Что у тебя с Владом?

Подушка влажная из-за беспечно брошенного в изголовье полотенца, одеяло сползло, а на ноги что-то так сильно давит, что все, что ниже колен, попросту не чувствую. Спина затекла, лопатки ноют. Неужто это и есть подкрадывающаяся старость? Еще апрельское солнце решило, будто имеет какое-то право заглядывать в окно сквозь неплотно задернутые шторы и ебашить мне прямо по глазам. Упрямо жмурюсь покрепче и для верности еще и сползшей со лба ладонью прикрываю лицо. И, наплевав уже на привычную ломоту во всем теле – на общажной кровати, как на царском ложе, звездой не развалишься, – уже собираюсь отъехать к своим не очень-то уж и психоделичным снам, как мобильник, воткнутый между матрацем и стеной, оживает. Заломив руку, нащупываю его не глядя, едва пальцами не спихиваю под кровать, но все-таки умудряюсь поймать и, залапав весь экран, тупо пялюсь на высветившееся имя звонящего. Непроизвольно закрываю левый глаз снова. Девять утра. Воскресенье. Ты серьезно, мам? Что, совсем-совсем? Выдыхаю, надеясь, что от раскаленного спертого воздуха комнаты мои легкие не спекутся, и, доведя пальцем до зеленого, мерцающего на экране круга, подношу мобильник к уху. И мое впервые за сегодня сказанное «да» похоже на хрип умирающего от жажды бедуина, затерявшегося среди песков Сахары. – И тебе доброе, сын. – Ага, охренеть какое «доброе». Выключите этот ебаный, лишающий меня зрения фонарь, пожалуйста. – Ты что, еще спишь? – Ага. Вроде того. Пытаюсь, по крайней мере. – Или уже нет. Или еще да. Все зависит от того, проснутся ли во мне темные силы, способные задернуть проклятущие шторы. – Что-то случилось? Ожидаю потока сознания, если честно. Рассказов о троюродной бабушке или о том, что рассада в этом году чрезвычайно удалась. Или что поставили целые три лишние смены, и маман мечтает свалить в отпуск и бросить вот это вот все. Рассказов о том, как сильно она соскучилась по нам со Снегой и всю ночь, предавшись ностальгии, пересматривала старые фотографии. Или спала в комнате сестры. Ожидаю чего угодно, на самом деле. Такая уж она, наша мама. – Да нет, ничего вроде. – Делает паузу и наверняка сама сейчас потирает висок. Нахмурившись, пытаюсь вслушаться и понять, дома она или на работе. Тихо вроде. Как для больничных коридоров, так и для опустевшей квартиры. – Как твоя учеба? – Да пойдет. – И, подумав, как и она, добавляю осторожное «вроде». – Ты уверена, что звонишь мне просто так? Потому что я вроде как не грабил банк и из вуза меня не выпирают. – Ты один в комнате? – осведомляется небрежно и между прочим, но у меня тут же ноги холодеют. Спина мокнет, и футболка липнет так противно, что хочется немедленно содрать ее. – Ну да. – Облизываю губы и кошусь на соседнюю, пустующую аж вторые сутки кровать. – Если, конечно, мой сосед не прячется в шкафу. Но это вряд ли, я бы заметил. Наверное. – Наверное, – соглашается со мной, и слышу, как хлопает дверцей одного из навесных шкафчиков. – Если я спрошу тебя… ты мне ответишь? Напрягаюсь все больше, и от ленивой дремы не остается и следа. Ни намека на сон. И солнечный свет уже не так бесит. Потому что сложно взбесить того, кого только что напугали до усрачки. – Ну… я попробую? – Не обещаю ничего конкретного и, кажется, будто и не говорю вовсе, а жалко блею. Но это честный ответ, по крайней мере. По крайней мере, если она спросит «о том самом», я всегда успею испуганно скинуть, а потом и сам скинуться с балкона. – Что у тебя с Владом? Тахикардия, острая сердечная недостаточность и ишемический инсульт едва не посещают меня разом. Как обухом топора по голове. С чувством, с расстановкой прямо по темечку. Припечатала так припечатала. Да еще и показушно беззаботным тоном. Короткое «А что у тебя с бла-бла-бла…», а мне теперь – мечтай о кислородной маске и подгузниках для взрослых. – А что у меня с Владом? – осторожно уточняю, отерев выступившую на висках испарину все тем же так и не просохшим полотенцем. Не хватало еще самому спалиться или ляпнуть чего лишнего. Ну уж нет. Зря я, что ли, столько сериалов пересмотрел? Презумпция невиновности все еще работает? Вы ничего не докажете! Приведите моего адвоката! – Мне почему-то кажется, что ты немного его… как бы так сказать… недолюбливаешь. – Мама ощутимо смущается и с удовольствием берет паузу, прихлебывая что-то из кружки. Я же осмысливаю сказанное и пару раз тупо моргаю, невидяще уставившись в потолок. – С чего ты взяла? – Да знать не знаю. Просто подумалось вдруг, что вы всегда были так дружны со