ворона на мосту

Юнги сидит на корточках, и смотрит на дохлую птицу. Птица лежит, протянув к небу тощие лапки-веточки, и слепо смотрит чёрт знает куда. Интересно, бывает ли птичий рай. Куда деваются все эти городские пернатые, когда за ними приходит их нелепая птичья Смерть. Могут ли птицы грешить и судит ли их после смерти птичий Архангел? Юнги сидит на корточках и смотрит на дохлую птицу, кажется, уже несколько часов. Люди ходят вокруг, спешат по своим ж и в ы м делам, и словно не замечают этих двоих. Люди, спешащие по важным делам, настолько не замечают Юнги, словно он и сам уже непоправимо дохлый, и вокруг него начинают роиться мухи, от тела начинает вонять сладкой тухлятиной, а в животе уже вот-вот заведутся черви. Словно он как Лора Лун, вернувшаяся с того света, прямо из могилы вылезшая, чтобы следовать за своим светом… Только у Юнги ни Тени Лун, сияющего прекрасным медовым светом, ни волшебной лепреконовой монетки в животе, ни стоящего прошлого, ни волшебного настоящего. С будущим всё тоже безрадостно, совсем безрадостно. Иногда Юнги молчит по несколько дней к ряду, не издаёт ни единого звука, просто ходит туда-сюда, и держит глаза закрытыми куда дольше, чем смотрит куда-либо. Просто курит свои дурацкие сигареты, всегда измятые, всегда потерявшие добрую часть табака, мягкие от этого, дымные, но бестолковые, просто пьёт красное, и молчит. Курит крепкие, пьёт красное, молчит много - абсолютно просто так. Это не успокаивает, не помогает собраться, не делает всё, что творится внутри, хоть чуточку тише, нет. Просто так повелось: крепкие, красное, молча. Птица совершенно дохлая. На кончике розового языка остаётся табачное крошево с едва уловимым привкусом вишни. У птицы мутнеет устремлённый в птичий рай глаз, и Юнги перестаёт нравиться смотреть на неё. То, что Юнги умеет особенно хорошо – это молчание. Он молчит первоклассно, мастерски, его молчание – искусство и золото, эталон и возведённый в культ идеал. Только всегда ошибается. Юнги всегда ошибается и молчит не о том, о чём следует молчать. И совсем не говорит того, что стоило бы. За всю свою жизнь, за совсем не короткие, не лёгкие, не простые двадцать пять лет – ни одного, даже крошечного, игрушечного даже «люблю». А он любит, правда любит, не многих, но сильно, всем сердцем, хоть и не большим совсем, почти крошечным. Зато – ничего никогда не ждёт взамен. Ничего не просит, даже внутри себя. Просто любит. Только говорить об этом не умеет. Вот и молчит. За всю свою жизнь, за долгие и тяжёлые двадцать пять – ни слова, и полвыдоха, ни стона о том, что болит внутри, так болит. А оно всё время, всегда, непрерывно. Между рёбрами в центре груди, между ключиц и в горле – ужасно тянет и ноет, не даёт покоя, не оставляет в покое, никак не проходит, никакого покоя. Юнги просто болит, потому что не умеет говорить о таком, не знает нужных слов. Да и кому сознаешься в подобном? Вот и молчит. Юнги не знает, как так можно: просто прийти к какому-то человеку, и сказать «я безмерно одинокий, знаешь, как смертник за пару часов до казни, как смертник в маленькой квадратной камере, выкрашенной в серый цвет». Разве ж говорят такое другим людям? Настолько искреннее признание, произнесённое вслух – Юнги уверен – станет пошлым и штампованным, фальшивым и пустым. Засмеют. Вот и молчит. Юнги сам себя засмеёт, потому что это действительно пошло, и откровенно попахивает непростительной слабостью - тем, чего нельзя допускать, как бы ни хотелось иногда, особенно по вечерам. Вечера, это вообще проще застрелиться. Поэтому Юнги очень много работает, впахивает, как проклятый, как заведённый, жадно, огромными кусками жрёт время, в работу, в работу, в работу, чтобы не думать, чтобы не засыпать, а умирать на несколько часов в сутки, и никаких снов, пожалуйста. Когда получается работа-сон-работа-сон-работа, Юнги умудряется дышать, и тугой узел в груди немного расслабляется, позволяя о себе ненадолго забыть. О том самом себе, что в крохотной камере, выкрашенной в серый цвет. Интересно, есть ли у дохлой птицы хоть кто-то, кто будет о ней скорбеть? Кто сегодня не дождётся её в гнездо, не встретит её под крышей, да хоть на свалке? Вот и у Юнги никого