Потерянный

Форт Челюскин, острошпильная черная громадина, полуразрушенная и вздыбленная по разбитому берегу, выглядит, будто недособранная от скуки крепость из лего. Воздух идет рябью от жара сквозь стекла бинокля, а цвет у неба не как на детских рисунках, ярко-рыжим карандашом по белой-белой бумаге, — а грязно-серый, с примесью противной желтизны. Не красивое, не ужасающее, не похожее ни капли на небо с картины «Гибель Помпеи», которую в детском доме показывали на старом жужжащем проекторе на уроках докатастрофной истории. Может, именно потому, такой нелепый на фоне бедствия древних римлян, форт внушает куда больше подсушенного ожиданием страха. Опаснее всего. Недооцененный риск. Из горла Егора вырывается нервный смешок — наверное, глупо, что он научился этому от неопознанных лесных грибов, которыми блевал всю дорогу до побережья Карского моря. Никита и Герман переглядываются мрачно, передавая друг другу бинокль и склоняя попеременно головы к мутному дисплею тепловизора дальнего действия. И в Егоре снова, как и всякий раз в подобные моменты, вскипает детская колючая обида — они никогда не говорят ему прямо, если считают единодушно, что дело дрянь. Только пересматриваются многозначительно и долго, будто молча спорят глазами. Герман еще и кривится показательно и кивает, думая, видно, что Егор не заметит, в его сторону. «Собрался тащить его в самое пекло? — так и читается в жесте. — И кто будет менять ему подгузник?» После кто-то из них обычно бросает небрежно «Не пойдем, нет смысла рвать жопу — поставили низкую цену», но Егор знает, что дело не в бабках и не в простой философии наемного отряда. Дело в том, что Никита и Герман опекают его, как ребенка, потому что он младше обоих на год, но даже злосчастный год, полный боев, прокладывает между ними целую вечность. — Мы должны им помочь, — говорит Егор, вглядываясь в мутную полоску горизонта так, без бинокля, прищурив глаза. Столбы дыма растут над башнями форта ужасающе быстро, и потому каждая минута, что они медлят, наблюдая с холма, кажется преступно долгой — непозволительной. Егор оборачивается на Германа, цепляет ярый протест в его больших темных глазах и линии упрямо поджатых губ. Выкрикивает запальчиво единственное, что приходит на ум: — Я не ребенок! Я справлюсь! — Для этого дела, — замечает сухо Никита, вытаскивая самокрутку из портсигара, — мы все дети. Там опасно. — Мы там нужны! — возражает Егор и всплескивает руками. — Быть в состоянии помочь и не двинуться с места — ублюдочная позиция… — Это не позиция, — на этот раз даже в голосе тихого и крайне безэмоционального Никиты проскальзывает раздражение. Он так и не доносит самокрутку до губ, сжимая между тонких пальцев. — Это простые правила выживания. — Так нечестно. Мы бойцы, а те, кого отказываемся спасать — нет, — Егор награждает Германа наполовину умоляющим, наполовину укоризненным взглядом. — Там куча гражданских укрылись… задыхаются в дыму и подыхают от ихора… у нас есть защитная снаряга… там матери и мелкие совсем дети… немощные старики… — Хватит. — Герман вздрагивает, как от удара током. Вскидывает ладонь, будто собирается крепко влупить воздуху. Ненавидит, когда Егор давит на человеческое. А Егор ненавидит себя за то, что приходится давить. Манипулировать тем, что в Германе не остыло, не отмерло под бетонной плитой паршивых воспоминаний. Хотя ему, с отравленным нелюбовью детством, сбежавшему из ада с сумасшедшим папашей, есть за что презирать людей и платить им равнодушием. Но он никогда не равнодушен. Никогда. К нему относились даже не как к зверю, а как к мусору. А Герман по-прежнему самый человечный из всех, кого Егор знает. И он говорит глухо, несмотря на недовольный оклик Никиты, несмотря на наверняка проскочившую мысль, что совершает ошибку, которая будет стоить ему всего: — Мы идем туда.