Снежаной, а тут у нее появляется парень, с которым она проводит столько времени, и… Мне подумалось, что ты можешь ревновать ее. Это глупо, да? – Это тебе нужно поспать, мам. Желательно вот прямо сейчас. Часов двенадцать. – Так мне показалось? – Сто процентов. – И вы?.. – Ладим? О да, ты даже не представляешь как. Он таскает меня бегать по стадиону, а я у него сигареты. Бро навек. – Ты у него что? Ах-ты-ж-ебаный-ты-нахуй! С чувством шлепаю себя ладонью по лбу и жмурюсь, мысленно матеря на все лады. – Ничего. Это выражение такое – значит, что мы близки как никогда. Я не ревную его, тьфу ты, то есть ее к нему. – Это точно? – Как то, что я сейчас сдохну, если не открою окно. – Ладно… Ну а у тебя как на личном фронте? Мне уже пора креститься и нервно пить валерианку, надеясь, что ты не наделаешь мне внуков? – Да никак. Если кто и сделает тебя бабушкой, то Снега, лет этак через двадцать. Мне же, возможно, к тому времени разрешат купить кофе или, там, проводить до метро. – И ты переживаешь по этому поводу? – Я? – Пытаюсь пошевелить затекшей ногой, но абсолютно без толку. Сжимаю губы и от души луплю по такому же мокрому, как и я сам, разгоряченному плечу. Голому плечу, потому что кое-кто, блять, изволит дрыхнуть без одежды, да еще и завалившись поверх меня. Завалившись поверх, закинув тяжеленные ручищи и еще и ногу для верности. – Да нисколько. Учеба и музыка полностью поглотили меня. – Неужели нет никакой симпатичной девочки на курсе? – Один отстой. – Нельзя так говорить о людях, Кирилл! – Не хочешь, чтобы говорил, – не спрашивай, – парирую, понимая, что высвободиться без шипящих угроз не удастся, и решаю пока что сменить гнев на милость. Запускаю пальцы в отросшие, оставшиеся окрашенными лишь на кончиках волосы и растерянно перебираю их. – И вообще, если кто и должен интересоваться чужой личной жизнью, так это я. Рассказывай, что там у тебя. – Один отстой, – отзывается довольно кисло и, судя по звуку, застегивает молнию на кофте или куртке. – Нельзя так говорить о людях, мам! – притворно возмущаюсь и тут же принимаюсь громко швыркать носом, создавая фоновый шум, когда чертов Жнецов, с которым я совершенно «не лажу», с хрустом потягивается и начинает бормотать что-то невнятное себе под нос. Просыпается, почти как и всегда, медленно, предпочитая валяться в выходные и вскакивать в будни в один прыжок. Делаю страшные глаза, когда сталкиваюсь взглядом с сонными и едва открывшимися его. Непонимающе кривит рот и вопросительно кивает на телефон. – Ладно, раз уж ты меня разбудила, поползу найду чего-нибудь на кухне. Хорошего тебе дня, мам, – подчеркиваю последнее слово и невнятно угукаю на ответное пожелание и, лишь убедившись, что она скинула… нет, так даже: и лишь три раза убедившись, что вызов завершен и микрофон выключен, шумно выдыхаю и откидываюсь на подушку. Откидываюсь с чувством и немалым ускорением. И разумеется, промахиваюсь – вместо дрянного холлофайбера тараню макушкой спинку кровати. Охаю и охуеваю от накатившей черноты одновременно. – Блять, ну что же ты так… Тут же начинаю махать руками, как мельница, врезаясь и лупя пальцами по чему придется. Лоб, висок, подбородок. Разгоряченное плечо с откуда-то взявшимся и прилипшим к нему пером. – Не причитай. Я не умру от потери околомозговой жидкости. – Да? – приподнимает бровь и, подавшись вперед, ловко цепляется за изголовье кровати. Второй рукой опирается на матрац, нависая сверху. Коленом о сбившуюся простыню, почти не касаясь и глядя куда-то поверх моей головы. – А там разве есть чему вытекать? Закатываю глаза. – Ничего более оригинального не придумалось? – Ты меня только что разбудил! Будь снисходительнее! – весело возмущается и подвисает вдруг, должно быть, раздумывая, выйти покурить или же сначала отлить и почистить зубы. Подвисает и выбирает… не то и не другое. Третий вариант. Медленно, чтобы не придавить, опускается вниз и, ловко сдвинувшись, утыкается носом в мою шею. Горячо дышит в нее, и вместо возбуждения или приятных мурашек начинаю чувствовать, как плавлюсь. В самом что ни на есть буквальном смысле. Лениво пихаю его в бок, а когда не действует, луплю раскрытой ладонью по руке. – Прекрати… Жарко же. Бурчит что-то невнятное и даже не пытается шевелиться. – Серьезно, Влад, отвали. – Или что? – Или ничего. Просто отвали. Расслабляется полностью, растекается по мне, как живое тяжеленное одеяло, и всерьез грозится раздавить парочку не самых защищенных внутренних органов. Поджимаю губы, понимая, что в общаге громко не поорешь, а