Крест

      Резкая и тупая боль где-то в районе затылка, явно нанесённая прикладом винтовки, а дальше — ничего. Только искры и блики, растворяющиеся в бесконечной тьме, словно ты уходишь под воду самого глубоко в мире океана. Прямиком на дно.       Многим бы показался крайне увлекательным подобный опыт переживания собственной смерти, возможность по-настоящему прочувствовать её каждым атомом своего тела. Я знаю, что некоторые особенно любознательные люди и вовсе кончают с собой только лишь ради того, чтобы получить ясное представление об этой самой смерти — такой пугающей и необъяснимо к себе влекущей.       Тем не менее, я — жив. И едва ли это хорошая новость.       Я бесцельно брожу по своей камере и знаю только то, что прошло уже достаточно много времени с того момента, как люди Иоанна Сида схватили меня в первый же день моего прибытия в долину Холланд, успев безжалостно застрелить Персика, пуму, что была со мной с самого начала этого бессмысленнейшего сопротивления. Вот уж точно убийство ради убийства. Но я не могу сказать, что в состоянии сейчас испытывать хотя бы что-то, отдалённо напоминающее скорбь.       Спасения не будет, а мысли и воспоминания невыносимо мучают меня, ибо заперты в моей черепной коробке так же, как и я в этом прокля́том бункере. Всё идёт чётко по спланированному Сидом плану, и чёрта с два у меня получится найти спасительную брешь в этом калейдоскопе оживших кошмаров.       Каждодневное промывание мозгов принесло свои плоды, и теперь я сомневаюсь даже в собственном существовании, настолько оно ничтожно.       Иаков и Вера мертвы. И это моя вина. Не долго думая, я самоуверенно вступил в противостояние с тем, к чему был не готов, и жестоко за это поплатился. То колоссальное количество оборвавшихся из-за меня человеческих жизней вызывает ужас, а отнюдь не тешит героическое тщеславие, как раньше. Да и что теперь такое — это «раньше»? После каких именно событий я должен провести черту, условно обозначающую конец какого-то определённого жизненного цикла?       Несколько дней назад сюда приходил Иосиф, застав меня в совершенно разбитом состоянии. Не произнеся ни слова, он швырнул на стол Библию в потрёпанной чёрной кожаной обложке и яростно захлопнул за собой дверь. Очень по-христиански. После всего того, что я сделал, даже мне этот жест показался уж слишком милосердным. Пусть и остаться без воды и еды наедине со своими грехами и Священным Писанием, по всем своим законам не предполагающим для меня никакого спасения, крайне сомнительное удовольствие, но зато никто из братьев явно не собирался покушаться на единственное, что у меня осталось — мою жизнь. Просто потому, что она того не стоила.       Именно этот момент во всём моём заключении вполне ожидаемо подпортил мне не только нервы, но и скорректировал образ мышления. Сейчас мне уже больше не кажется, что кто-то из нас был прав. Всё, во что я верил, в сущности, является точно таким же бредом, порождённым больным сознанием и звериным страхом перед смертью, что и утопические фантазии эдемщиков, тонущих в Блажи. Мир для меня перестал делиться на «хорошее» и «плохое»; я уже даже не в состоянии увидеть ту чёткую грань, отличающую мои действия от действий Иосифа и его Семьи. Мы всегда были равны в своей ненависти. За одним лишь исключением — им действительно было за что бороться. А разве я хоть раз сражался за собственные интересы?       Все чувства, былые убеждения и призрачная уверенность в завтрашнем дне отделились от моей сущности, витая в безвоздушном пространстве, и прямо сейчас я трижды отрекаюсь от них.       Иногда война бывает проиграна ещё даже не начавшись, особенно, когда твой единственный враг — это ты сам.       Ведь я не герой. И никогда им не был. Стойкости и беспринципности мне всегда хватало только на то, чтобы по приказу брать в руки оружие и безнаказанно убивать людей. Но в моей жизни никогда не было места для тех душевных излишеств, о которых без умолку талдычит Иоанн… В любом случае, почему бы хоть раз и не поставить под сомнения всё, что мне казалось истинным в устройстве мироздания, если уж я по собственной глупости застрял здесь с человеком, которому в этих вопросах нет равных?       Меня отрезвляет и вырывает из затягивающего в себя спиралевидного уныния ставший уже привычным грохот, с которым каждый раз отпирается камера. В дверном проёме появляется Иоанн, окружённый своими людьми. Он всегда выглядит слишком хорошо, и я отмечаю, что у него явно прекрасное настроение, когда он театральным жестом приказывает идти за ним. Этот сукин сын уже даже больше не связывает меня, ибо в этом попросту нет нужды. Я покорен.       