А я, наверное, стану рок-звездой

Бывает, человек устает нести бремя, которое взвалила на него жизнь. Голова гудит, шея костенеет, плечи опускаются, тело сгибается и становится будто бы чужим. Усталость и уныние текут по венам, и хочет того человек или нет, сердце усиленно гонит по кругу яд. Вульф ощутил вибрацию прибывшего состава метрополитена. Сейчас хлынет поток из человеческих тел, движущихся к белому свету, и потребуется много удачи, чтоб привлечь их внимание. Вульф к этому был готов. Готов был и к тому, что утренний разговор с другом станет последней каплей в чаше самообладания, и яд затуманит разум. Конечно, Вульф сам нарвался. Потому что самообладание слишком долго удерживало любимое дело в плену недозволенного. А так получается, что он еще прилично держался перед страшным врагом и вообще пал смертью храбрых. Вышли первые люди. Вульф их всегда пропускал: самым спешащим жить некогда будет слушать музыканта-любителя. Струны приятно щекотали подушечки пальцев. Вес гитары на ремне давал чувство заземленности и уверенности. Вульф надвинул на густые темные брови горнолыжную шапку, поправил темные очки. Свет резал его опухшие глаза, да и вдруг случайно его кто узнает? Поток людей замедлился. Вульф прижал струны к грифу в минорном аккорде, и от удара медиатора по всем шести струнам гитарной души нота растеклась по переходу. Вульф играл свой гимн. Чередующейся окраской мелодии группы «Кино», звуки гитары выталкивали прочь из тела бессилие. Вульф крепко сжимал челюсти, не смотрел на людей. Он молчал, а за него пели струны: «…город в дорожной петле. А над городом плывут облака, закрывая небесный свет». Вульф любил петь, но всегда оставлял это дело другим. Даже теперь, в двадцать два, ему все еще казалось, когда он протягивает песни, его голос становился настолько низким и хрипучим, что выходило отвратительно. Но держать в руках гриф гитары, ударять по струнам — от этого цвела душа. Помнил, еще в школе он и одноклассник сбегали с литературы, хватали спрятанные с утра инструменты и мчались на эту самую станцию. Не собирать денег на пиво или сигареты, не на девчонок или картриджи — просто люди улыбались им в ответ на даже самое безобразное исполнение. Хотя, конечно, радовались, когда копейки складывались в круглые суммы. Талантливый был одноклассник. Тогда песня звучала богаче, насыщеннее с его журчащим вокалом и переливающимся позолотой бубном. «А над городом — черный…» — Я-я сажаю алюминевые а-гур-ци а-а-а! — прорезалось рядом настолько внезапно, что Вульф замер. Песня смолкла. Вульф с недоумением покосился на влезшего пацана. Темные очки сползли с переносицы. Белобрысый пацан с еще большим недоумением глядел на него. Пацану лет пятнадцать, в олимпийке и тонких кедах на выглядывающие теплые носки. Он щурился, и полоски шрамов на детских щеках походили на усы. — Ты че, не знаешь эту песню? — пацан замолчал, ожидая от Вульфа ответа. Вульф глядел на него: большие передние зубы, лопоухость делали его очень похожим на что-то знакомое… Пацан нагло щелкнул пальцами прямо перед задумчивым лицом Вульфа. — Але! — Иди куда шел, малец, — ответил, наконец, Вульф, и принялся играть дальше. Но пацан настойчиво взял его за руку. — Да ты посмотри, — он легонько пнул чехол для гитары, — здесь пустее, чем в столовском чае. Ты своей нудятиной так ничего не вытянешь. — Да тебе-то какое дело? — усмехнулся Вульф. — Заглаживаю вину перед кармой — десять добрых дел. Девять есть, твое последнее будет. — Пацан нервно стучал ногой, глядя на равнодушное лицо Вульфа. С мгновение еще выдержал без ответа, и затараторил, жестикулируя: — Ну че те заработать нормально не хочется? Я неплохо пою, так-то. Песню тебе адекватную предложил. Че ты ломаешься? Я не понимаю! Ну не хочешь эту песню, другую давай! Или в чем еще… — Вступи только вовремя, — перебил его Вульф. Пацан сразу смолк, встал рядом с ним, и шепнул: — Это ты смотри, лапами своими не промахнись. А он и не промахнулся ни разу. Вульф играл, как любил, и пацан даже не возмущался. Только разок показал, что надо