эйфория

Мне было девятнадцать, когда я начал жить.

Всё началось в тот момент, когда мне п о к а з а л о с ь, что сейчас он возьмёт меня за руку. Мы ещё не были знакомы. В том смысле, что наши имена не были озвучены, не было произнесено дежурных фраз, не задано бессмысленных вопросов. У него был светло-зелёный велик с потрёпанной плетёной корзинкой на руле, пижонские брюки в узкую полоску и настолько классная чёрная косуха, что я не справился с собой. Всё дело в косухе, конечно. И ещё немного – в велике. Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать. С чего я решил, что абсолютно незнакомый парень может ухватить мою руку – понятия не имею, если честно. До этого за мной ни разу не замечались подобные странности, по крайней мере – я сам ничего такого не помню. Просто на какой-то краткий миг в его кукольно золотистых глазах мелькнуло что-то такое, острое и непонятное, что мне подумалось всякое. Конечно же, он не стал вытворять ничего подобного, тем более – с совершенно незнакомым тогда мной. Он вообще не особо жалует чужих, только стесняется этого, вот и лезет вечно, шумит и корчит из себя всякое. Наверное, если задуматься, фраза «что ты пялишься?» - не самое романтическое начало чего бы то ни было, но у нас с ним и всё остальное не так, чтобы как у людей. А какая разница, в целом, по какой именно фразе определять, что говоришь с человеком на одном языке? На его новеньком, хрустящем чёрном кеде оседала жёлтая пыль, он стоял, вцепившись обеими руками в руль своего велосипеда, и смотрел на меня так, словно я – зарождающаяся прямо у него на глазах вселенная, не меньше. Не так, чтобы на меня кто-то смотрел так до этого. Впрочем, я не особо помню то, что было до. Я же говорил – всё н а ч а л о с ь с того, что мне показалось, что сейчас он возьмёт меня за руку. За руку он меня, конечно, не взял. Просто в какой-то момент отвёл взгляд, кивнул на корзинку на руле, а потом как-то неуверенно улыбнулся. - Ты уверен, что это легально? – не так, чтобы мне показался важен его возраст, просто две тёмно-синих бутылки вина в руках несовершеннолетних могли бы запросто испортить настроение одному из прохожих, а то и вовсе полицейскому. - Нет, но какая разница? - Никакой. До сих пор бестолково тщусь придумать хоть мало-мальски объёмных и подходящих слов, чтобы сказать ему, как невыносимо, несносно, невероятно сильно я люблю его голос. - Тогда поехали. Ты крутишь, я рулю. Было весело. В том смысле, что весело на самом деле. Не натужно, не искусственно, как раньше. Лето, жёлтые пыльные улочки, измятыми лентами сбегающие вниз, густые запахи цветущих акаций и его тяжёлой кожанки, приглушённый расстоянием лай какой-то большой собаки, отдалённый шум и лязг более оживлённой улицы, синее-синее небо, лимонно-жёлтое солнце, жара, крики чаек над головой и упоительное п р е д ч у в с т в и е моря. Было весело. Действительно весело катить по этим самым улочкам, вниз, вниз, поднимая в прогретый воздух клубы прозрачной пыли. Весело мчать вниз на такой скорости, что замирало сердце, на одном велосипеде, я крутил педали и держался за него, а он рулил, поставив ноги на раму. Было весело. Потом резко стало темнеть – у моря ночь наступает всегда очень быстро и как-то безоговорочно. Мы долго колесили вдоль линии берега, потому что ему нужно было какое-то о с о б е н н о е место для того, чтобы дать моим ногам возможность передохнуть. В итоге он смилостивился в тот момент, когда небо над морем ещё было розовым, а за нашими спинами – серым, сулящим долгожданную прохладу. Ему понравился большой чёрный камень, на половину уходящий в неспокойную синюю воду, всё ещё горячий и уютно