонгук наверняка впервые в своей жизни чувствует, каково быть на грани удушения — юнги очень старается.       юнги понимает, что с появлением чонгука тормоза отказали в принципе, и агрессия, которую он проявляет к какому-то сопляку, почти что нездоровая. намджун говорит, что у юнги едет крыша и хватит избивать детей, даже если эти дети выше тебя и провоцируют одним своим выражением лица.       — тебе двадцать три, хен. не тринадцать.       будто он без намджуна не знает.       юнги тонет в гневе моментально, стоит чонгуку открыть рот, потому что слова его бьют на удивление метко.       юнги ведется на очевидную провокацию каждый гребаный раз и думает, что чонгук — конченый мазохист.       юнги не знает, умеет ли чонгук по-другому. юнги чонгука не знает вообще, кроме этой его стороны, которая вечно напоказ, когда они видятся. впрочем, есть вероятность, что это и есть все, что чон чонгук из себя в принципе представляет. маленький паразитирующий комок яда. на чонгуке часто ссадины и синяки, оставленные не юнги, значит, он постоянно лезет, куда не надо и куда не просят, даже вне дома.       юнги уезжает с намджуном и тэхеном в тэгу дней на десять и возвращается, когда отчим вскрывает очередную бутылку пива, а чонгук сидит рядом в кресле и роется в телефоне, то и дело гудящем уведомлениями.       а потом все переворачивается с ног на голову       юнги оставляет сумку на полу и идет к кухне, чтобы выпить воды, когда телефон чонгука в очередной раз гудит и оказывается выбит из его рук ладонью отца. экран новенькой модели, валяющейся теперь на паркете, рассечен паутиной трещин.       на часах два ночи.       юнги успевает только обернуться, когда чонгука вздергивают на ноги за руку, а потом эту руку с рычащим «надоел» выворачивают под тихий скулеж. на лице чонгука ни следа от привычных юнги выражений, чонгук отворачивается, ссутуливается, сжимается весь и ждет, когда его отпустят. или когда ударят.       у отчима в другой руке пустая бутылка. юнги успевает оттолкнуть его до того, как та взмывает в воздух. чонгука от неожиданности отпускают, юнги цепляет его за ворот толстовки, привычно, как бывало во время драк, и швыряет в противоположную от отца сторону.       чонгук что-то кричит, когда хечжон разбивает бутылку о стену и, держа за горлышко ее остатки, делает шаг.       юнги тратит секунду, чтобы оглянуться и увидеть за спиной испуганного ребенка, не решающегося шевельнуться, и оборачивается обратно. оказывается поваленным на пол, отбивается ногами почти рефлекторно и не позволяет острым зазубренным краям приблизиться, удерживая чужое запястье, бьет наотмашь по лицу, чувствуя, как сказывается бессонная ночь — сил меньше, чем хотелось бы. воняет перегаром.       все заканчивается чонгуком. чонгук разбивает о голову отца другую бутылку, и тот мешком валится сверху, выбивая из легких воздух. юнги сбрасывает его с себя и, избегая осколков, поднимается на ноги.       юнги не знает, мертв ли он. юнги даже не смотрит вниз. в ушах шумит кровь, он хватает чонгука за предплечье и волоком тащит прочь, вверх по лестнице. чонгук не сопротивляется. не сопротивляется и тогда, когда юнги щедро льет в порез на его руке перекись, шипит только, впивается зубами в губы, а потом раскатывает обратно рукав толстовки и сидит, смотрит в пол.       юнги смотрит на чонгука и считает себя свихнувшимся. а потом не выпускает из своей комнаты, обкладывает едкой руганью и заставляет лечь спать на своей кровати. чонгук, тот самый чонгук с нахальной рожей и запасом грязи на языке, почти ничего не отвечает, прячется под одеялом едва не целиком, жмется к стене, отворачиваясь к ней лицом, и затихает. заснул или делает вид.       юнги спускается вниз убедиться, что хечжон не окочурился, убрать осколки, вытереть накапавшую с чонгука кровь и выйти на улицу покурить.       «все летит по пизде», — самая ясная мысль среди других.       полетело еще когда мать привела в дом какого-то сомнительного типа и «юнги, это твой новый папа», а через несколько дней «новый папа» сломал ей ключицу.       чон чонгук — просто маленький бонус. только, кажется, все не так просто, как сначала показалось, и, складывая два плюс два, юнги проебался.       