Слишком прекрасным.
Часто забываясь в своих мечтах, денно и нощно грезя о собственном, как казалось, совсем скором счастье, она часами могла тонуть в его чудесных, необыкновенных, удивительных глазах, цвет которых раз за разом заставлял вспоминать запах спелых зеленых яблок и аромат свежей только что скошенной травы. В этих живых, таких любимых ею глазах, искрящихся радостью, теплотой, нежностью и любовью ко всему окружающему, она, увы, не смогла заметить тяжелую, ноющую, тягучую словно оплавленная сталь, тоску. Не смогла заметить плотно прилегающую, сросшуюся с лицом маску. Образ, превосходно скрывающий настоящую, истинную личность, которая как ни крути, пытается вырваться… Однако, он всегда казался ей слишком теплым, даже чересчур… Маринетт на удивление хорошо помнила их настоящую первую встречу. Тогда, под тем обжигающе холодным дождем, задумавшись, залюбовавшись бархатным шатром совершенно пасмурного, свинцового неба, она и не заметила, как он подошел. Хотя до сих пор отчетливо помнит его последующие тихие-тихие шаги, потонувшие в гулком, звучном перезвоне а капеллы дождя, помнит и то настоящее, живое, такое виноватое выражение лица. А какие у него тогда были глаза… Нет не те озорные, вечно веселые, сияющие задором и радостью, а какие-то совсем печальные, глубокие, которых ей раньше не доводилось видеть, да и позже не дано было улицезреть. В тот вечерПожалуй именно тогда она и завязала эту петлю на своей шее.
Именно тогда, совсем ослепленная сияющими лучами его искреннего, доброго света, она посчитала его солнцем, яркой путеводной звездой, мерцающей во тьме для потерянного, изможденного временем, странствующего путника. Как долго она находилась в этом счастливом, наивном неведении? Неужели его свет настолько слепил её? Порой девушка ловила себя на мысли, что она не достойна… что не заслуживает даже мельчайшей крупицы того яркого сильного света, которым он щедро одаривал её.Слишком неидеальна.
Однако всё так же продолжала любить его. Пусть издали, пусть не заметно... Признаться, ей и не требовалось того, чтобы он заметил. Достаточно было лишь той обоюдной, но такой крепкой, горячей, от которой в жилах стынет кровь, а щеки заливаются ярким румянцем… искорки искренней любви. Во всяком случае, именно так ей тогда и казалось. А может… Может она просто до безумия, до потери пульса боялась… Боялась прямого, краткого, отчетливого отказа. Подумать только, такое короткое, казалось бы, совсем невинное, абсолютно сухое «Нет», но, сколько тяжелой отчаянной боли, от которой ей непременно бы захотелось упасть на колени, заскулить, истошно завыть волком на луну, от которой захотелось бы рвать волосы на голове и бить себя руками в грудь… Она определенно боялась, разбитого вдребезги, на маленькие-маленькие крупицы боли, сердца, которое и так уже, будучи достаточно измученно душевными терзаниями, вот-вот готово было выпрыгнуть из груди. А еще боялась нарушить ту тончайшую, нечеткую, воистину кристальную грань их скупой на эмоции дружбы, по которой скользила едва ли не с завязанными глазами. Но Маринетт, наверное, никогда бы не призналась в этом ни себе, ни кому-либо. Во всяком случае, именно так ей казалось, стоило подобной мысли проскользнуть в голове. Порой девушку бросало в дрожь - она ведь вовсе не трусиха, она ничего не боится, просто не хочет беспокоить друга. Ведь так? Так?! И всё бы, наверное, было хорошо, если бы не это дурацкое, абсурдное, действующее на нервы «Казалось», ненужное, изворотливое, поскальзывающиеся, протискивающиеся сквозь тонкий, филигранный механизм разума, заставляющее душу трепетно полыхать и метаться сердце в сомнениях. Когда-то, рано или поздно, это, так или иначе, должно было закончиться. И Маринетт это знала. Девушка***
Лука всегда казался Маринетт каким-то странным, слишком холодным, молчаливым, возможно даже, скрытным… таким, о которых говорят «не от мира сия». Ей всегда казалось, что от него невообразимо веет той неиссякаемой, вечной мерзлотой, что отрешенно мерцала в его голубых, холодных, вечно равнодушных глазах, той, от которой рефлекторно сводило скулы, а плечи заставляло трястись в немой судороге. Его взгляд всегда казался ей ледяным, беспристрастным, пронизывающим на сквозь, словно поток промозглого осеннего ветра. Многозначительная, но при этом совсем бесчувственная, безучастная, хладнокровная усмешка, давно преобладавшая над ним, словно та же маска, приросшая к лицу, уже не вызывала у Маринетт столь бурную реакцию, что раньше. Девушка, наверное, просто свыклась с ней, смирилась... И когда она только успела? Она ведь не так и часто наведывалась к нему в гости – иногда просто бывало: зайдет, не поздоровавшись, беззастенчиво усядется у него в комнате прямо на пол и, только знай себе, слушает, подобно форменному меломану блаженно прикрыв веки, и изредка качая головой в такт. Порой, чуть приоткрыв глаза, она искоса наблюдала за Лукой, за его сосредоточенным, серьезным лицом, за его плавными, легкими, словно тысяча порхающих мотыльков, умелыми движениями, которые всегда вызывали у неё неподдельный восторг, за его мертвецки холодными, бледными, чуть посиневшими руками. Тем не менее, для неё он все еще оставался неясной, непостижимой загадкой, неразгаданной, окутанной мраком, тайной. Лука был безжизненно, бессердечно холодным. Совершенно апатичный, отчужденный от этого мира, он вовсе не был похож на такого солнечного, вечно счастливого Адриана, такого сладкого, даже слишком… Приторного, настолько, что аж тошно. Вот только у каждой сладости есть свое не всегда приятное послевкусие.***