плоский. Велосипед жалобно тренькнул звонком, словно не очень-то хотел оставлять нас одних. Но тут какое дело. Нам было н у ж н о остаться вдвоём. Потом небо стало сливовое, с миллиардом, ей-богу – с целым миллиардом огромных звёзд, до которых, казалось, можно дотянуться рукой, стоит только попробовать. А он, от чего-то, всё равно смотрел на меня. Снял уже не настолько магазинно новые кеды, смешно и немного театрально выдернул пробку из горлышка первой бутылки зубами, вытянул ноги, а потом моя жизнь, кажется, кончилась, и я кончился с ней вместе, всё замерло на какой-то миг, а потом началось новое, с невероятной оглушительной мощью. Потому что он мне улыбался. Улыбался. Именно мне, в меня, для меня, из-за меня. Нет, я даже не буду и пытаться описать то, что в человеческом языке, недостаточном и скудном, называется «самая красивая улыбка во всех вселенных». Но он улыбался именно так, и его высветленные волосы трепал солёный ветер, и на его коже оставалась с о л ь, тоненькой, незаметной паутиной. Он от этого казался мне хрустальным, невозможно сказочным, невероятным существом. На деле он просто был пьян и, кажется, абсолютно счастлив. Мы просто пили вино и пялились на звёзды, а небо становилось всё чернее и чернее, превращаясь из купола в бездну, великолепную и пугающую одновременно. И всё, что нас связывало с реальным миром в ту ночь – храбро сторожащий нас светло-зелёный велосипед, бережно хранящий чёрную кожаную куртку в своей корзине. После небо стало возмутительно незаметно и быстро покрываться оранжевым румянцем с востока, звёзды стали гаснуть одна за одной, и нам с Техёном пришлось познакомиться, просто пришлось. От вина ничего не осталось, он зевал и ёжился на промозглом утреннем ветерке, кусал губы и сонно смеялся, а я просто хотел поцеловать его. Оглушительно сильно, почти невыносимо хотел поцеловать его, так, что ныли пальцы, губы ныли, не знал, куда себя деть, буквально задыхался. Просто было нельзя. Не время. Мы брели в рассветных сумерках, у него заплетались ноги, он был всё ещё пьян, так что мне приходилось тащить и его, и велосипед. Впрочем, жаловаться мне не хотелось. Он говорил в то утро, кажется, больше, чем за последующие полгода вместе взятые: о любимых книжках – сплошь модных и слишком заумных; о любимых фильмах, неожиданно наивных и светлых; о любимой собаке, которую он однажды заведёт, обязательно заведёт, когда звёзды сложатся удачно; об этом городке, выбранном для каникул совершенно случайно, наугад, вслепую; о своей нерушимой любви к морю; о только-только осознаваемой, но уже большой мечте жить у океана… Обо всём на свете, пустом и важном одновременно, он говорил, говорил, и язык его заплетался, и ноги заплетались, и велосипед его весело дзынькал звонком, подскакивая на камнях уносящейся вверх улочки. Этот город больше не свёл нас вместе. Этот городок, в который я попал тоже случайно, стал лишь тем местом, с которого начался отсчёт моей настоящей жизни, но никак не продолжением. Я был в том городе проездом, и уже через несколько часов после того, как всё же уговорил его подняться в свой номер в крохотном отеле и поспать, я сидел в кресле огромного самолёта, и думал, что это даже забавно – двигаться, слышать и видеть, помнить, но не жить. Позвольте, разве ж живут без сердца? В груди ощущалась отчётливая пустота, но я знал, чувствовал, как фантомную боль, свой фантомный пульс, учащённый и взволнованный. Я чувствовал моё сердце в его руках, и, пока что, не осознавал боли. Быть может, потому, что он, одна-единственная моя любовь, пока ещё не знал, что я в далёком небе, в огромном самолёте, и с каждой секундой надежда найти друг