если нечто тяжелое с грохотом свалится на пол, тут же прибежит комендант. Поэтому так и лежим. Обтекающий из-за жары я и залипнувший, черт знает о чем думающий Жнецов. Выдерживаю паузу. Минуту или, может, три. – Можешь встать и открыть форточку. И окно. И балкон. И полная тишина в ответ. Разве что только ладонь, расслабленно болтающаяся рядом с моим бедром, легонько дергается. – Влад? Никакой реакции, кроме громкого на фоне остальных вздоха. – Только не говори, что ты спишь. Именно так и поступает, че ему. Послушный, блять, какой. Молчит и продолжает беззаботно дрыхнуть. Только теперь, к моменту, когда оно соизволит выспаться, у меня не ноги отвалятся, а весь я. Отлежит целиком и полностью. – Жнецов, мать твою, твою мать… – шиплю, кое-как выгнув шею, и, скосив глаза, пытаюсь разглядеть его лицо. Ну точно же спит! Да как так-то вообще?! Как можно вырубиться за полторы секунды и беззаботно дрыхнуть, ничего не слыша?! – Ну ты и скотина… тяжелая, – жалуюсь больше потолку, потому как смотреть выходит либо на него, либо в сторону окна. В сторону окна, солнце за стеклом которого все еще не изволило сменить положение и все так же бьет по глазам. Все абсолютно так же, как и двадцать минут назад. За тем только исключением, что жарче в два раза и дышать выходит через раз. И на этом – все. Никаких больше исключений. Даже мобильник оживает по новой. Нащупать его выходит далеко не сразу, и я принимаю вызов даже не глядя на экран, опасаясь, что сбросят. – Алло? – У тебя голос сонный. Ты что, все еще спишь? Хуже звонка матери в девять утра может быть только звонок от… бабушки. От бабушки, которая, несмотря на седьмой десяток, остается еще более шебутной и любопытной, чем мать. От бабушки, которая звонит только на дни рождения, большие церковные праздники или с порицательной речью, когда я умышленно или нет творю какой-то пиздец. И учитывая, что Пасха миновала, а я вроде как не сегодня родился… Настороженно кошусь на трубку и произношу нейтральное «Да нет вроде». – Это хорошо. Ну так как? Мне поинтересоваться погодой и твоей успеваемостью или сразу к главному, без расшаркиваний? Ага… Значит, все-таки какой-то пиздец. Но разве я бил окна в универе? Дрался с кем-то? Живьем жрал голубей? Ничего не могу припомнить, но обреченно угукаю, морально настраиваясь на то, что сейчас-то мне и скажут, что такого я успел сотворить. – Мне тут одна птичка напела, что у тебя все еще нет подружки. – Бля, бля, бля… Ну за что?! За что ты так со мной, мам?! Нельзя было придумать менее изощренное наказание за что бы там ни было? – Это правда? – Ага, – подтверждаю совершенно убито и готовлюсь к получасовой лекции и попыткам выяснить, что же со мной не так. Подтверждаю и кошусь на затылок этого самого «почему». – У тебя, часом, нет скрытых проблем? – Это в каком смысле? – Не следует стесняться, дорогой. – Хуже дотошной бабушки, горячо любящей внуков, может быть только бабушка, сорок лет проработавшая участковым терапевтом. – Возможно, у тебя есть какие-то проблемы, о которых ты стесняешься говорить? Возможно… по медицинской части? В повиснувшей тишине комнаты слышно, как скрипят мои зубы и, не сдержавшись, достаточно громко хрюкает отчаянно старающийся, должно быть, не заржать Жнецов. Слишком громкий динамик, да. Я помню. – Со мной все в порядке, бабуль, – отвечаю как только могу нейтрально. А внутри просто кипит. Спишь, значит, скотина?! Разозлившись, стаскиваю его с себя и, повернувшись набок, упираюсь лопатками в стену и силой пихаю ногами. Сваливается на пол и даже не шевелится. Только ржет. Отчаянно зажимая рот ладонями, но даже так не все звуки глушит. – Что это там у тебя? – В подозрительности бабушка не уступает героям своих любимых детективных сериалов. – Да так. Голуби, наверное. Сажусь и, свесив ноги, едва не падаю следом, когда «голубь» цепко хватает мою лодыжку и дергает на себя. Пинаюсь в отместку и обреченно размышляю о том, как теперь буду защищаться. Заебет же – и, увы, не в прямом смысле. – Ты что, не один? – С соседом по комнате. – Который только что упал на пол и серьезно повредил себе мозг. – Я пойду, наверное. Утро, бегать пора и все такое. «Бегать», ага. До ближайшего табачного ларька. Или от Жнецова, которого я, как только сброшу вызов, попытаюсь придушить подушкой. «Попытаюсь» – ключевое в этом предложении. Знаю, что, как бы ни старался, ничего не выйдет, но так он будет молчать минутой дольше, во всяком случае. Молчать, не предлагая способы скорейшего избавления от моих «проблем».