Ошейник

— Иди. На. Хуй, — очень чётко и раздельно говорит Слава. — Сразу и без промедлений. Мирон кладёт новый, очень симпатичный кожаный ошейник — с флисовой подкладкой, между прочим! — на стол и улыбается. Так ласково — и оттого автоматически невероятно мерзко, потому что за такими улыбочками обычно следуют всякие предложения «от которых невозможно отказаться». То есть, конечно, Слава уже допёр, что этот долбоёб не для их нового ‘несуществующего’ щенка ошейник купил, однако сейчас это и словами выразят. — Я же ещё даже ничего не сказал, — Мирон, как сраная змея, плавно подходит ближе. — А ты сразу шлёшь подальше. Слава, блядь, чувствует себя загнанной в угол жертвой. Он выше, он сильнее (в теории), он может отказаться от сомнительных практик без риска для себя, но эта лупоглазая сука прекрасно знает, какое лицо надо скорчить, чтобы добиться своего. — Это типа как в фанфике, где тебя собака ебала? — Слава мученически вздыхает. — А это месть за поруганную честь? Судя по ебальнику Мирона, тот и слыхом не слыхивал про такую херню. Он таращится на Славу, сводя различие между собой и огромной рыбиной к минимуму. — Ты что, больной, Слава? — голос, надо признать, он контролирует отменно. — Что за хуйню ты несёшь? — То есть он предлагает мне ошейник надеть, а больной — я? — возмущённо орёт Слава, забыв о соседях, которые могут это услышать. — А ты не охуел часом, Янович?! Мирон тут же примирительно поднимает ладони, смотрит невинно, как будто предлагает не какую-то дикую срань, а тривиальный секс в миссионерской позе. Конечно, с его-то сдвигом на контроле, наверное, нормально предлагать другим мужикам ошейники поносить. Может, там весь табор в них за кулисами щеголяет. Слава представляет, как Мирон цепляет Охру на поводок и разгуливает с ним по парку, хваля за хорошее поведение, и начинает истерически хихикать. — Бля, Окси, ты же наглухо отбитый, — Слава трёт грудь, отходя от прилива веселья, и решительно вздыхает. — Давай сюда. Мирону не нужно пояснять, что и куда давать, он резво подхватывает со стола ошейник, но Славе не отдаёт. Отпихивает настойчивые руки с отрывистым: «Отъебись», и осторожно надевает его сам, проверив несколько раз, чтобы не сидело слишком плотно. Проходится пальцами вдоль кожаной полоски, по чувствительной задней стороне шеи — Слава едва заметно ёжится, но не отстраняется. — Гав, сука? — с вопросительной интонацией бурчит себе под нос, но не слишком недовольно. — Или это мяу? Мирон не отвечает. Он гладит тонкую, тёплую кожу от кромки волос на затылке до края ошейника, коротко царапает ногтями. Ему не очень удобно, потому что Слава выше, но попросить встать на колени — а мог бы просто посадить на кровать, больной — как-то неловко. Слава, будто прочитав его мысли, делает это сам — опускается на пол, поджав под зад ноги, и смотрит снизу вверх чуть насмешливо. Наверное, в этом прелесть достаточно долгих и совершенно ебанутых отношений, когда ты начинаешь понимать желания другого человека без слов. Возможно, Мирон в какой-то момент и поехал на своем желании всё контролировать. Возможно, Слава сам его провоцировал на такую хуйню, заваливая телеграм картинками с сомнительного качества бдсм практиками. Возможно, однажды выхваченный среди этого потока кадр с парнем в ошейнике слишком задержался в сознании, трансформировавшись в желание увидеть Славу в подобном виде. Хуй знает, где жизнь повернула не туда, но смысл искать этот поворот уже минимальный. Мирон обходит покорно сидящего Славу, чтобы быть лицом к лицу; тот следит за его передвижениями без видимого интереса, чуть склоняет голову, как будто беззвучно спрашивая: «Ну что ещё ты можешь?» Мирон подцепляет пальцами кольцо для карабина поводка и чуть тянет на себя, почти без усилия, но Слава подаётся, приподнимается с пяток и встает на колени — ‘как послушный мальчик’ — и всё так же внимательно смотрит. А Мирона так ведёт, будто он въебал всё, что нашёл