***
В размеренную жизнь Гильдии Твен вписался, если не идеально, то очень близко к тому. Он делал очаровательные комплименты очаровательно смущавшейся мисс Олкотт, беззаботно шутил с Джоном и Говардом, так же беззаботно поддерживал неспешные разговоры с обычно неразговорчивым мистером Мелвиллом, и был хорош в деле. Поправка — он был чертовски хорош в деле. Впервые увидевший его с винтовкой у плеча Фицджеральд вынужден был признать, что, хотя на меньшее он и не рассчитывал, зрелище это, вне всякого сомнения, производило впечатление. В деле Твен все так же шутил, дурачился, но концентрация, подобранность и спокойствие, — внушительное, ничем несокрушимое спокойствие — которое Фицджеральд прежде никогда не видел на его лице, не оставляли ни тени сомнений в его профессионализме и мастерстве. Фицджеральд был доволен, очень доволен. Первый раз, когда он поймал себя на мысли, что Твен интересует его чуточку больше, чем следовало бы ожидать, случился в один из публичных вечеров, которыми он потчевал американский истеблишмент вот уже пятый год: особняк Фицджеральда за Лос-Анджелесом, бизнесмены, партнеры, чиновники, изысканные, но пустые разговоры ни о чем и о деньгах, голые женские плечи и спины, самая дорогая выпивка и закуски — словом, все, что Фицджеральд так любил и ненавидел одновременно. С Твеном он столкнулся в уборной, когда вечер уже плавно перетек в ночь: тот стоял над раковиной, пьяно улыбался и что есть сил пытался застегнуть пуговицы на манжетах. Брюки чудесным образом были застегнуты, однако с манжетами возникали определенные трудности. — Добрый вечер, босс, — сказал он, заметив отражение зашедшего Фицджеральда в зеркале, и вернулся к многострадальным манжетам. С минуту Фрэнсис наблюдал, как он, покачиваясь на нетвердых ногах, безуспешно пытался справиться с непосильной для него задачей, а потом, вздохнув, подошел ближе, взял его правую руку выше запястья, застегнул манжету, отпустил и проделал то же самое с левой. — Спасибо, — сказал ему Твен, глядя на свои руки. Когда Фицджеральд закончил и отошел, он через силу прислонился бедром к раковине и с все той же пьяной улыбкой стал смотреть, как босс подходит к писсуару, расстегивает ремень, ширинку брюк и справляет нужду. — И на что ты пялишься, могу я спросить? — вздернул Фицджеральд бровь, застегивая брюки и впиваясь в Твена внимательным насмешливым взглядом. Фицджеральд не был пьян, нет, он, как раз, был почти трезв, и потому, когда он услышал ответ, ему захотелось рассмеяться: — Вы такой красивый, босс. Он подошел к соседней раковине и принялся тщательно мыть руки, глядя на Твена через зеркало. Зеленые глаза были пьяны и блестели, светлые ресницы дрожали, и в голове у Фицджеральда не было ни одной мысли, только пустота, звон и шум воды. Он вышел, оставив его одного и напоследок посоветовав сегодня больше не пить. Снова встретились они только под утро, когда Фрэнсис поднялся к себе в кабинет. Твен сидел на его столе и болтал худыми ногами в своих привычных открытых сандалиях. Грузная фигура мистера Мелвилла со стаканом скотча в руке устроилась в кресле подле него и неспешно роняла слова. Отвечал ему Твен беспорядочно и явно невпопад, но старика это будто и не волновало. Лавкрафт спал на диване, сидевший рядом, на полу Джон тоже дремал, уронив голову себе на грудь. Твен улыбнулся зашедшему боссу, обворожительно, на удивление практически трезво, и приветственно помахал ладонью. Он собирался слезть с его стола, но Фрэнсис милостиво позволил ему оставаться там же, а сам с удовольствием упал в свое кресло, прикрывая глаза. Он был почти пьян и совершенно, невозможно, невероятно счастлив. В полумраке его кабинета мягко и бесшумно светилась лампа, стоявшая подле Твена, на столе, сквозь приоткрытое окно впутывалась в духоту весенняя свежесть. Герман предложил Фрэнсису скотч, но тот махнул рукой и, открыв глаза, поймал блестящий в темноте, зеленый взгляд: Твен смотрел на него и улыбался. Фицджеральд нахмурился: что-то во всей этой ситуации представлялось ему странным и неправильным.***
Следующий раз, когда Фицджеральда посетила мысль о странности установившихся между ними взаимоотношений, случился спустя месяцы, когда он и думать позабыл о произошедшем в тот вечер. Стоял душный, белый, как молоко, не солнечный, но и не хмурый день, полный ветра и августовской прохлады, а за окном вертолета, в котором они летели, простирались бесконечные зеленые леса Северной Каролины. Фицджеральд сидел позади кресла пилота, подперев рукой подбородок и прислонившись к стеклу, и смотрел вниз. Весь день он изображал бурную и активную деятельность, но в кабине вертолета, посреди белого неба и безбрежного, нескончаемого леса, на него накатило меланхолическое настроение. По внутренней связи он слышал, как Твен насвистывал какую-то назойливую мелодию. Он коротко взглянул на его рыжую макушку и снова уставился на распростертые под ними леса. — Сколько еще будем лететь? — спросил он в микрофон спустя несколько минут. — Еще часа два, босс, — ответил ему Твен и обернулся. — Что-то случилось? Фицджеральд покачал головой, и Марк вернулся к управлению. Насвистывание мелодии не возобновилось, и Фрэнсис