* * *

Цирк вырывается вперед, бежит по коридору, ориентируясь по указателям. Толкает мутную стеклянную дверь, вносит Луку в операционную палату на руках и опускает на стол. — Мене… мене… текел… перес… — шепчет Лука в полубреду. Закашливается, и на воротник его медицинской робы брызгает бурая кровь. Бледные пергаментные веки скользят вверх-вниз, взгляд охристо-карих глаз блуждает бездумно по голым обшарпанным стенам. Лука цепляется за плечи Цирка мертвой хваткой, не давая отстраниться, а его мокрые темные губы все шепчут и шепчут быстро-быстро: — Вот и значение слов: мене... исчислил бог царство твое и положил конец ему… Текел — ты взвешен на весах и найден очень лёгким… Перес — разделено царство твое и дано Мидянам и Персам… — Лука кладет дрожащую ладонь на щеку Цирка, впивается в его скулу короткими ногтями, оставляя саднящие борозды. Его взгляд умоляет — Цирк вздрагивает и вырывается, потому что видел этот взгляд не раз и не из одной пары обезумевших глаз в форте Челюскин. Умоляет избавить от боли. Умоляет убить. Лука бормочет как заведенный: — Ты найден очень легким… очень легким… легким... — Ты найден очень тяжелым, Лу. Для такого задохлика, — говорит Цирк с хриплым смешком, не то пытаясь приободрить его, не то отвлечь себя. Эти библейские строки… кажется, про спалившегося на нечистых делах древнего царя, которого покарало небо. И Цирк готов поклясться, что сейчас, в предсмертной горячке, наедине с наводнившими его сознание бесами, Лука переживает лишь об одном — что кормил их с Зажигалкой палеными колесами. Цирк наклоняется над Лукой, обхватывает его худое узкое лицо ладонями, заставляя смотреть глаза в глаза. И проговаривает четко и жестко, как нерадивому ребенку, слишком рассеянному, чтобы с первого раза усвоить урок: — Я не виню тебя. Слышишь? Не виню. Слова Егора — и его, Цирка, слова. Сплетенные воедино, как и их истерзанное сознание. Он цел впервые за последние пару-тройку лет, и сквозь холодные щиты, которые, казалось, не прорвет ни одна осада, все настойчивее просачиваются подзабытые, и потому в сто крат превосходящие прошлые по силе человеческие эмоции. Он чувствует боль Луки. Как свою. Хочет защитить его — как когда-то хотел до последней капли крови защищать гражданских. Как будто кто-то раскрутил ржавый вентиль крана, и мощным потоком хлынули в его пустую, полую грудь те чувства, о которых он долгое время лишь помнил. И сердце теперь так ноет. Неистово рвется из-под ребер, колотится в беспокойном ритме. Его сердце болит невозможно, потому что успело разучиться сострадать и любить, но не устало хотеть. Научиться заново. — Обещай выжить, — проговаривает Цирк шепотом и касается губами его горячего мокрого лба. Какого хрена Карина так долго ищет свой антидот? Существует ли он вообще? Ударенный этой мыслью, не видя ничего сквозь застлавшую глаза темноту, Цирк шипит: — Обещай, сученыш. — «Пока стоит Вавилон», — шелестит Лука. Похоже, девиз «Ковчега». Скользит дрожащей ладонью вверх по его груди, хватается за воротник. Тянет Цирка ниже и просит жалобно и отчаянно, задевая его нос своим, трепетно подрываясь навстречу, чтобы задеть еще раз — уже специально. Так, как просят пощады у неба прожженные грешники, глядя проникновенно из-под страдальчески приоткрытых век: — Поцелуй меня, пожалуйста, снова. Как будто я значу… больше, чем пыль от звезды… — Он сглатывает, облизывает окровавленные губы. Странно. Цирк инфицировал себя через его слюну там, в машине, уже достаточно давно, но все еще не чувствует ни одного признака намечающейся лихорадки или бреда. Лука требует срывающимся голосом: — Поцелуй меня... как будто его нет. Как будто я не смогу… выполнить обещание. Цирк выдыхает рвано и изумленно в его скривившийся в беззвучном плаче рот. Не в силах оттолкнуть и отстраниться — в ответ на просьбу о помощи. Так вот каким он был, когда носил имя Егора. Так вот… Какой он сейчас. «Как будто его нет». Даже будучи на грани жизни и смерти, не понимая, чего и зачем хочет. Лука знает, что на этой земле ему не сидеть на троне — при живом короле. Цирк цепляет его подбородок, жестко поглаживает большим пальцем, размазывая кровь и слезы. Ближе склоняясь, закрывает глаза, словно ныряет с головой в чернь неизвестности — спасения или нанесения глубоких незаживающих ран в будущем в зависимости от того, как упадет подброшенная на удачу монета, — и крепко целует Луку в губы. Врет всем своим существом, искусно и нежно, отдавая ему жалкую крупицу того, что принадлежит другому. Но сейчас хватает и крупицы. Лука застывает, жадно открывая губы под давлением его языка, и успокаивается в поцелуе быстрее, чем от лошадиной дозы седативного внутривенно. Скрипит, распахнувшись, дверь