Самоидентификационное.

Когда-то в жизни лейтенанта Третьего отряда все было просто. Был смысл, была цель, был капитан Ичимару, и капитан Ичимару это все в себе совмещал. Капитан Ичимару сказал «пиши отчёты до трёх ночи» — ты пишешь, капитан Ичимару сказал «Иди полей хурму» — ты идешь и поливаешь, капитан Ичимару сказал «ляг, расставь ноги и подними задницу» — ты ложишься, расставляешь и поднимаешь, и если бы кто-то сказал, что может быть иначе, Кира, наверное, рассмеялся бы ему в лицо. Если бы кто-то сказал ему, что следы от веревок, синяки и вывернутая наизнанку душа — не проявления любви, Кира, наверное, сдал бы его в Четвертый. если бы кто-то сказал ему, что однажды все это закончится, Кира, наверное, перерезал бы себе сонную артерию и когда все это закончилось, Кира, наверное, не видел другого выхода. Капитан Ичимару просто ушел. Бросил дела, бросил отряд, бросил все без раздумий. На прощание успел извиниться перед рыжей из десятого, Кире же достался прощальный удар под дых. Кире досталось напускное сочувствие в глазах знакомых, Кире достались обвинения в том, что не сумел удержать, Кире досталась раздирающая глотку боль. И широкие рукава косодэ, чтобы уж точно не видны были изрезанные предплечья, потому что Кира без него просто не мог дышать капитан Ичимару наверняка сказал бы: ну, раз так, задыхайся. У Киры остались страдания, осталось неконтролируемое желание нанести себе как можно больше вреда — раньше это делал капитан Ичимару, теперь Кира вполне успешно справлялся сам, осталась горькая желчь, которой рвало после каждой попытки затолкать в себя хоть что-то съестное, и тьма. Перед глазами, в глазах, в душе. «На тебя с каждым днём все тяжелее смотреть», — качал головой Ренджи, и Кире все хотелось спросить: а каким бы был ты, если бы твой ненаглядный Бьякусик вдруг съебал к чертям собачьим и объявил тебе войну? а потом вдруг осталась боль. и Хисаги Кира все никак не мог понять, откуда у него столько чертовых сил, его капитан его бросил, оставил одного, сломал, как надоевшую игрушку, а он все равно улыбается. Вытягивает из бездны себя и заодно, довеском, вытягивает из нее на своем горбу Киру, только вот Кире это не нужно, Кире нужен его Ичимару обратно, Кире нужен вязкий привкус хурмы на губах, саднящая боль от ударов и заходящееся в бешеном стуке сердце Хисаги, кстати, от хурмы тошнит. Хисаги ходит за ним хвостиком и смотрит в глаза взглядом побитой собаки. Хисаги рядом всегда: хоть в шесть утра, хоть в два ночи перед собранием лейтенантов, только окликни и позови. У Киры бессонница — Хисаги чуть ли не на руках тащит его в Четвертый и насильно вливает в рот горький настой; у Киры свежие порезы на руках — Хисаги обрабатывает каждый, бинтует, прижимается губами к повязке, а после совершает рейд на его комнату и забирает с собой все мало-мальски острое; Киру снова рвет от малейшего куска пищи — Хисаги пичкает его купленными за бешеные деньги пилюлями и кормит с ложечки противной овсянкой; Хисаги всегда под боком, Хисаги делает то, что называют глупыми словами «привязанность» и «забота», Хисаги не уходит, даже если покрыть его трехэтажным матом… по ночам Кире снится капитан Ичимару и называет его настоящим предателем. Может, потому, что Хисаги иногда его целует — в шею, предплечья, едва зажившие запястья. Может, потому, что ещё реже тянется приласкать — руки у него загрубевшие, в мозолях, но нежные настолько, что выть хочется. Может, потому, что Хисаги смотрит на него и шепчет: нестрашно, что ты меня не любишь, я буду любить за двоих. может, потому, что Кира понимает, что нужно все это закончить, вот только никак не может подобрать нужный момент. Красный след от удара на щеке Хисаги смотрится неправильно и нелепо, знакомая до сорванного голоса боль в глазах — ещё хуже, и вроде бы въедливый голос капитана Ичимару шепчет, что Кира поступает как надо, только вот от боли чужой хочется вырвать себе с мясом язык. «Мы не подходим друг другу» — «другим мы ещё больше не подходим», «меня от тебя тошнит» — «я могу спрятать лицо», «тебе не нужен такой, как я» — «пожалуйста, дай мне решить самому». Хисаги до последнего не уходит, пытается доказать, что совсем скоро все будет в порядке, выдыхает, мол, ты только дай ещё один шанс, и я исправлюсь, я стану лучше, хочешь — достигну банкая и надену капитанское хаори, хочешь — пойду в Уэко Мундо один и на блюдечке принесу тебе Хогиоку; и Кира думает: нет, не хочу, тебя хочу, счастливым и целым, а говорит — убирайся, пожалуйста, прочь. и Хисаги какого-то черта уходит. И вроде бы надо радоваться: вот, ушел, наконец-то, теперь никто не будет раздражать своими глупыми комплиментами и выстраданной нежностью, никто не будет насильно кормить и отбирать все режущее, никто не будет таскать по врачам и укладывать спать вовремя, никто, никто, никто… только вот не выходит порадоваться, тошнит от себя и от собственных мыслей, вокруг каждая мелочь напоминает о нем: любимая теплая рубашка — Хисаги отдал, смешной мягкий совёнок на подушке — Хисаги исколол себе все пальцы, но сделал, набор маркеров ценой как половина поместья Кучики — Хисаги купил, работая как проклятый. в одну из ночей ему снится Хисаги с разорванной грудной клеткой, и после того, как проснулся с криком и в холодном поту, очень тяжело обратно заснуть. Кира не ждёт его, Кира приходит в Девятый отряд сам и чуть было не заходится в истерике от того, что видит. На бедрах Хисаги — ни живого места от полузаживших шрамов, в комнате — бардак и хаос, в глазах — бездна отчаяния и тлена, и Кира до крови кусает губы, когда в этой бездне видит искорку последней, безысходной надежды. Хисаги засыпает у него на руках, с красными, но уже абсолютно сухими глазами, в бинтах и пластырях на сбитых костяшках рук, чуть приоткрыв припухшие от поцелуев губы, и в первый раз в голове Киры после слова «любимый» идёт «лейтенант» Теперь очередь Киры целовать чужие шрамы, очередь Киры извиняться и обещать исправиться, очередь Киры ухаживать и стараться уберечь, и пусть ещё Кира не знает весь смысл тех двух глупых слов, он точно уверен в том, что в этот раз обязан его удержать.