не держи все в себе

Шань сидит на скамейке в парке. Пусто смотрит перед собой. Думает: тут отец научил меня кататься на велике. Чувствует: ничего. Сегодня весь день нещадно палит солнце. Тянется своими тошнотворными лучиками сквозь листья, ложится мягко так, тепло — на плечи, на бедра, немного задевает левый висок. Греет. Оно, вроде, ласковое. Рыжему, вроде, насрать. У Шаня онемели щеки. Да и вообще он весь заиндевел. Покрылся тонкой холодной корочкой, так, словно на него выплеснули ведро ледяной воды и оставили так сидеть, на морозе. Вообще-то, ощущение было именно таким. Потому что, кажется, он не двигается уже несколько вечностей. Сидит тут, а жизнь течет, ме-е-едленно, тягуче, вязкая такая, липкая. Облизывает подошвы кед горячим потоком. Обтекает. Рыжего она не касается. Все это какое-то ебаное говно. Потому что в голове вроде и пусто, но эта пустота оказывается намного тяжелее мыслей, тянет в затылке, скулит, как голодная псина. Потому что это пиздец странно: столько лет его отец был где-то далеко, но он был досягаемым, и все равно он не позволял Шаню увидеть его. Взглянуть хотя бы одним глазком в родное лицо, чтобы напомнить, что да, у него вообще-то есть папа. Папа, который научил его кататься на велике. Папа, который всегда был таким надежным, любимым. Который всегда глупо и несмешно шутил. Который всегда его защищал. Который сейчас сидит в ебаной тюрьме. И это — как о стену с разбегу. И Рыжему надо бы что-то да испытывать, но лимит его сил за последние сутки был исчерпан. На индикаторе с перебоями мигает красный. Сдох, блять, аккумулятор. Шаню очень сильно хочется эмоций. По ебалу, например, получить. Чтобы его отпиздили в кровавое мясо, потому что, ну блять, надо. Так можно почувствовать себя не мертвым. Почти живым. Он думает: тысячу лет назад я сказал, что буду таким же сильным, как ты, отец. За эту тысячу лет ничего не изменилось, и именно поэтому я все еще такой слабак. И это по-прежнему странно. Потому что — почему отец позвал его так внезапно? Почему в глазах отца — смирение? С какого перепуга ему звать сына спустя семь ебаных лет на встречу, если он мог с таким же успехом отмотать срок до конца и просто вернуться домой? Просто сделать вид, что, например, у Шаня случилась амнезия, и он забыл жирный кусок своей сознательной жизни, но вот он открывает глаза, и перед ним — его полноценная семья: мать и отец. Счастливая, обычная, блять, семья. Но в его повседневности все всегда было через задницу. Потому что он сидит в старом парке уже битый час и совсем не понимает, что битый час ревет: его щеки онемели. Он все еще под холодной коркой льда. Шань не ощущает, насколько сильно он напряжен, потому что, когда эту густую тишину разрезает звонок оповещения, он весь сдувается, как воздушный шарик. Немного расслабляется, и металл телефона жарит кожу бедра через карман тонких спортивок. Он игнорирует. Продолжает смотреть перед собой. И ему кажется, что теперь вечность течет урывками: прерывается мелодичными звуками приходящих уведомлений. Они отсекают время на неравномерные отрезки, но, благодаря этому, эти тысячелетия превращаются во что-то ощутимое, во что-то, что не проходит мимо Рыжего. Он достает телефон и пробегается глазами по строчкам: «Решил спрятаться, малыш Мо?» «Все равно далеко ты не убежишь» «Пиджак не отстирывается от кетчупа, и, кажется, я получу за это пизды» «Рыжий?» «Я так и не отдал тебе деньги» «…» «Мо? Это напрягает» «Ты не можешь проигнорировать что-то связанное с деньгами» «Теперь я понимаю, что случилось что-то серьезное» «Куда ты пропал сегодня?» «Ты там жив?» «Шань. Пошли меня нахуй» «Сделай хотя бы вид, что все в порядке» «Блять» Последнее сообщение пришло десять минут назад: «Где ты?» Шань трясущимися пальцами набирает: «В парке, в северной стороне. Возьми с собой сигареты» Шань не перечитывает, отправляет почти не глядя. Не был бы он сейчас абсолютно равнодушным, то посмеялся бы над собой: у Тяня есть сигареты всегда, и просить его их взять, очевидно, было лишним. «Буду через 15 мин. Будь на месте» А у Рыжего эти пятнадцать минут скатываются в такое ощущение, будто он бежит по раскаленной дороге, долго бежит, уже почти выдохся, но все никак не может достигнуть конца. Ему становится тревожно. Он все еще не может перестать думать: отец ведь не просто так позвал его именно сейчас, да? Что там, блять, происходит? Шум листьев отвлекает его совсем чуть-чуть. Шань просто обращает внимание, что лучи съехали в сторону и больше не трогают его. Они теперь нежного персикового цвета. И ветер