операционной, раздается знакомый до противного отзвука цокот острых каблуков по кафелю. Повисшую на мгновение тишину разбивают три громких неторопливых хлопка. — Похвальная благотворительность. Карина улыбается с намеком на искреннее удивление, когда Цирк, отстранившись от Луки резко, вскидывает на нее воспаленный взгляд. На губах все еще горчит ихорная кровь, на языке стынет тепло его пылких выдохов. И сердце сжимается, будто под заводским прессом, снова и снова, сильнее и сильнее с каждой минутой: оно, видно, с мазохистским энтузиазмом наверстывает упущенное. Старина Цирк думал, что знает все сорта боли и пробежался по ее иерархии до самых верхов. Но в эту секунду ему кажется, что нет ничего мучительнее чувства, на которое он не может ответить взаимностью. Цирк косится на Зажигалку, тенью застывшую позади Карины. Она поднимает взгляд навстречу и склоняет рыжую лохматую голову набок. Рассматривает его ключицы в вырезе медицинской робы — ищет, наверное, пятна, свидетельства расползающейся по телу болезни. Ее губы выговаривают «Н-Е-Т» беззвучно, а скрюченный палец скользит по штанине, рисуя петлю вопросительного знака. «Не инфицирован?» Цирк не решается подать ей ответного знака. Даже если у него есть фора — глупо давать Карине поводы считаться с ним как со здоровым и полным сил. Он опирается ладонью о край стола, на котором лежит Лука, сотрясающийся в новом приступе бреда, бормочущий молитвы или проклятия в промежутках между короткими стонами. И может, лишь глядя на него и ради него собирается с мыслями для новой игры и борьбы за мизерный шанс. Прикрывает глаза и опускает медленно и нехотя голову. Переступая с носка на пятку, теряет равновесие почти естественно, оступаясь и сбивая вскинутой рукой тележку с пустыми шприцами. Хватается за нее и резко выпрямляет спину — изображая браваду и упрямство, скрывая блеф за игрой в скрываемую слабость. — Цирк! — звонко вскрикивает Зажигалка, а он старается дотянуть представление до конца: не кинуть быстрый взгляд, не проверить, повелась она или включилась с азартом в смутно оформленный план — задел для возможной импровизации. По лицу Карины пробегает тень не то беспокойства, не то настороженности. Но мгновение замешательства стремительно тает — и на ней снова маска прохладной снисходительности. — Возвращаясь к нашему давнему разговору, — тянет Карина, доставая из кармана ампулу, и взгляд Цирка прикипает к ней намертво, — ты все еще считаешь себя животным, милый? — Она поднимает ампулу на уровень глаз и сощуривается, смотрит на Цирка сквозь бледно-золотистое лекарство. — Клянусь, я слышу, как бьется твое бедное сердечко. — Она пропевает, как колыбельную: — Тук-тук. Тук-тук... Прямо как когда ты был у меня в животе. В твоем сердечке так много всего. Так много человеческого, возведенного в... страшно сказать какую степень… — Карина сжимает ампулу в кулаке, и Цирк дергается, даже не притворяясь, когда ему чудится хруст, и он представляет с полоснувшим по груди звериным отчаянием, что Карина раздавила единственный шанс Луки на спасение. Но она снова разжимает кулак, удерживая ампулу в кольце большого и указательного, и потрясывает, будто дразнит пса лакомством. Сообщает задумчиво: — Это испытание для адаптантов вроде тебя и твоих друзей… — Карина кивает на Луку, награждает Зажигалку взглядом через плечо, — будет куда сложнее, чем привыкнуть к ихору в жилах. Последняя стадия «слияния», которую до вас не пережил никто из моих пациентов. — Она улыбается — Цирк не верит грусти этой улыбки ни на секунду. — Не умереть от самой живучей и смертоносной болезни из существующих — вернувшейся в сознание человечности. Цирк сглатывает кровь. Луки и свою, свежую, из прокушенного языка. Трясется всем телом, борется с желанием — плевав на пульт в ее правой руке, благодаря которому Карина может вырубить или прикончить одним махом — броситься вперед и приложить ее крепко об стену. — Вкалывай Луке антидот, живо, — цедит Цирк. Пусть не думает, что обойдет его на поле провокации. Он слепил на этом поле нового себя когда-то — а теперь собирается выгрызть зубами победу в гребаной гонке «слияния». Взять столько от Егора и столько от Цирка, сколько потребуется, чтобы стать сильнее ради тех, кого хочет — и сможет — спасти. — Сначала застегни на себе и своей подружке вот эти браслеты, милый. — Карина кивает в сторону, и Цирк только теперь замечает вмонтированные в металлическую плиту в стене короткие цепи с наручниками на концах. — А я пока пристегну Луку. Мы же не хотим, чтобы вы окрепли и попытались сбежать, правда? — Из чего эта хрень? — спрашивает Зажигалка с подозрением. — Я думаю, — произносит Карина, — вам хорошо знаком металл, из которого делают клетки для пришелюг.