замедлиться. Хоть Вульфу было и неприятно признавать, а пацан был хорош. И пел хорошо, особенно когда в высоту не лез, и гримасами смешными народ корчить успевал, на месте не стоял, все двигался, пританцовывал. Смотрел на него Вульф, смотрел и понял, кого напоминает! — Эй, заяц! — позвал он пацана, когда песня закончилась. Тот сразу же обернулся. — Чего еще хочешь спеть? Заяц снова смешно насупился, почесал нос. — Пускай «Наив». Там «Какая жалость, я не знаком с тобой»… Потом «Чучело» «Кукрыниксов», а потом «просто сделать это»! Вульф согласно кивнул, но тут же ухватил зайца за руку. — Давай-ка нормальные песни, — улыбнулся Вульф. — «Незнайку»? — во все зубы улыбнулся заяц, стащил с волка шапку и пошел в толпу. К концу «Незнайки» пальцы у Вульфа побаливали, в куртке уже было невыносимо жарко, и очень хотелось перерыва. «И почему эта наглость на ножках не раздражает людей?» — не понимал Вульф, видя, как прохожие с улыбкой, добровольно кладут мелочь в шапку. Заяц маневрировал между ближайшими прохожими с таким видом, что даже и не скажешь, что беззастенчиво выпрашивает деньги. Последний припев он не допел, сел прямо на пол рядом с Вульфом. — Воды дай, — сказал, шумно дыша, и протянул руку, даже не взглянув на Вульфа. — Сходи, купи, — ответил он, снимая куртку. Заяц зевнул. Вульф положил куртку рядом с чехлом, скривился. — Ладно. — Да отстань. Давай еще парочку и хватит, — заяц поднялся с надменным видом. — Я не просил работать со мной. — Да весь твой вид молил о помощи. Смотриите, я играю тоскливые пеееесенки, подаааайте… Ты бы без меня ни с чем ушел. Вульф молчал. — Если на душе хреново, — заяц глядел на прохожих необычно тоскливым взглядом, — людям хоть жизнь не порти. А потом утер глаза и снова стал наглым и веселым. — «Мальчики мажоры». — Из его уст прозвучало хлестко и больно. — Последнюю сам выбери. Вульф хорошо знал эту песню. Раньше играл ее школьным друзьям, и смешно тогда было слушать про золотую молодежь. А потом бизнес отца пошел в гору, и стало как-то не до шуток. Заяц пел эту песню задорно. Вульф думал, что будут слышны ненависть или презрение, но пацан исполнял ее легко, как исполнял бы «оранжевое солнце». А потом вдруг замолчал и с большими глазами посмотрел на Вульфа. «Кичёвая дрянь…» — шепотом подсказывал заяц, и Вульф неуверенно вступил. Пацан сразу просек, — и по голосу, и по лицу Вульфа было видно — что петь, да еще и в одиночку, он не рассчитывал. Покачал головой, присоединился, хриплый неуверенный голос Вульфа отошел на фон, но не смолк. И что, что горло драло от душного воздуха в переходе метро, пальцы горели, взмок весь. Вульф загорелся, разошелся к концу куплета, точно заразился от зайца бесстыдством, и все силы бросил на припев. Увлекся, не придал значения мельтешению рядом, и заяц отчего-то не пел. Кто-то из толпы крикнул «Чудила». Вульф стоял у холодной стены метрополитена один, чехол под его ногами был пуст. А белобрысая макушка зайца пробиралась через толпу к турникетам. Вульф за мгновение собрался, куртку впихнул в чехол вместе с гитарой, и бросился со всех ног за шустрым воришкой, на ходу просовывая руки в тугие лямки чехла и расталкивая народ. Выскочил на площадь, нашел взглядом удирающего пацана и припустил за ним изо всех сил. Заяц проскочил светофор, Вульф, скользя в ботинках по застывшим лужам, за ним. — Ну, заяц! — затерялся его крик в гуле машин. — Ну, погоди! Однако перед зайцем толпа только росла, тротуар сужался, а Вульф имел длинные ноги и лучшее время на школьной стометровке. На повороте заяц резко затормозил, Вульф схватил его за шиворот. Заяц затрепыхался, завертелся, Вульф дернул олимпийку на себя, мелочь из шапки, звеня, посыпалась на тротуар. Заяц заехал Вульфу локтем в грудь, вывернулся и побежал прочь. Вульф уперся руками в колени и тяжело дышал. Жгло все тело, виски пульсировали, Вульф ужасно устал, но эта приятная усталость никак не шла в сравнение с утренней. Полный азарта и озорства, осипшим голосом он крикнул вдогонку: — Эй, шкет! Куртку завтра заберешь! Заяц улепетывал, не оборачиваясь.