понял, что тот напряженно пытается выяснить причину плохого настроения своего босса. Он стал ждать, когда Твен подберет слова для вопроса, и спустя минуту тот действительно самым беззаботным тоном спросил: — Вы не с той ноги встали, босс, или случилось что посерьезнее? Фицджеральд усмехнулся на этот вопрос, и Твен, услышавший эту усмешку, замолчал, по-видимому, не на шутку обидевшись. Фицджеральд оставил вопрос без ответа. — И куда мы летим? — спросил Твен, когда устал обиженно молчать. Фицджеральд, прислонившись виском к холодному стеклу, вздохнул: — Мы летим к моей жене. — О. Они вновь замолчали. Темно-зеленые леса Северной Каролины все тянулись и тянулись, и ни в одну из сторон света им не было видно конца. Фицджеральд оторвался от стекла, чтобы переменить позу, и ошарашенно замер, потому что в следующую секунду произошло то, чего он никак не мог ожидать: Марк, гибким движением перегнувшись через свое сиденье, коснулся его губ поцелуем. На короткое мгновение Фицджеральд ощутил его прерывистый вздох, динамик, прижавшийся к его щеке, торопливое и нервное прикосновение мягкой кожи к своим приоткрывшимся в немом удивлении губам, услышал едва уловимый запах его одеколона, и вот уже рыжая макушка снова, как и прежде, торчала над креслом пилота. «Очень, очень интересно», — подумал Фицджеральд. Он слышал дыхание Твена по внутренней связи — оно было частым и прерывистым. Фицджеральд подумал о том, какое у него могло бы быть сейчас лицо, и, глядя на взъерошенный рыжий затылок и худую бледную шею, ощутил что-то близкое к нежности. Он ничего не сказал. Твен ничего не спросил. Милая, дорогая, гаснущая с каждым днем Зельда где-то в больничной палате Хайлендского госпиталя в Монтфорде отвернулась к стене и обхватила себя руками.* * *
Наступившая на Монтфорд ночь была нежна и по-особому холодна: Фицджеральд стоял на балконе отеля, в котором он по своему обыкновению останавливался, и смотрел в ночь, расцвеченную тусклыми огнями и рекламой. Он думал о Зельде, которая сегодня не захотела с ним говорить, а только заламывала руки и смотрела на него то грустным, то внезапно злым и обвиняющим взглядом. Твен, стоявший на балконе по соседству, затягивался дорогими английскими сигаретами и выпускал в воздух дым с видом, будто это было самое интересное занятие в мире. Он предложил Фицджеральду сигарету: тот, очнувшись от раздумий, коротко поблагодарил. — Можно задать вопрос, босс? — спросил Твен спустя минуту. Фицджеральд, зажав сигарету в зубах, чуть повернулся, чтобы увидеть его лицо: оно неподвижно смотрело вперед, на светящийся в ночи город. — Валяй. Твен помолчал, обдумывая свои слова, и спросил недрогнувшим голосом: — Что вы станете делать, если ваша жена умрет? Сигарета упала на пол, Твен перемахнул через кованые перила балкона и смело шагнул к Фицджеральду вплотную. Фицджеральд был не просто зол — он был в ярости. Он зарычал и вцепился в ослабленный воротник его рубашки: зеленые глаза напротив блестели, и в них не было ни капли испуга, только вызов, мед, сахар и просьба, больше похожая на требование и приказ. Фицджеральд не мог — не хотел — ему сопротивляться. Он еще раз встряхнул его: Твен не шевелился и, кажется, даже не моргал. Когда Фрэнсис впился в его губы жестким, остервенелым поцелуем, глаза он тоже не закрыл — все смотрел, смотрел своим гипнотическим зеленым взглядом. Фицджеральду захотелось его ударить, но он только грубо толкнул его внутрь комнаты — мягкие полупрозрачные шторы всколыхнулись и проглотили его худую фигуру. Фицджеральду хотелось сломать его, причинить боль, заставить быть жалким, униженным и слабым. Но он не сделал ничего этого, он протащил его по номеру, подхватил за талию, усадил на столешницу, прямо на бумаги, которые через мгновение были смяты и отброшены на пол, сжал его в своих сильных руках, заставил обвить себя ногами. Твен начал задыхаться, и Фицджеральд с мстительным удовольствием завладел его судорожно глотающим воздух ртом. Вкус и запах табака был мерзким, но Фрэнсис не обращал на него внимания, он стал сдирать с него рубашку, обнажая бледную худую грудь и дрожащий плоский живот. Перед глазами Фицджеральда всплыл нежный, почти эфемерный силуэт Зельды с мягкими, как у кошки изгибами тела, но ненадолго — Твен упал спиной на стол и весь, полностью раскинулся перед ним, призывно, маняще, осознавая свою привлекательность и свою власть над ним в эту минуту. — Черт тебя дери, — прошептал Фицджеральд и зажмурился. Брать Твена на этом столе было просто невозможно, совершенно невероятно и прекрасно. После секса они пили ром со льдом, и Твен, как всегда, был болтлив и невыносим. — Вы не ответили на мой вопрос, босс, — напомнил ему Твен, встав, чтобы задернуть шторы. Его худая фигура на фоне посветлевшего неба казалась сутулой и угловатой. Он вернулся обратно в свое кресло и налил еще рому в свой стакан. Фицджеральд коротко взглянул в его лицо и покачал головой: — Иди к черту, Твен. В зеленых глазах заблестели смешинки, и Фицджеральд, не в силах противиться жизнерадостному настрою своего собеседника, усмехнулся. Он ни черта не понимал в том, что сейчас происходило. Но на сердце, почему-то, было легко и свободно.