На глубине

Глубина постоянно стыла и почти всегда темна. Лишь дважды в год, когда ночами кальмары устремлялись через ее толщу к своему загадочному пристанищу, она наполнялась свечением, подаренным их телами. Только тогда Говарду становилось ясно видно, где зеленоватый ил укрыл одеялом сундук с сокровищами испанского галеона, где над неровным дном высится остов города, древнего, почти как сам Говард, и такого стойкого, что прожорливое, вечно подвижное, как стучащее сердце, море, не смогло его поглотить. Купол древнего храма, белый как мороженое, в мерцании рваных теней казался кафе, освещенным неоновой рекламой. Говарду снилось, что именно тут, в его обиталище под водой, как раз открылось такое. И неторопливая морская звезда медленно двигалась по склизкому от потемневших органических остатков камню, развозя бокалы лимонада, который не получалось донести до рта. Цветные струи путались над импровизированной барной стойкой, слегка щекотали обоняние, никогда теперь не суля вкуса. Навряд ли без определенной доли смекалки тут можно устроить то, что так полюбилось на суше. И если откупоренную бутылку еще получится приложить к губам, то уж съесть избавленное от шуршащей упаковки мороженое… Океан — это слегка жгущая, остро пахнущая йодом соль, ничего более. Так зачем же Говард мечтал вернуться сюда? Что тянуло его обратно? Кажется, он всего-то хотел отоспаться, но теперь — даже во сне словно со стороны видит, как исчезают во рту цветастые банки газировки, яркие, словно леденцы. Холод льется внутрь вместе с искореженным алюминием. Непривычный и беспокоящий, может, именно тот, что смертные люди верхнего мира назвали обидой. Тонкие светящиеся полоски дрожат над головой, отбрасывая вниз мельтешащие, такие живые тени. Говард знает, чему служит этот голубоватый свет — привлечь будущего партнера, того, что способен понравиться. Если бы только сам Говард был решительнее, если бы последовал их примеру, как знать, может, и сумел бы добиться помощи Джона? Тот-то бы наверняка придумал, как быть со сладостями на глубине, не срываясь при этом с насиженного места. Ведь Джон такой сообразительный и смышленый, он та… Он так весело улыбался, стоило лишь раскрыть перед ним ладонь: впитавшие в себя прикосновения бессчетного количества волн крупные камни, отесанные еще на заре человечества, сияли, будто переплетения теней в убежище Говарда. Сам же Говард так и не запомнил, что сказал тогда — собственный голос убаюкивал его, погружал в сон, путая видения. Говард запомнил только, как узкие губы Джона мягко повторяли каждое движение его собственных, и от этого где-то внутри тела начало назревать тепло. До пугающего непривычное, настолько, что захотелось скрыться от него. Бежать изо всех сил — туда, где оно никогда невозможно. Говард знал, что Джон разжал пальцы — предложенные в подарок сокровища хрустально звенели, горстью рассыпавшись по доскам причала. Но это было совсем не обидно, потому что у него, Говарда, всегда было множество других. Бессчетное множество — тем более для гостя, рядом с которым глубина на мгновение показалась куда приветливей. Всплеск укрывшей с головой воды показался хлопком, с которым со взболтанной бутылки слетает крышка. Трепыхание в руках совпало с биением собственного сердца, непривычно частым как для сна, так и для яви, но уже — вполне привычным. Смерть во сне невозможна, вспомнил Говард, как и построенное по классическим правилам чаепитие невозможно под водой… Он очнулся и подслеповато прищурил глаза. Неуловимые тени сгустились и задрожали, а затем — наполовину растворились в воде, отползая ближе к высокому куполу. Джон спал у самой их границы и, несмотря на сероватый отблеск, казался как никогда отдохнувшим. Светлые волосы змеились над его головой, удивительно живые в воле течения, будто жидкое золото. Длинные ресницы едва колебались, как у человека, которому снится приятное. Похолодевший внутри сильнее обычного, Говард почти убедил себя, что он — дышит.