он не собирается спать на полу в собственной комнате. его кровать вполне вмещает двоих, потому юнги укладывается с краю, к чонгуку спиной, не прикрываясь, правда, одеялом, и быстро вырубается. в последние секунды перед тем, как потерять связь с реальностью, юнги вспоминает следы от чьих-то пальцев у чонгука на запястьях.       а еще подсчитывает, сколько времени находился вне дома, когда чонгук с отцом оставались одни, и сколько не видел.       следующие три дня он снова ночует у намджуна, явно мешая их с тэхеном планам, но возвращаться домой тяжело. одна ночь пошатнула привычные установки, уже сложившиеся стереотипы, и юнги непонятно почему не уверен в том, что делать. таких мыслей, вроде бы, возникать не должно, стоило бы пустить все на самотек и дальше цапаться с обоими чонами, как раньше, но. какое-то «но» царапает горло. намджун качает головой и не собирается раскладывать по полочкам чужие мысли. пусть юнги делает это сам.       получается у юнги скверно, но, так или иначе, приходится уйти, пусть и с полным бардаком в голове. напрашивается очевидный вывод: побег от проблемы саму проблему не решает. поэтому юнги заталкивает скромные пожитки в виде домашних вещей в рюкзак, обувается, путаясь в шнурках, и идет к проблеме сам.       хечжона дома не оказывается. чонгук ест пустой рис на кухне и делает вид, будто юнги нет. не пытается съязвить, снова нарваться, не делает вообще ничего. жует, иногда неуклюже стучит палочками о край тарелки и не поднимает глаза, стоит юнги замереть напротив непонятно зачем.       у чонгука пальцы, держащие палочки, трясутся, а на челюсти красуется свежий синяк. юнги молча уходит и закрывается в своей комнате, с чрезмерным для себя усилием хлопая дверью.       следующим вечером, вернувшись с работы чуть раньше обычного, юнги застает чонгука в ванной пытающимся замазать синяк на челюсти тоналкой. рукав задран, и юнги снова видит те же следы на его запястье. помимо них по факту наверняка есть что-то еще, что делает чонгуку больно, гораздо больнее, чем поверхностные синяки. иначе спонж отвратительного розового цвета не вывалился бы из неслушающихся пальцев и не упал бы в раковину.       юнги подпирает плечом косяк, молчит и почему-то не уходит. чонгук начинает заметно нервничать, роняет на этот раз сам тюбик и тихо чертыхается.       — помочь? — срывается с языка сознательно, но нотка яда просачивается уже невольно, автоматически. в итоге получается то, что получается.       чонгук посылает юнги в ебеня и просит сдохнуть.       а ночью отчим возвращается домой. юнги лежит без сна и слышит, как тот зовет чонгука по имени. через две минуты дверь приоткрывается, чонгук заглядывает в комнату. юнги морщится от света из коридора, натыкается на чужой взгляд и без слов кивает на место у себя за спиной. на чонгуке свободные шорты и белая футболка на несколько размеров больше нужного; он закрывает дверь на оба замка сам, босыми ногами шлепает по полу и залезает под одеяло, вновь пытаясь врасти в стену. матрас под весом второго тела прогибается, и для юнги это ощущение слишком непривычное. в комнате висит запах дыма, потому что вечером выходить на улицу было откровенно лениво, но чонгук не говорит ничего. юнги лежит на спине и поворачивает голову, чтобы упереться взглядом в чужие лопатки.       сейчас, рассматривая отстраненно каштановые вихры на чонгуковой макушке и вслушиваясь в стук редкого дождя по стеклу, юнги даже не может наскрести в себе достаточно той самой темной колючей ненависти, чтобы взять и выкинуть чонгука за дверь. где-то внизу что-то разбивается, слышно приглушенную стенами и расстоянием ругань, а чонгук дергается. едва заметно, но юнги улавливает, как вздрагивают и напрягаются его плечи, а после чонгук поджимает ноги и словно бы пытается стать меньше. под его тихое дыхание юнги засыпает почти сразу, отметая ворох назойливых мыслей и решая, что подумает об этом завтра. просыпается он в пустой постели.       не то чтобы удивляется, слыша тихий стук в дверь следующие три вечера подряд. в первые два хечжон напившийся и явно не в себе. в третий — трезв, но чонгук все равно после предупредительного стука скользит тенью внутрь комнаты и привычно уже защелкивает оба замка. юнги сидит на кровати и глотает обжигающе горячее из огромной кружки. у него на комоде персональный электрический чайник, банка с кофе и даже пачка сахара, хотя юнги пьет без.       