Дома

Чужие пальцы лихорадит — настолько заметно, что пушистому полотенцу не скрыть их дрожи. Федор хорошо знает: такое бывает после чистосердечного признания Господу. А у мальчишки, что стоит сейчас за его спиной, оно, очень даже может быть, вообще первое. И вовсе не такое уж безынтересное, как Федор себе представлял: кроме раскрытых карт, вложенных в эти не слишком-то твердые ладони, оно составлялось и из прямодушной мечты о спасителе. Правильное откровение. Резонная искренность. Спасение от ужасной участи раба близко как никогда, но заблудшее дитя еще не способно увидеть это. Такое старательное, такое низменное в прошлых своих мечтах — приземленных и алчных, полных вожделения, порока и власти. Гуманно ли это — позволять слепцу жить на этом свете? Навряд ли лучше, чем без разбору исполнять все мечты на свете. Поэтому даже хорошо, что этот мальчишка в конечном итоге так ничего не достиг. Не стал боссом мафии, а его голос и руки, несмотря на все сотворенное и испытанное, остались теплы. Быть может, он даже еще способен загладить свои грехи. Но раздавить сроки на искупление слишком затратно. Есть и другое спасение, более скорое. Своим отношением, своим усердием и старанием мальчишка уже на него наработал — настоящее сокровище, раз эти прикосновения не вызывают отторжения, а, напротив, даже приятны. Сравнение выглядит саркастичным, но Федор не способен развеселиться им. Ему на долю секунды кажется, что тень сожаления, будто тень от вставших часов, холодом скользит по коже. Это чувство больше бы пригодилось в промозглой петербуржской каморке под самой крышей, где солнечный свет съедался мутными, кажется, закопченными еще печью-буржуйкой во время осады города стеклами. В ней Федор, такой же еще почти ребенок, тоже мечтал о многом. Пока однажды не осознал, что не может позволить этому миру подчинить себя. Для этого тот чересчур несправедлив. Федор подчинится лишь новому миру, что еще только предписано сотворить. В нем больше ни у одного ребенка не будет бессонных ночей в ожидании расплаты за взятые без спроса сласти. В нем больше не будет запертых в сейфы безделушек, забирающих у людей их души. От своих Федор давно уже отказался, оставив их наклеенными на облинялые стены — сотни ярких конфетных оберток, ярких, совсем как банкноты. В той комнате — своей, полупустотой, так похожей на эту — осталась запертой его тень, способная еще о чем-то сожалеть. Когда на планете не останется эсперов, возможно, перед тем, как растаять, она заплачет. Ведь тогда не останется и самого Федора. Но он готов к этому уже давно — и в последний миг у него самого ничего не дрогнет внутри. — Осторожнее, — приказывает, а не просит Федор, когда голове становится слишком жарко от трения. — Вам совсем не... Мальчишка теряется, глотая окончание фразы. Затихает, как стухла бы свеча в ночной, лишенной за неуплату электричества квартире. Совсем не Федора вина, что огонек так хрупок. Не он привел к этому, сквозняком колыхая пламя. Не он избрал самый глупый из всевозможных подсвечник — ошейник с дешево-ярким камнем. Федор вовсе не так жесток, чтобы в свою очередь, ущемив чужое простодушие, поделиться знаниями, которые были изведаны давным-давно — они в море. А единственный человек, что ступит живым на причал — он сам. Поймав себя на желании проявить благородство, Федор почти удивляется. Но тут же на краткую долю мгновения вновь погружается в иллюзию, что сломанные часы идут, а тень прежнего человека, которым когда-то был — способного сострадать и дарить тепло — у него за спиной. — Я согрелся, — ободряюще говорит он, впервые за долгое время ощущая себя дома.