дует: по-приятному теплый, сухой. Вечер накрыл их город слишком быстро, но Рыжего он так и не достиг. — Блять. Шань вздрагивает и по инерции направляет взгляд на голос. Режется глазами о белизну чужой футболки. — Хуево выглядишь. Рыжий жмет плечами, мол, не знаю. Мне, в общем-то, насрать, как я там выгляжу. Дай мне, пожалуйста, сигарету. Одну ебаную сигарету. И больше ничего не говори. Тянь не читает мысли, но протягивает ему пачку. Рыжий вытягивает зубами сверток и прикуривает от тяневской зажигалки. Втягивает дым глубоко, давит хриплый кашель и чувствует, как в грудной клетке взрывается бомба с битым стеклом. Больно. Хорошо. Он отстраненно замечает прозрачные клубы дыма рядом: Хэ тоже закурил. Стоит, напряженно как-то, смотрит внимательно. — Ты же не куришь. — Не курю, — хрипит Шань. Глядит перед собой и ничего не видит. — Что случилось? Голос у Тяня глубокий. Сипит немного, потому что, кажется, он еще не вылечился. Дебил. — Все в порядке. — Нет. Нихуя не в порядке. Шань смолит так, словно пытается вытравить из себя душу. Но голос у него тихий, почти дрожит: — Не твоего ума дело. Тянь рычит и резко тянет Рыжего на себя. Полускуренная сигарета выпадает из ослабевших пальцев и, непотушенная, закатывается под скамейку. Хэ смотрит ему в глаза. Его взгляд снова черный, снова тяжелый. Шань думает: да, въеби мне как следует. До темноты. До искр. Сделай мне, пожалуйста, больно. Ты всегда с этим хорошо справлялся. Но Тянь не бьет: он выворачивает его нутро наизнанку, выламывает кости, давит органы до кровавой каши — Тянь обнимает. Крепко-крепко, так, что Шань грудиной чувствует, как быстро бьется чужое сердце. Как холодные ладони сдавливают лопатки. Как дыхание горячей моросью оседает на шее. И эмоции наливаются в мозг горькой водой. Такой, будто в нее выжали сок из пары лимонов, а сахар добавить забыли. Рыжий глотает эту воду, давится, чувствует, как режет в глазах. Затравленно дышит, словно загнанный в ловушку лис. Лис, который все еще надеется, что выпутается из охотничьих рук. Сил бы, только, побольше. А Тянь держит его в кольце, не дает никуда деться. Только шипит на ухо: — Ты помнишь, что я тогда сказал тебе? Шань молчит. — Помнишь? Шань мотает головой, и утыкается лбом в плечо Тяня, и давит всхлип. — Я сказал тогда, чтобы ты не держал все в себе. Слышишь? Не держи все в себе, Гуань Шань. Никогда. Конечно, Рыжий помнит. И тепло чужой олимпийки тоже помнит. Помнит, что подумал тогда: может, оно и к лучшему. Может, он не такой уж и безнадежный, раз кто-то готов сбивать ради него костяшки рук в кровь и со всем упрямством пытаться помочь. Кто-то, кроме его отца. Рыжего прорывает так, словно это не он и без того ревел несколько часов подряд. Его давит беззвучная истерика, потому что да, ему нужно выпустить весь этот яд из себя. Неважно, что его жилетка — ебаный Хэ Тянь, ведь, господи, это действительно не имеет сейчас никакого значения. Он очень устал. Тотально заебался. Он чувствует, как выглаженная ткань под ним становится мокрой. Чувствует под переносицей горячую кожу и чувствует, что сминает в руках чужую футболку до треска. Он не издает ни звука. Просто молча выжимает из себя прошедший день. Иногда хрипит, когда давит особенно громкий всхлип, или скрипит зубами, когда чувствует, что вот-вот сорвется на крик. А Тянь путается рукой у него в волосах, прижимается щекой к макушке и гладит вдоль позвоночника широкой ладонью. Он успокаивает, он принимает все слезы Рыжего, до последней. Впитывает, словно губка, всю эту его усталость. Тянь, кажется, тоже устал. Устал добиваться этого мнимого доверия, чтобы просто быть рядом и иногда помогать Шаню устоять на ногах, когда тот готов со свистом сорваться в бездну. Рыжего отпускает не сразу. Оба без понятия, сколько они стоят вот так, вцепившись друг в друга, но окончательно Мо успокаивается, когда на улице становится темно. Они сидят на скамейке, выкуривают еще по одной, и Шань выдыхает. Дрожа. Но он весь расслабляется, съезжает вниз по лавке, утыкается затылком в спинку и смотрит на небо. Оно там чистое. Все лицо щиплет. Кажется, он действительно много плакал, да? Это все еще делает его слабым? Рыжий прикрывает глаза и затягивается. Думает, что нужно найти тот бычок под лавкой и выкинуть. Думает, что тепло от бедра Тяня сейчас, — это как маяк спасительного света в темноте под опущенными веками. — В последнее время после каждой нашей встречи мне нужно стирать мои шмотки. Странная тенденция, тебе не кажется? — Отъебись, — Шань хмыкает, отворачивается и улыбается про себя. Он в норме.