чонгук притуливает свой телефон с покрытым трещинами экраном на самом краю тумбы и нерешительно садится рядом, но не вплотную. тишина кажется не давящей, а странной, ровно как и все, происходящее в последнее время в стенах этой комнаты. чонгук пялится в пустоту стеклянными глазами, о чем-то задумавшийся, а юнги, устало выдохнув, идет до комода. в кружку отправляются три сахарных кубика — юнги несколько раз видел, как чонгук делает себе кофе на кухне. отпита едва ли треть. юнги сует кружку чонгуку под нос и, натыкаясь на непонятливый взгляд, вскидывает брови. чонгук молчит, принимает кружку и, опустив голову, отпивает. даже отчего-то не брезгует. следующие минут десять он тянет юнгиев кофе, грея руки о стенки юнгиевой кружки, сидя на юнгиевой кровати, пока сам юнги стоит у окна. чонгук выглядит то ли как лишнее, чужеродное, то ли как что-то, что вполне вписывается в эту небольшую каморку, и юнги не может определиться.       ночью чонгук отворачивается, как обычно, к стене, а утром уходит задолго до того, как юнги проснется.       до выходных он спит один, без чужого сопения за спиной. когда они сталкиваются по вечерам, чонгук молчит как в воду опущенный и больше ни разу не пытается бросить что-нибудь колкое. юнги тоже.       вечерние звонки чонгуку от матери сходят на нет.       юнги лежит один в постели, откинув одеяло, и вслушивается в тишину. где-то за стеной чонгук, наверное, видит десятый сон, а юнги не хочет себе признаваться, что боится снова застать его крик. впервые юнги услышал его перед тем, как чонгук во второй раз пришел в его комнату, и этот звук все еще звенит где-то на периферии.       юнги думает, что, возможно, с чонгуком стоит поговорить, но эта мысль не успевает оформиться, потому что ночью с субботы на воскресенье чонгук к нему не приходит — вваливается, даже взглядом не спрашивая, шумом будит уже задремавшего юнги, дрожащими пальцами до упора поворачивает вставленные в замочные скважины ключи и только тогда судорожно выдыхает, лбом упираясь в дверь.       чонгук снова босой, снова в свободных шортах синего цвета. только футболки на нем нет.       — чонгук?       если подумать, юнги едва ли когда-то называл его по имени. с языка оно срывается тяжело, хрипло, не получается успеть распробовать, но сейчас и не до этого.       чонгук вздрагивает. юнги и так знает, что чонгук в форме — на себе испытал много раз, однако даже его широкая спина в такой позе кажется в разы уязвимее и слабее, чем есть. чонгук все еще не поворачивается, дышит часто, и юнги выбирается из постели, включая стоящий на тумбе светильник. щелчок кнопки в тишине неожиданно оглушающий.       касаться чонгука не чтобы сделать больно оказывается непривычным, как держать его ладонь, чтобы обработать порез в тот вечер, который перевернул все, как произносить его имя. тени очерчивают излом его лопаток. юнги осторожно кладет руку на обнаженное плечо и повторяет:       — чонгук.       чонгука дробит на части, кажется. он разворачивается на пятках, чуть ли не валится на юнги, цепляется за его руки. только в этот момент юнги видит блестящие влагой, покрасневшие глаза с сетью лопнувших капилляров.       чонгук плачет.       юнги не успевает ничего спросить. он открывает рот, но давится словами, потому что в хлипкую дверь долбят с ноги четыре раза. чонгук чуть не скулит, сжимает юнгиевы запястья крепче и тянет его к кровати, подальше от:       — чонгук у тебя?       если судить по голосу, хечжон не то чтобы пьян, но точно очень зол. юнги начинает волноваться за сохранность дверных петель и своего психического здоровья. и о том, и о другом приходится забыть, едва чонгук снова тянет назад, к себе. юнги оборачивается, захлебывается чужим страхом в глазах напротив, мягко перехватывает руки чонгука, подталкивает его и усаживает на кровать.       — нет, — кричит, чтобы за дверью точно услышали. от громкого звука чонгук вздрагивает, — с чего твоему выродку здесь быть.       в ответ — тишина. через некоторое время и вовсе слышится скрип лестницы, поэтому юнги может спокойно (почти) сесть перед чонгуком на корточки и осторожно коснуться его рук, безвольно лежащих на голых коленках.       — что случилось? — пару недель назад, ляпни какой-нибудь намджун, что юнги будет говорить с чонгуком таким тоном, сам юнги посмеялся бы. сейчас не смешно совсем.       