такого. Поэтому и молчит. Юнги встаёт, с трудом разогнув колени, в последний раз смотрит на дохлую безымянную птицу, засовывает руки в карманы, и просто уходит. Птицу потом кто-нибудь заберёт, уборщик, скорее всего. Юнги сам себе и уборщик, и страж, и доктор. Две бутылки красного, пачка не самых крепких, и – вуа-ля! – наверное, завтра даже выйдет нормально коммуницировать с социумом. То есть, хоть немного разговаривать с теми, кого Юнги любит, беззаветно любит своим маленьким неумелым сердцем. Юнги пьёт красное, с ногами забравшись на шаткую табуретку, курит свои размочаленные, полупустые, и смотрит на кишащий, ж и в о й город, раскинувшийся тринадцатью этажами ниже. Наверное, не будь в этой квартире балкона, Юнги не выжил бы. Юнги пьёт красное прямо из горла, и не так, чтобы это было особенно приятно, но, по неведомой какой-то причине, кисловатый цветочно-фруктовый вкус помогает делать каждый последующий вдох. У Юнги болит всегда-всегда, под рёбрами, под ключицами, в горле и в голове. Удивляет то, что он так и не привык, за долгие и непростые двадцать пять лет. Он любит немногих, но оглушительно сильно. Немногих, это троих, всего лишь троих, но больше просто не вмещается, можно и не пытаться. Впрочем, от его любовей вероятно, не горячо, не холодно, никому из них. Самому Юнги и холодно, и горячо, every moment. Пак Чимин умеет появляться ровно тогда, когда Юнги задумывается о нём. То есть, вот сейчас, как обычно, он просто тихо открывает балконную дверь, просачивается в душную темноту, скользит по старшему коротким взглядом, и усаживается прямо на пол, облокотившись о стену спиной. (Чимин, безусловно – один из тех самых троих.) - Опять молчишь тут? Юнги нравится голос Чимина. Мягкий и словно округлый, без единого угла, такой, что хочется его слушать и слушать, без разницы, о чём. - Я сегодня видел ворону на мосту, она была дохлая, - вместо ответа вдруг говорит Юнги, и тут же ненавидит себя, потому что зачем, это же так глупо, да и противно звучит. – Хотя, может, это была какая-то другая птица. Чимин, он такой. Особенный. Он словно чует что-то такое, чего никто не понимает больше, и понимает о Юнги то, что для других совершенно незаметно. Вот и сейчас, он не кривится, не крутит пальцем у виска, а только придвигается осторожно, прислоняется виском к бедру старшего и, не глядя, поднимает руку, требуя поделиться. Юнги вкладывает в раскрытую ладонь бутылку, и Чимин пьёт маленькими глоточками, глядя в фиолетово-коричневое ночное небо. Откуда Чимин знает, что Юнги вот именно сейчас нужно побыть не одному, просто помолчать рядом, разделить остатки красного на двоих – не понятно. Но он знает это, всякий раз знает, и всегда приходит помолчать рядом. Или поговорить. - Думаешь, ты такой же, да? Юнги неопределённо дёргает плечом, забирает у своего ночного гостя бутылку и делает медленный, вдумчивый глоток. - Что ты просто никому не нужная городская птица с облезлыми перьями, - Чимин от чего-то продолжает, и его слова Юнги ужасно неприятны, даже руки покрываются противными мурашками от того, насколько всё так и есть. Откуда только знает так много? – Наверное, нас тебе мало, да? Юнги медленно поворачивает голову и смотрит на неожиданно мудрого и прозорливого Чимина, настолько честного сейчас, что ударить бы его. Только не мало, «мало» не правильное слово. Скорее, он сам какой-то недостаточный для них, для тех троих, кого он любит настолько, что, признаться, болит в груди именно от этой любви. - Или мы просто любим тебя как-то неправильно. – Чимин улыбается своей этой невозможной улыбкой, которой можно было бы освещать город в полярную ночь, и не смотрит на тощего, нескладного, и правда на птицу похожего Юнги. – Недостаточно. Что ж ты одинокий-то такой. От чего в тебе столько этой дряни-то. Куда же её девать, как от тебя отрезать? Я не знаю. Чимин ворчит, сердится, словно бы сам на себя, за своё это бессилие спасти того. У кого ни Тени, ни монетки, ни прошлого, ни настоящего. Чимин сердится, задаёт бесконечные эти вопросы, словно в воздух, а Юнги просто смотрит на него и курит, глубоко затягиваясь. Но молчит. Как и прежде, как всегда – просто молчит, ведь глупо отказываться от того, к