По привычке

      Очако любит горький кофе, и она давно перестала насыпать сахар в этот напиток. И это довольно неплохо так ассоциируется с её нынешней жизнью.       Горькой и несладкой. Гнилой, если честно.       Очако просыпается и каждый раз пустыми тёмными глазами смотрит на подушку рядом — по-прежнему немятую, целую и мягкую. Очако уже привыкла засыпать и просыпаться одна. Она привыкла проводить свой день в одиночестве, с чашкой горячего кофе глядя в окно, куда-то в даль, в невидимую для неё точку.       Она никогда не думала, что будет заперта в стенах собственного дома.       Очако редко выходит на улицу. Не потому, что не хочется, что нет какого-либо желания появляться на глазах шумной публики и после светиться в экранах телевизора, выслушивая всякие слухи и бредни, а просто потому, что не может.       Она — жена героя номер один. Жена Символа мира. Жена всеми любимого Деку. Жена человека, публика которого редко может застать свободным от каких-либо дел и позадавать вопросы. И потому вся эта их энергия и всё внимание тяжелым грузом падают на хрупкие женские плечи, беспощадно бьют в солнечное сплетение, выбивая воздух из груди, и просто-напросто ломают рёбра её же беспомощностью. И Очако должна терпеть. Улыбаться и терпеть ради Изуку Мидории, которого всем сердцем любит и поддерживает.       Такова участь героев, да?       Но с каждым разом нести этот груз становилось тяжело. Потом невыносимо. А теперь — невозможно. Очако не может позволить, чтобы правда, о которой даже Изуку не знает, выбралась в свет, попала в чужие руки и распространилась везде, где только можно и нельзя.       Герой номер один. Символ мира. Отважно спасает людей с улыбкой на лице. Но при этом убивает собственную жену. Но при этом не может её спасти.       Разве нужны миру такие новости?       Очако трясёт. Любимая кружка с кофе падает на белый кафель кухни, со звоном разбивается на множество осколков, которые уже не собрать воедино. Очако хватается за грудь, с силой, до посинения пальцев сжимает майку, жмурит глаза от невыносимой режущей боли, что разрывает грудную клетку, обжигает горло и отдаётся в виски. Алая капля падает на пол. Затем вторая, третья, четвёртая. Бело-красный лепесток, словно вальсируя в воздухе, легко приземляется на кафель, с одной стороны окрашиваясь в тёмно-коричневый цвет.       Очередной приступ. А ведь Очако только минут пять назад приняла таблетки. Но даже они отказываются помогать, кидая её в омут отчаяния и закрывая со скрипом дверь к спасению.       Очако задыхается: она продолжает отхаркивать окровавленные лепестки какого-то цветка, воздуха категорически не хватает, лёгкие заполнены лишь болью и этой дрянью. К глазам подступают слёзы, всё вокруг мутнеет, уходит в туман, окрашивается в серый, и Очако кажется, что сейчас она вовсе умрёт.       Она собирает осколки опрокинутой кружки и замечает лепесток. Вроде бы снова ромашка — символ невинности и первой любви, правды и надёжного искреннего чувства. Видимо, поэтому в её болезни нет разнообразия: один и тот же цветок, так чётко характеризующий её отношение к мужу.       Очако где-то в интернете читала, что у многих лепестки цветка менялись. Она хотела бы того же, но как жаль, что её желанию не быть явью. Как жаль, что она всей душой возненавидела ромашку. Умирал кто-то или нет — Очако не читала, нет, она не хотела тушить в себе и так едва горящий огонёк надежды.       Она снова смотрит в окно, на горящий алым пламенем закат, с новой кружкой горячего кофе — несладкого, горького, точно как её дни, окутанные мраком и такой уже привычной режущей болью в груди. Очако не сломалась. Геройская жизнь куда страшнее, чем какая-то семейная драма, верно? Нет, чувства остывают, как зажжённая спичка, и это абсолютно нормально. Очако это понимает и совершенно не злится. В душе лишь покой, мёртвый океан собственных чувств, в котором девушка уже давно тонет.       — Знаешь, Изуку, а я тебя люблю!       Очако обнимает сзади наконец-то вернувшегося мужа, утыкается в его широкую мускулистую спину и просто счастлива знать и видеть, что «Деку» жив и сейчас рядом.       Рядом...       Он несколько минут стоит неподвижно, будто внутри борется с каким-то разрывающим его чувством, и лишь потом накрывает её руки своими, улыбается в ответ на весело произнесённые слова, прижимает Очако к себе и крепко-крепко обнимает, словно боясь её потерять.       А после время для них замирает в мгновении: Очако желает прикоснуться к счастью, почувствовать давно забытое тепло, ощутить, как огонёк одиночества растворяется в тумане грёз. Страсть переплетается с нежностью — и каждое прикосновение Изуку будоражит кровь, пьянит разум и сводит с ума.       Но после снова пустая подушка — мятая, жёсткая и насильно возвращающая в реальность: Изуку снова ушёл и будто вовсе не приходил. Лишь улыбка, которой он ответил на её слова, даёт понять, что всё это было не сладким сном, а самым настоящим кошмаром. Когда-то любимая, такая по-детски милая улыбка теперь беспощадно бьёт по лицу, ножом проходится по сердцу, разрывая душу в клочья своей фальшью.       Уже давно ненастоящая. До тошноты натянутая.       Уже давно не «Деку». А Изуку, просто Изуку, которого она все ещё любит, как и прежде.       — Прости меня…       Вздыхает герой номер один, оперевшись локтями о колени и прислонив лоб к переплетённым в замок пальцам рук. В горле удушающий ком смешанных эмоций, к глазам подступают слёзы собственного ничтожества. Ему не хватает духу посмотреть на обессиленную, жутко побледневшую и исхудавшую жену, не хватает сил произносить слова прощения глаза в глаза.       Она умирает из-за него. На протяжении нескольких лет Очако терпела эту дикую нарастающую боль и его равнодушие, смешанное с сожалением. Она терпела и продолжала любить. Он разлюбил, но не мог её бросить. Он разлюбил неожиданно даже для себя, но ни в коем случае не мог оставить её одну. Чувства пропали, растворились, как шоколад в горячем какао.       — Ты ни в чём не виноват. Так бывает, правда.       А Очако улыбается, дышит надрывисто, со свистом в грудной клетке и хрипом в разодранном горле — больно, как же больно. Лежит на больничной койке, а лучики солнца играются с её каштановыми волосами. Очередной приступ. Снова и снова, а у Изуку сердце невыносимо сжимается, губы растянуты в тонкую полоску и тело всё содрогается.       — Прости… — повторяет он тихо, чтобы она не услышала. Тихо, в надежде, что станет хоть чуточку легче. Тихо, а потому что громче не может.       А она всё слышит. Всё видит. Всё понимает.       Ей не нужны его извинения: это последнее, что она хотела бы услышать от него. Ведь сейчас Изуку рядом, а большего и не надо.