Она хорошо помнила тот день, когда сидя под проливным дождем, капли которого словно тысячи мелких осколков закаленного стекла мучительно больно впивались в нежную кожу и оставляли на ней едва заметные немногочисленные дорожки царапин, уже готова была принять свою участь. Тогда ей все резко стало безразлично: небо от края до края будто бы сгорало в огне, а в нем исчезали все её надежды и мечты. Ей уже было плевать на надрывающиеся легкие, которые уже не горели, полыхали беззвучным, немым, мучительным пламенем, изжигающим душу, оставляя лишь горький рассыпчатый пепел, от чего невольно вспоминалась когда-то давным-давно рассказанная мамой легенда о ханахаки. Плевать на сердце болезненно сжимающееся при каждом ударе, гулко отдавая болью в висках и больно лупя по ребрам. Все те силы, что она кропотливо, бережно собирала по крупицам, блуждая меж самых темных закромов души, вовсе иссякли, исчезли, вспыхнули фейерверком и рассыпались искристым звездопадом, оставляя лишь тупую боль и, позволяя токмо беззвучно скулить, глотая слезы. Ни вопить, ни выть голодным несчастным волком на луну… хотелось чаю и, наверное, сдохнуть. Погруженная в тягостные раздумья, да, скорее всего именно из-за этого, она сначала и не заметила, как прекратился дождь. А может, это и потому что он вовсе и не прекращался, а кто-то просто пожертвовал своей курткой, укрыв насквозь промокшую и совершенно замерзшую девушку. Маринетт и подумать не могла, что Лука, тот холодный, бездушный, безэмоциональный на первый взгляд Лука, на лице которого неутолимо сияла горделивая усмешка, а глаза всегда были полны ледяного спокойствия, да, именно тот Лука, которого она так хорошо знала, может быть таким теплым. Тогда она впервые увидела чувства Луки. Каждая фибра его души источала какое-то особенное беспокойство за неё, непривычную озабоченность её состоянием. От этого на душе у Маринетт становилось тепло и приятно, но одновременно вместе с этим как-то совсем гадко и паршиво: зачем он так волнуется, зачем хлопочет над ней, не уж-то она кому-то нужна? Она и не заметила, как вслух спросила это у него. Хотя, в общем-то, он ничего и не ответил, лишь аккуратно подняв на руки, тихо-тихо прошептал: —Засыпай, на руках у меня засыпай. Засыпай под пенье дождя,—она едва ли расслышала то, что он тогда ей сказал, но почему-то именно эти слова отчетливо отпечатались в её памяти. И сквозь полудрему она еще долго слушала его, пока окончательно не провалилась в глубокий, манящий сон.Не бойся, я всегда буду рядом…
***
А потом… Маринетт не знала точно, сколько времени прошло, она просто очнулась у себя дома, а рядом был он, холодный непритязательный панк с ярко-синим амбре волос, и теплой-теплой, как летний дождь, под которым она так любила бегать ребенком, душой. А он был так рад… Настолько, что даже не мог вымолвить и слова, но Маринетт видела, что он очень хочет знать, почему же она тогда оказалась совершенно одна под проливным дождем, одетая абсолютно не по погоде, ей почему-то вдруг захотелось все-все ему рассказать: и об Адриане, и о своих переживаниях, и о геройском Альтер-Эго. А он молчал и слушал, не прерывая её, будто, знал, как будет тяжело ей второй раз собраться с силами, что бы повторить рассказ, и когда она, наконец, закончила, неловко, как-то даже очень виновато улыбнувшись, он вдруг порывисто воскликнул: —Знаешь, я думаю, тяжело держать целый земной ад, как небо на плечах! Ты ведь понимаешь, что у многих здесь душа мертва, они мертвы внутри?—он печально вздохнул, и указал на то место, где по его предположению должна была находиться душа—Любой из вас безумен... Но жизнь не звук, что б обрывать… Поэтому пообещай мне, что, если что-то будет тебя так же сильно беспокоить, то ты придешь и расскажешь мне всё, хорошо?—Лука внезапно запнулся— Сбежать от жизни можно, от смерти никогда! И Маринетт вдруг поняла - она нужна. Нужна… ему, родителям, Алье. На неё внезапно снизошло озарение. Какой же эгоисткой она была тогда, чуть не замерзнув под дождем, думая только о своих чувствах, забыла обо всех?***
—Держи!—Лука протянул Маринетт большую, сладкую вату, напоминающую огромное розовое облако на палочке. Ночь унесла тяжелые, налившиеся свинцом, тучи, а вместе с ними и всю боль, подступившую к сердцу горьким, терпким сумраком. А день… день обещает быть теплым.— И помни, я люблю тебя!