чему у тебя самый настоящий талант. На самом деле, ему стыдно перед невероятно хорошим, замечательным, мудрым парнем настолько, что хочется взвыть и просто сигануть вниз, чтобы не мучить больше самим собой, не обижать. - Интересно, - тянет Чимин, сделав ещё один порядочный глоток из бутылки, - есть ли на земле хоть кто-то. С кем ты будешь разговаривать? С Хосоком вон, тоже не говоришь… а уж как он старается. Юнги сначала закрывает глаза, потом жмурится, до тошнотворного гула в ушах. А потом затягивается глубоко-глубоко, так, что оранжевый уголёк, став ярче, освещает его лицо в ночной темноте. Юнги очень сложно, ему вечно и хочется, и колется. Он начинает говорить, неумело и косо, чувствует себя глупо и тут же замолкает. Потом пробует снова и снова, кривит шепелявый рот, пьёт красное, жмурится и говорит, говорит, говорит опять, смято и быстро, перескакивая, глотая целые слова, пропуская их десятками, и от этого речь становится совершенно бессвязной и запутанной. Говорит, что любит, не смотря на то, что не умеет этого совсем. Говорит, что сердце у него крохотное и бестолковое, а они, все трое – такие огромные, и чувства к ним огромные, и поэтому его малюсенькое сердце очень, очень сильно болит, почти не переставая. Говорит о том, как ему стыдно, ему чертовски стыдно каждую секунду, потому что он знает, что не один. Что у него есть самый настоящий друг, этот вечно шумящий ласковый Хосок, с которым легко настолько, что жизнь рядом с ним кажется добрым фильмом с непременным счастливым концом. Что у него есть невероятно заботливый и всё понимающий Чимин, который правильнее всех на свете, который, кажется, знает про Юнги всё, да всё равно остаётся рядом, молчит всегда, когда нужно, и трещит без умолку, когда нужно. И всё прощает. И ещё… Юнги не договаривает, проглатывает целую фразу, судорожно смалчивает, не осмелившись произнести, и продолжает с уже безопасного места. С того, в котором он, Мин Юнги, абсолютно дохлый внутри, как та самая птица, не смотря на такие щедрые подарки судьбы, всё равно всё равно всё равно всё равно невероятно, тошнотворно, омерзительно одинок. Юнги говорит, невнятно, быстро, шепелявит больше обычного, курит сочно и очень нервно, так, что Чимин понимает, дай бог, одну десятую из его слов, вот честно. Только и этого достаточно, право слово, совершенно достаточно, чтобы понять. Юнги говорит долго-долго, может, час, а то и дольше, у Чимина начинает ныть спина от долгого сидения в одной позе, но он слушает, только бутылку больше не отдаёт: Юнги сигареты, ему вино. Так честно. А потом Юнги кончается, в один момент кончается, вывалив, словно проблевавшись, всю накопившуюся внутри дрянь. Нет, болеть не перестаёт, да и не перестанет, наверное. Нет, ответы на всё мучащие вопросы не находятся, да и не найдутся, наверное. Нет, не сходятся небесные сферы над его головой, не раздаётся эльфийского пения, и Архангел не сходит с небес, чтобы простить ему все до единого грехи. Просто это было единственное, что он мог сделать для Чимина: хотя бы на короткое время перестать молчать. Просто отблагодарить его терпение и доброту такой вот смятой исповедью. Наверное, это честно, наверное, для Чимина это важно, такое вот доверие странного молчаливого хёна. Юнги кончается в один миг, начисто выдохнувшись, затягивается в последний раз, выбрасывает окурок в переполненную пепельницу, привычно сутулится, словно опять закрывается, и наступает уже привычная тишина. - Ты никогда ничего не говоришь про Джуни, - тихо говорит Чимин, шмыгнув носом, потому что скоро рассвет, и воздух выстывает. Говорит это, и не смотрит на замершего на старой табуретке Юнги. - М. - Он тобой очень дорожит. - М, - Юнги снова жмурится, потому что одиночество кусает за ухо, словно смеётся тихо, мол, давай, ведись на всё это, дурак. - Каждый вечер, - говорит Чимин, - я слышал, он говорит «бог, пожалуйста, если только ты есть, пусть Юнги станет получше, пусть поменьше болит, я поболю вместо него, пусть ему будет не так ужасно одиноко». Он говорит это каждый вечер, Юнги, так что, может, ты перестанешь уже быть таким одиноким? Может, ты перестанешь быть дохлой вороной, и будешь обратно рыбой? Он всегда