* * *

— «...он — особенный, законы, которым подчиняются все люди, не для него, у него иные желания, иные чувства, иные страсти, короче говоря, он — прекрасная болезнь человеческой натуры, как жемчуг — прекрасная болезнь устрицы»… — Король закладывает страницу пальцем и закрывает книгу. Дарит задумчивый взгляд противоположной стене прачечного отсека. — Почему ты перестал читать? — Цирк вскидывает брови. — Мне нравится. — Знаешь, что я пропустил в начале цитаты? — спрашивает вдруг Король невпопад. — Понятия не имею, — фыркает Цирк и уточняет иронично: — По-твоему, я похож на чел… — Он осекается, но продолжает как ни в чем не бывало, не обращая внимания на косой странный взгляд Короля: — того, кто разбирается в книжках? Я даже не умею читать. «Неуд по русскому и литературе, — выуживает он лениво из редких доступных воспоминаний Егора. — Забил во втором классе. Знает алфавит... — Добавляет мысленно то, что сумел построить на скудной базе Егоровых познаний: — Различает по буквам ходовые команды и распоряжения, приходящие на чип, названия блоков базы, названия населенных пунктов, названия лекарств... Боже, Егор, какой ты тупица». — Ты же сказал, что тебе нравится. — Король улыбается одной из тех легких улыбок, которые — как Цирку кажется — он часто дарил Егору в прошлой жизни, а теперь крайне редко дарит ему. И потому каждая — на вес золота. — Нравится, как ты бормочешь, — уточняет Цирк, закатывая глаза, и откидывается спиной на кучу выстиранного белья, в которой они устроились. — Так спится лучше… — Он чувствует на себе укоризненный взгляд и послушно спрашивает, хихикнув: — Так что ты пропустил в начале цитаты? — «Каждый склонен думать, что…» — произносит Король, вновь раскрывая книгу, и тяжело вздыхает. Молчит какое-то время, а потом признается, невидящим взглядом уставившись на страницу: — Люблю американскую докатастрофную литературу. Есть что-то печальное и красивое в боли, которую люди находили внутри себя, — когда не было такого пиздеца снаружи. — Ты любишь все американское, — бросает Цирк, болтая свешенной с кучи тряпья ногой, — литературу, джаз, пиво… порно. Король не отвечает, только вздергивает подбородок и уязвленно поджимает губы. Не нравится ему, когда Цирк ловит его на жалких попытках притвориться, что ему по барабану на трах в прачечном отсеке, и не все равно — на женскую грудь. — Но я думаю, — говорит Цирк и с отстраненным удивлением понимает, что не знает, из какого уголка сознания и в какой момент пришли эти слова. Почему ему вдруг стало неуютно и холодно, — что, несмотря на творящийся снаружи пиздец, ты тоже находишь много боли внутри, Герман. — Не называй меня так, — вскидывается Король привычно. И, закрывая тему, продолжает читать вслух.