друга всё призрачнее. Да, мы нуждались в том, чтобы в каждой из наших судеб было прописано по настоящему, неподдельному Чуду. И я не буду врать, утверждая, что был совершенно уверен в том, что Чудо это произойдёт. Мы не видели друг друга месяц. Потом ещё один, потом ещё и ещё. Шли дожди, опадали листья, одежды становилось больше, а надежды всё меньше. Я любил его очень сильно, сразу, непрерывно, как в ту самую ночь, когда я безбожно прокололся с поцелуем. Я любил его с той самой первой улыбки, бесшабашной и смущённой одновременно. Я любил его каждую секунду своей жизни и, если уж на чистоту, вряд ли смогу разлюбить. Штука в том, что моё сердце так и осталось у него, и от этого я знал, точно знал, что он любит меня тоже. Такова наша жизнь. Ноябрь в тот год был слякотный и мокрый, я успел простыть четвёртый раз за осень. У меня был синий шарф и отличная красная шапка, тёплая, хоть и неудобная. А он, как я сразу же понял, ещё в первую встречу – пижон всегда и во всём, так что и более серьёзный погодный беспредел не вынудил бы его одеться просто тепло. На нём было кричаще стильное пальто винного цвета, тонкий платок на шее, невероятно узкие брюки и какие-то безумные лаковые туфли. Он выглядел возмутительно идеальным и каким-то непоправимо грустным. Моё сердце билось в его руках и, признаться, я порядком скучал по нему. По ним обоим. Я шёл прямо к нему, и строил догадки. Вот сейчас он не узнает меня, и пройдёт мимо. Вот сейчас из кофейни выйдет его девушка, и вся моя жизнь потеряет смысл. Вот сейчас он увидит меня и ударит по щеке, вместо приветствия. Вот сейчас он увидит меня и скажет, что ненавидит, давно и прочно. Вот сейчас он… Он просто увидел меня, и всё. В том смысле, что мы увидели друг друга, и просто стояли и смотрели. Я смотрел на него, он смотрел на меня, и вот так проходила вечность за вечностью, вечность за вечностью. У него глаза были не золотистыми в тот вечер, а тёмными-тёмными, как грозовое небо, но мне всё равно нравилось смотреть. Потом вечер как-то неожиданно стал ночью, разноцветной и неоново яркой, ещё более шумной, чем день, а я стоял и любил его, просто стоял и любил, и сердце моё цвело, как дивный сад. Я уговаривал себя сказать хоть что-то, но никак не находил нужных слов. Конечно же, он нашёл их сам. - Если ты и в этот раз планируешь сваливать, не предупредив, и не планируешь со мной целоваться, тогда, пожалуйста, вали ко всем чертям, хорошо? А сам улыбался, улыбался, у л ы б а л с я. Кофейня, из которой он вышел, была на четыре этажа ниже моей съёмной квартиры. В квартире было тепло, был плед и три бутылки красного вина. В эту ночь я, наконец, целовал | - Что ты опять пишешь? – Техён, в лучших традициях дурно воспитанного ребёнка, чуть ли не носом ткнулся в монитор моего рабочего ноутбука, но я проворный и уже учёный, так что успел свернуть окошко с текстом. – Ты про меня писал? - Про тебя. - Покажи! Покажи, Чим, не будь такой задницей, покажи! Я имею право знать, что ты там… Он пытается развернуть текстовый файл, но я умудряюсь захлопнуть крышку, даже не придавив его чуткие, всегда на удивление тёплые пальцы. Техён дуется, а я смеюсь, потому что он такой милый. - Вот выйдет книжка, купишь её, и прочитаешь. - А вдруг мне не понравится? Я могу и в суд подать на тебя. - Можно подумать, - приходится дёрнуть его, усадить к себе на колени и обнять, - за все пять лет, что мы вместе, тебе не понравилась хотя бы одна строчка, написанная о т е б е. - Скромно. Мило. Но уж изволь подарить мне один экземплярчик. - С дарственной надписью. - С дарственной поцелуйкой. Так и живём. Вот так и живём. Хорошо живём, и, кажется, это навсегда. OWARI