тебя рыбой называл, и ты улыбался от этого даже. Они же тоже молчат, что тебе терять? Юнги жмурится сильно-сильно, потому что всё это очень слишком. Намджун всегда называл его «рыбой», точнее – «рыбкой» или «селёдкой», и это было вправду забавно. И очень грело. Теперь они не разговаривают вовсе, уже какой месяц, а то и год, потому что Юнги не выдерживает рядом. Он любит, сильно-сильно любит, но совсем не так, как можно. Не так, как можно любить хорошего мальчика, если ты сам мальчик, да ещё и фатально далёкий не то, что от «хорошего» - даже от просто «нормального». - Намджун отличный, - говорит Чимин, и Юнги глупо кивает, всё же отбирает бутылку, и допивает то, что оставалось на самом донышке, - в смысле, даже если ты влюблён в него так сильно, он не будет хуже к тебе относиться, не будет считать тебя… Юнги оборачивается так резко, что чуть не падает со своего насеста. И смотрит на Чимина во все глаза, а сердце, малюсенькое сердце в его груди грохочет так, словно оно гигантский набат. - Да нет, это только я додумался. Ну… я и Хосок, но мы никому не говорили. - Хорошо. - А тебе вот стоит сказать, - Чимин вдруг смотрит очень трезво и даже строго, - сказать ему. Знаешь, когда ты каждую ночь говоришь молитвы за человека, его доверие может очень сильно поддержать. И согреть. Ну… в общем, думаю, он оценит. Юнги отрицательно мотает головой, потому что даже представить такого не может. Не может и не хочет: картин апокалипсиса и собственного суицида ему и так хватает, за глаза и за уши. - Мне нужно выпить, - шелестит Юнги. - Так вот и становятся алкоголиками, - говорит Чимин, но встаёт, потирает затекшую поясницу, - горькими пьяницами. Чимин уходит, и Юнги один целых две сигареты, а потом на балкон выходит Намджун, садится на чиминово место и протягивает вмиг замеревшему как кролик перед удавом Юнги только что открытую бутылку красного. - Чимин уснул прямо на кухне, - басит он, и Юнги чувствует мурашки, чувствует свою огромную вину, а ещё страх, - поэтому, я за него. Давно мы с тобой не болтали… в смысле, я не болтал, пока ты молчишь. Намджун улыбается, Юнги слышит это, вот только улыбку эту и слышит, и ещё – оглушительный рёв собственного пульса, от которого страшно и волнительно чрезвычайно. - Иногда мне кажется, - говорит Намджун, откупоривает бутылку и отдаёт её Юнги. Когда тот протягивает руку, их пальцы на короткий миг соприкасаются, и Юнги вспыхивает, как осенний листочек, - что мы с тобой предназначены друг другу судьбой. Знаешь, вся эта романтика про разделённые половины одной души. - Намджун. Юнги чуть ли не впервые называет его в лицо по имени, но сейчас не до церемоний – выжить бы. А Намджун продолжает, словно ему тоже нелегко, словно ему тоже важно выговорить из себя всё то, что накопилось. - Потому что я уже всё на свете передумал, и никак не могу найти других причин того, что между нами происходит. - Намджун. Юнги кажется, что он погибает. Вот уже сейчас, прямо в эту минуту погибает. - Нет, правда, я не знаю. И от чего ты так меня чураешься, словно я чумной. Прости, мне никак от тебя не отстать, не оставить тебя в покое. Юнги мысленно кричит «не оставляй, только не оставляй меня!» так громко, что можно было бы оглохнуть, но снаружи он просто смотрит чуть мимо Намджуна и отчаянно пытается прикурить. - Ты бросал бы, - просит Намджун, подвигается ближе и закрывает кончик сигареты ладонями, чтобы огонёк зажигалки не гас. Юнги сглатывает, но вынимает сигарету из губ, комкает её, комкает пачку, и всё бросает в пепельницу. - Так просто? - М, - Юнги только кивает, но да, вот так просто: сказано – сделано. - Уже бросил? - Угу. - Тогда пошли в дом? Все спят уже, никто не помешает. Но там тепло хоть, а ты вон, опять босой. Там, на кухне, в это утро, конечно, случится всякое, и Намджун подозревал иногда, что дело всё в отнюдь не простых чувствах, но он всё равно будет удивлён, попросит времени переварить это всё, осознать то, что Юнги ему, конечно, признается. Неумело, топорно и совсем не романтично. Там, на кухне, в это утро произойдёт многое, очень большое и очень важное, но очень личное и только для двоих. Для двоих, кроме шуток, предназначенных друг другу судьбой. OWARI