Мысли у зеркала

      В огромные комнаты Зимнего дворца проникало майское, теплое солнце. Сегодня выдался на удивление погожий день — у окна стояла высокая и хрупкая девушка с копной русых волос, и, улыбаясь своей семнадцатой весне, ловила солнечные лучики… — Мари, осторожнее любуйся! — раздалось в комнате. — Ах, мама, до чего же хорошо, и я всегда была осторожной! Какое же приятное утро, папа точно возьмет меня с собой на прогулку! Как же жаль, что мы не в Царском… — последняя фраза была брошена с нотками грусти.       А стоявшая у зеркала мать красавицы — императрица Елизавета Алексеевна, только дивилась тому, как изменилась ее дочь после всех потрясений, принесенных войной — когда-то такая застенчивая, она словно преобразилась. Елизавета невольно вспоминала себя в ее возрасте — такую же милую принцессу, которая недавно стала женой молодого великого князя Александра Павловича. Амур и Психея, ожившая сказка о любви… Ожидание самого великого будущего, время ее больших надежд и маленьких побед.       Несмотря на все противоречия и сложности, первые восемь лет их брака были самым счастливым временем из проведенных ею в России. Юность ушла, оставив после себя следы неувядающей красоты. Синие глаза императрицы и в тридцать семь лет оставались такими же, какими она робко взглянула на своего будущего мужа, далеких двадцать четыре года назад, и определила свою судьбу.       Красота казалась ненужной! Эти дары природы, которые ничего не приносили взамен, будто, делали ее безмолвной статуей и холодной как лед куклой, сохранившей внешнюю представительность. Одеваясь перед дворцовым выходом, императрица сетовала на то, что с радостью бы отказалась от собственных почестей. А император лишь качал головой, отмахивался и говорил жене: — Полно, Лиз, полно… Не расстраивай своим недовольным видом нашу девочку… — в первый раз, услышав эти слова о дочери, Елизавета, всегда спокойная и флегматичная, готова была закричать императору «о правилах приличия, в которых он ничего не смыслит». Ему ли об этом говорить?! А не припомнить бы снова свои обиды — за мимолетные увлечения, за присутствие в жизни сиятельной княгини Нарышкиной… И за эту ранящую холодность, за родные глаза — отводящие взгляд.       Глухую ревность, подозрительность и приступы слабости.       Но брала себя в руки, понимая — она сама виновата в своих несчастьях, и что остается сделать, если сердце закрывается. Не приняла к себе, зная, что еще час назад… муж был с другой, любезно улыбался и целовал руки. Возможно, клялся в любви и обещал, что «обязательно разведется с этой черствой немкой». Тут же перебивала себя — нет, он сам сказал, что «никогда не даст развода». Потому что не мог отпустить от сердца или же приличия не позволяли? Скупой придворный этикет, и ничего большего, прекрасная чета на балах и приемах.       Прямо говоря императору о «поездке к матери навсегда», Елизавета обрекала себя на скандал с Александром, который рушил грани их молчаливости друг с другом, после которого он мог не разговаривать с ней по несколько дней. Между холодом отчуждения был лишь только один мостик — в руках маленькой девочки с розовой лентой в волосах, а потом — внезапно взрослой дочери. Она слишком рано выучилась угадывать настроение каждого из родителей: молчаливо кивала головкой на слезы матери, и даже не заикалась об этих слезах отцу-императору.       Когда Лиз поняла, что домашнее счастье — ее муж и долгожданный ребенок, рушится на глазах и она ничего не может с этим сделать?! Может быть, мартовской ночью, пятнадцать лет назад, услышав от Александра: «Мы едем в Зимний дворец». На коронации?! Или Александр испугался ее? Испугался собственную жену, которая, видя растерянное состояние русского самодержца после воцарения, приложила все усилия к тому, чтобы он забыл свою грусть, боль и осознал, как он необходим для счастья миллионов подданных?       Неугодная невестка, не давшая российскому престолу наследника, не достойна быть матерью нации — так думала императрица Мария Федоровна, когда старший сын, беря с собой жену и дочку, наносил визит в Павловск или Гатчину. Церемонное обращение, пожелания здоровья, ядовитые улыбки, интриги… Как же это все было чуждо Елизавете и Александру. В эти минуты, бросая на мужа взгляд, она ощущала эту невидимую красную нить, которая не давала им расстаться. И редкими ночами, когда императору было особенно тяжело — он открывал дверь в ее комнату, садился на кровать, опускал голову к ее ногам и плакал. Лиз гладила его непослушные золотистые волосы, и ничего не говоря, принимала его беды на себя.       При дворе думали — император Александр Павлович отдалился от супруги окончательно; кто-то ждал скорого развода, интригуя против двора Елизаветы. А поздней ночью ноября 1812 года, Елизавета Алексеевна, сидя в комнате простудившейся дочери с вязанием, услышала от венценосного супруга: — Пожар Москвы осветил мою душу…       Одна лишь фраза дала ей доказательство того, что все изменилось. В его душе исчезли сомнения, а может быть, он что-то осознал? Что те записки на салфетках со словами любви, обожания и нетерпения быть вместе были не просто жалкими клочками бумаги, забытыми в тайной шкатулке. И не скоропалительными признаниями двух подростков. Наверное, это было выше, сильнее того, что люди называли любовью. И поэтому вместе было так трудно, но фортуна, упрямо пытавшаяся развести их в стороны, замыкала круг и мир постепенно становился прежним. Таким, каким он представлялся, когда годовалая великая княжна Мария делала свои первые шаги по родному Александровскому дворцу.       И Лиз простила. И искренне улыбнулась, обняла и с трудом могла оторваться от императора-победителя, когда спустя полтора года встретила его после вынужденной разлуки. — Узнаешь ли ты меня?! — слышала голос, видела ангельские голубые глаза и не боялась показаться той же молоденькой баденской принцессой, приехавшей, чтобы стать женой будущего императора всероссийского. Скоро кивала головой, целовала и чувствовала себя не женой государя, а свободной и влюбленной, как и в то время, когда они загадывали «скрыться туда, где их никто не найдет».       Мысли ее прервала дочь, вставшая рядом у зеркала, прижавшаяся к ней, как в детстве — ласковым котенком, на которого очень походила. Но теперь она совсем другая, она выросла…       И, возможно, Елизавета, да и Александр, никогда этого не поймут. — У нас сегодня радужный день, не правда ли, маман? Несмотря, что часа через два, я чувствую, польет дождь! — Мари всегда сетовала на изменчивый климат Санкт-Петербурга.       Елизавета лишь согласно кивнула, крепко сжав ладонь дочери, улыбнувшись собственному отражению в зеркале.