* * *

— Снова принимаешь меня за дуру? — спрашивает Карина и журит ласково: — Ай-ай-ай, Цирк. — Она отвлекается на секунду от ноутбука, с которым устроилась за столом. — Или Егор? Как мне тебя называть, милый? Цирк сплевывает, пусть и знает, что плевок не долетит — разбивается бурой кляксой из смеси слюны и ихорной крови за три метра от ее ног. Карина выгибает тщательно подведенную бровь. Цирк хмыкает и отворачивается. Ладно, допустим, в свете того, что она заковала их всех в толстые цепи, торчащие из укрепленной стены, его спектакль все равно не имел смысла. — А если я инфицирован, но болезнь расползается медленно? — ехидно уточняет Цирк. — Будешь смотреть, как я помираю? Какая прелесть, мама. — Можешь не называть ее так? — Зажигалка делает вид, будто ее тошнит, и отклоняется назад, пытаясь почесать о стену закованные за спиной руки. Цирк кривит губы. Ловит взгляд Луки, сидящего между ними с Зажигалкой. Хочет отвернуться, но вместо этого дарит ему ободряющую улыбку. Лука несмело улыбается в ответ, и его бледные щеки заливает румянец. Наверное, это глупо. Но если Луку держит надежда, то их обоюдная игра в «как будто его нет» будет длиться столько, сколько нужно, чтобы он выкарабкался. Пятна постепенно сходят с его плеч и груди под разодранной робой, — значит, Карина не соврала хоть в чем-то. Антидот подействовал. — Ты не умрешь, — роняет Карина, вновь сосредоточенно всматриваясь в ноутбук. Бледно-синий свет экрана выделяет четче мимические морщины на ее лице, комочки помады на нижней губе. — Лука — девять целых и две десятые по шкале, Зажигалка — девять целых и тридцать две сотые. А ты — где-то между девять и шесть и девять и восемь. Сильнейший из моих пациентов... Адаптантов, перешагнувших порог девяти с половиной по Кайзеру-Шмидту, ни один из ядов не берет. Они способны на немыслимое... — Карина бодро стучит по клавишам и замечает насмешливо: — Лука, если бы перестал ныть и постарался, тоже бы смог сам, если честно… Были бы побочки вроде лопнувшей селезенки, но это такие мелочи на пути к выживанию. Цирк задумывается над ее словами. Что-то в них дает крохотную полезную зацепку — по крайней мере, сердце, которое теперь ускоряет темп по поводу и без, сигнализирует ему об этом, усерднее разгоняя по организму кровь. — А долго мы тут сидеть будем? — кисло интересуется Зажигалка. — Ты там в «Супер Марио» решила сыграть? Цирк хмурится недоуменно. Она серьезно вспомнила древнюю компьютерную игру просто так? Хотя где Зажигалка и где «просто так»? Она любит трещать, но чтобы настолько? Цирк вздрагивает от неожиданности, когда Лука, придвинувшись, роняет голову ему на плечо. Решает было, что тому просто холодно. Но чувствует, как Лука, осторожно подвинув закованные руки за спиной, касается оттопыренным пальцем его бедра — и чертит. «З...» «З-А...» Задница? Да, приятель, полная. «З-А-П...» — выводит палец Луки, дрожа от напряжения. Запасной план? Его нет. «З-А-П-Я…» Что за «я»? Разве есть такая буква? Цирк чертыхается беззвучно, проклиная на чем свет стоит Луку с его ребусами, подзабывшийся без практики алфавит. Напряженно думает, пытаясь представить образ буквы и наложить на походную карту. Я… Были же города, были… Вот например… Якутск, Ярославль-2… Я! Точно, я! «З-А-П-Я-С…» Лука издает обессиленный звук ему в плечо и опускает затекшую руку. Только бы вспомнить теперь слова на «запяс». Свежее воспоминание пронзает Цирка ослепительной вспышкой. Зажигалка сломала Карине запястье там, в джипе. Как она может так бодро стучать по клавишам, не корчась от боли? Накачалась обезболивающим под завязку? Цирк смотрит на поднявшего голову Луку и замечает его кривую улыбку. Кажется, он думает о том же. Карина машинально схватит пульт ведущей рукой, если дернуться ей навстречу, но достанет ли ей сил и контроля над наверняка обколотой блокаторами кистью, чтобы нажать на нужную кнопку? «Есть ли в этом смысл, — думает Цирк удрученно, — пока мы все в цепях?» — Цирк, — зовет Лука едва различимым шепотом. Смотрит в самую душу охристо-карими глазами, и в голове Цирка проносится цитата из книжки Короля. Лука смотрит так, словно подставил бы другие слова в начало. «Я знаю». «Я знаю, что он — особенный, законы, которым подчиняются все люди, не для него». Яд даже не подпортил ему привкус во рту. Не так давно он тащил на себе груз весом в тонну по приказу Карины на одной из ее тренировок. Эти цепи и эта стена — сделаны из бумаги, если он так решит. Лука произносит на грани слышимости: — Ты за порогом девяти с половиной, Цирк.