чонгук даже не всхлипывает, но одна слеза срывается с его подбородка и прозрачной кляксой расползается по тыльной стороне ладони.       а юнги опускает глаза чуть ниже и хочет немедленно их закрыть, что, в принципе, и делает. это не помогает, и, когда он распахивает их обратно, цепь фиолетовых, переходящих в синяки недвусмысленных пятен с груди чонгука никуда не исчезает, как и свежий след укуса на его шее. осознание бьет резко и без предупреждения, оглушает, пока юнги сжимает чонгукову коленку почти до новых синяков.       — это он?       ответа не дожидается, рывком поднимается на ноги и шагает к двери, не особо понимая, что делает. чонгук хватает его за руку — снова, — смотрит затравленно, размыкает влажные покусанные губы и:       — не надо, — голос севший и какой-то почти незнакомый, — не ходи.       юнги в темных глазах мерещится сотня эмоций, все, кроме тех, какие искрили, когда чонгук пытался сломать ему нос или приложить лицом о столешницу. у юнги таких нет тоже. он стаскивает с себя мешковатый свитер, оставаясь в футболке, и без спроса натягивает его на чонгука. тот послушно сует руки в рукава, сам одергивает, а потом вновь цепляется пальцами за юнгиевы. чонгук в бежевом вязаном непозволительно мягкий на вид. кончик его носа слегка покрасневший, чонгук шмыгает им и дергает к себе за руку, сам попутно забираясь под сбитое одеяло.       юнги укладывается рядом. теплый свет лампочки выхватывает в чонгуковых прядях легкую рыжинку.       чонгук не отворачивается, лежит и рассматривает пятно от кетчупа на вороте футболки юнги.       — давно это? — юнги не уточняет, что именно. не требуется.       чонгук отводит взгляд и продолжает молчать.       юнги понимает, что мог бы узнать раньше. но сейчас есть сейчас, остается только нервно выдохнуть и обернуться на секунду, скрипнув матрасом, чтобы выключить светильник.       они лежат минуту, две, пять, а потом входная дверь внизу хлопает, и чонгуку становится всего слишком много. он не отворачивается к стене. он жмется лбом в плечо юнги и снова тихо шмыгает, находит под одеялом его запястье. юнги высвобождает руку и обхватывает чужую ладонь, осторожно сплетает пальцы, не чувствуя сопротивления. а потом прижимает к себе второй рукой, широко оглаживает спину, зарывается в темные пряди на затылке и прижимается губами к макушке, понимая, что вот оно, казалось бы, слабое место. остается только надломить, но       юнги уже не хочется. да и было бы что ломать — успели до него.       засыпает чонгук тяжело. кажется, что проходит вечность, когда его дыхание понемногу выравнивается и утихает. чонгук сопит куда-то юнги в ключицы, а тот проваливается в дрему только под утро, взвинченный и почти на пределе. кулаки чешутся. он бездумно выводит узоры меж лопаток чонгука и молча воет от бессилия перед временем, которое вспять не повернуть.       после полудня их будит телефон, несколько раз прогудевший уведомлениями на тумбочке. чонгук сонно моргает, уставившись в глаза напротив и хмурясь, не понимая сразу, что происходит и вообще почему. юнги рассматривает приоткрытые бесконтрольно губы, складку между бровей, не сошедший еще синяк, не сдерживает легкую улыбку — видишь, все в порядке, хорошо? — и вновь валится на подушку, слегка пиная чонгука в лодыжку. тоже не понимает. их ноги переплетены, и юнги не знает, как будет выбираться (из всего этого). у чонгука ступни, как ледышки, а уголки его губ подозрительно дергаются. через пару мгновений он все же улыбается слабо в ответ, будто вопросительно.       в топящем комнату свете лениво плавает пыль. приходится тянуться вверх, дергать занавеску, чтобы солнце не так слепило. чонгук замирает и не отрывает глаз от снова развалившегося на постели юнги.       улыбка чонгука тает. он подается вперед, качнувшись, настороженный, готовый в любой момент отшатнуться, но юнги просто ждет. чонгук мажет сухим поцелуем по скуле. медленно отстраняется, жмется к подушке щекой и смотрит долго, внимательно. размыкает губы, хочет что-то сказать, но не может собрать подходящие слова.       юнги, сжимая его руку под одеялом, понимает и без.       чем бы это ни кончилось (может, и начинаться нечему).       намджун бы сказал, что это пиздец.       юнги говорит:       — будешь кофе?