в запасах, и теперь ему не остановиться. У него стоит с той секунды, как Слава позволил надеть на себя ошейник, а после такой покорности уже трудно сосредоточиться на чём-то, кроме мучительного желания сжать член. — Хочешь, полижу, как хороший пёсик? Слава специально высовывает язык и чуть учащённо дышит, изображая собаку. — Заткнись, — шепчет Мирон, разом потеряв голос. — Просто завали ебало. Он скользит большим пальцем по влажному языку вглубь рта, неотрывно следя за движением, проводит по кромке зубов, чуть касается щеки изнутри — кожа растягивается, и Мирон завороженно гладит выпуклость другой рукой. Слава чуть прикрывает рот, прихватив зубами палец, и смотрит вверх, будто бросая какой-то вызов. Как будто с ним кто-то собирается соревноваться хоть в чём-то. Мирон наклоняется и выдыхает Славе в лицо: — Плохой мальчик. На лице у Славы написано, что он считает Окси поехавшим кукухой окончательно и бесповоротно, но тем не менее он разжимает зубы и заменяет их языком, старательно изображая отсос. Мирон зарывается ладонью в отросшие волосы на чужой макушке и перебирает задумчиво, пока над его пальцем трудятся так, будто от этого зависит Славина жизнь. Рука сама собой съезжает ниже, на затылок, по шее, к кожаной ленте — Мирон просовывает два пальца под ошейник и чуть тянет. Слава тут же прерывается, мотает головой отрицательно, уйдя от прикосновения, и смотрит вверх. Повторять дважды не приходится. — Хочу тебя, — Мирон наклоняется и коротко целует блестящие от слюны губы. — Только не снимай. — Зоофил, — бурчит Слава, но покорно тащит зад в постель, не предприняв даже попытки спорить. Это ненормально ровно до той степени, когда понимаешь, что ты чуток болен. Мирон нависает над распластанным Славой, толкается внутрь, ловя ртом горячие выдохи и обрывки фраз, но взгляд сам собой сползает к блестящему кольцу впереди. Одной рукой опираться на матрас во время движений пиздец неудобно, приходится опуститься на локоть, но желание взяться за ошейник перевешивает все неудобства. Мирон обхватывает полоску кожи, тянет на себя, чтобы даже ненароком не начать душить Славу, царапает ногтем легко, оставляя белую полосу. Это ведь даже не контроль, просто идиотское странное украшение на шее того ‘кто позволил нацепить его на себя’. Мирон смотрит вверх, в Славино лицо и порывисто целует в нижнюю губу, прикусывает чуть сильнее, чем следовало — Слава охает, машинально сжав коленями бока Окси чуть сильнее. И вот это движение становится последней каплей, от которой Мирон вгоняет до конца — похуй, что за это он получит пиздюлей — и кончает, с трудом сдерживая слишком громкие стоны. И пока он там плавает в пучине блаженства, Слава забирается рукой вниз, бормоча про ‘больных извращенцев’, и заканчивает сам, подрочив наспех и без затей. — Вот мне, например, не нужно всякой хуйни, чтобы кончить. Мирон устало стонет и переворачивается лицом в подушку. Он уже получил порцию нытья на тему спермы в заднице: «вот был бы я тёлкой — ты бы на абортах разорился, гондон!», потом ещё порцию за опухшую губу, а теперь дошли до того, что шея, побывавшая под ошейником, начала чесаться. Спорить абсолютно бесполезно, всё равно, что с радио сраться, исход один. Слава бухтит и бухтит, перечисляя грехи и грешки, водящиеся за Мироном, включая любовь к порядку («Это же даже не плохая привычка, Слава!»), но в итоге замолкает, переворачивается на бок и принимается сверлить взглядом. — Что я ещё сделал, за что ты меня не распял? — Мирон улыбается, отзеркалив позу. — Что я зубы чищу и моюсь дважды в день? Слава сурово поджимает губы, выглядя так, будто собирается вспомнить ещё пару чужих проёбов, но вместо этого выдыхает и говорит: — Люблю я тебя, поехавшего. За что мне такое наказание? Мирон прикрывает глаза, улыбается и ничего не отвечает. Потому что лучше любых слов говорят следы от пальцев на его шее. Потому что в его случае такое доверие равнозначно безумной любви.