слова

У Ронана из лопаток вырастают крылья и, может быть, — острые шипы, рисунок искаженный тонкой полоской ткани черной майки. Ронан не знает многих вещей, ещё больше — не хочет признавать. Жить отрицанием намного проще, чем может показаться, уж точно не сложнее искусственных улыбок. Отрицать то, с чем принято соглашаться, отрицать молчание, отрицать тишину как несовместимое с жизнью понятие. Он пропустил тот момент, когда это перестало быть привычкой и стало просто неотъемлемой частью того, как устроен этот мир. Или хотя бы одна из его версий. Ронан едва заметно сдвигает брови, когда сосредоточенно выводит пальцами на запястьях Адама неизвестные тому латинские фразы. Если бы ему вдруг нужно было дать чёткое определение тонкой, почти неуловимой грани между реальностью и грёзами, настоящим и иллюзорным — то эти мимолётные прикосновения в тесных комнатах, залитых рассеянным солнечным светом сквозь пыльные окна, стали бы первым, что пришло на ум. Маленькие миры, созданные из ничего, и в тоже время с необъяснимыми усилиями, хрупкие, как пылинки, и совершенно точно бесконечные. Впервые в жизни вечный поиск подходящих фраз, которые, как оказывается, далеко не всегда беспрепятственно слетают с языка, отходит на второй план. Это не тишина. Это не молчание. Это постоянный разговор, только совсем, совсем без слов. Они вряд ли когда-нибудь смогут найти слова для всего этого. Другие слова, кроме тех, что навсегда остаются невидимыми строчками, теряются между веснушками и поцелуями, оседают неровными квадратами солнечных бликов на бледных скулах. Старые наушники валяются на полу, яркая полоска света разделяет их точно напополам. Тихая музыка застряла где-то в пространстве между. Голос, лишь немного громче шелеста страниц, пальцы, прижатые к уголкам глаз. С кошмарами, не принадлежащими тебе самому, справляться всегда легче. Ронан боится, что скоро перестанет видеть разницу. Они никогда не говорят о прошлом, как о быстрой, давно забытой боли. О будущем — тоже, хотя Ронан наблюдает его отпечаток в каждом движении Адама. Попытки заглянуть в туманное, непонятное, нерешенное, попытки объяснить самому то, чего нет ни в одном словаре или потрепанной энциклопедии, попытки дать шанс себе или этой непроглядной мгле ближайших месяцев. Когда-нибудь их страхи исчезнут, и как заведено в любых ночных кошмарах, ничего из этого уже не будет иметь значения, кроме, пожалуй, того самого маленького «но», которое заставляет каждый день переступать черту между злостью на самого себя и безграничным вдохновением. Ронан называет это надеждой.