Каждый день происходит одно и то же, словно я застрял в чистилище, и существует доля вероятности, что именно так оно и есть. Ведь всё моё сознание представляет из себя теперь лишь слепой культ Иоанна Сида, насильно впечатанный мне в душу и вырезанный на сетчатке глаза, от которого не избавит даже сама Смерть. Я в состоянии помнить только то, что напрямую связано с ним: как его сильные руки топят меня в ледяной воде, нарушая крестильный обряд; как он изящно и угрожающе вертит в длинных татуированных пальцах паяльник прямо перед мои носом; как он разрывает грязную от пота и крови рубашку на моей груди, и пуговицы, словно камни из порванного ожерелья, звонко рассыпаются по полу; как я слышу один лишь этот одухотворённый голос, пока крошатся мои кости; как я тысячу раз говорю «да», когда колено Иоанна опускается на стул между моих разведённых ног во время очередной попытки задушить.       Он сломал меня далеко не сразу. Постепенно. И его упорству в этом вопросе можно только позавидовать. Был только кнут, кнут и ещё раз кнут. А потом, когда уже больше не было сил даже дышать, а одно лишь существование в пространстве приносило боль сразу всем органам чувств, оставались только его блядские голубые глаза, глядя в которые, я, против своего же желания, начинал искать истину и спасение просто потому, что вокруг больше ничего не было. Чем сильнее я сопротивлялся, тем безвозвратнее загонял себя в эту ловушку. Но самое страшное было в том, что Иоанн действительно хотел помочь.       И теперь со стороны даже может показаться, что всякий раз я добровольно иду за ним с глубоким убеждением, что отсутствие этих наказаний ставит под вопрос моё собственное существование. Каждый раз мы спускаемся на самый нижний уровень бункера, дорогу к которому я смогу найти даже с закрытыми глазами: два поворота налево, направо, вниз по лестнице, снова направо. И вот она — дверь в персональный Ад. Здесь находятся владения Инквизитора, тёмной стороны души Иоанна, если она у него, конечно, вообще есть. Его собственный театр жестокости; сцена, на которой каждый день он устраивает кровавые представления, подавляя на какое-то время свои необузданные инстинкты, отдаваясь им без остатка. Это дверь, из которой ты выйдешь либо насильно ослеплённый божественным светом его веры, либо не выйдешь вообще.       Иоанн говорит здесь исключительно о спасении души страстно и проникновенно, активно жестикулируя, не сдерживая своей радости. Он действительно верит в каждое произнесённое слово. Все его фразы, словно опарыши, начинают пожирать мозг изнутри, и кроме них на всём белом свете не остаётся больше ничего. И все всегда говорят ему «да». И Иоанн улыбается им в ответ искренне, открыто, обнадёживающе. Его действительно необыкновенные голубые глаза светятся детской радостью и обещанием Рая на Земле. В такие глаза хочется смотреть гораздо дольше, чем он это позволяет. И кажется, что вот оно — долгожданное спасение, прощение, милость Божья. А потом Иоанн берёт в руки первый попавшийся относительно тяжёлый предмет и, в зависимости от его настроения, начинают происходить уже по-настоящему страшные вещи, где дорога к Эдему больше напоминает дорогу на Голгофу. Едва сдерживаемая сила присутствует во всех его движениях, в каждом повороте головы. Он никому не оставляет право выбора. И, пока Инквизитор будет душить очередного грешника, он будет лишь страстно хотеть целовать его священные руки.       Я столько раз проходил через эти Врата сам и столько раз наблюдал за этим со стороны, что мне начало это уже даже наскучивать.       — Сегодня у нас будет особенная гостья.       Иоанн Сид останавливается рядом со мной и кладёт руку мне на плечо так просто, словно мы старые товарищи, приехавшие на реку порыбачить. Я практически сразу же усвоил, что в таких ситуациях лучше лишний раз не дёргаться, иначе вместо его ладони на плече могут оказаться отвёртка или нож. Ещё немного и от этого, наверное, вполне можно будет даже получать удовольствие.       Наконец он отходит в центр комнаты, напоследок приободряюще хлопая меня по спине. Иоанн, по которому явно плачет трибуна оратора, пока он неистово пытается перевоспитывать в этой дыре необразованных фермеров, начинает свой монолог, удостоверившись, что все вокруг готовы его слушать. Как только у него получается говорить одно и то же, но каждый раз такими разными словами? При одном только очередном упоминании о Коллапсе меня начинает тошнить. Его нездоровая радость предательски выдаёт всё, абсолютно всё, что он так старается подавить, забыть, вырезать из своего сердца.       Внимание рассеивается, и от меня ускользает тот момент, когда перед Иоанном появляется Джоуи Хадсон, привязанная к стулу. Надо же, я узнаю её лицо, но все воспоминания о моём прошлом находятся словно под гладью мутной воды и ускользают всякий раз, когда я пытаюсь вцепиться в них железной хваткой.       Женщина плюётся оскорблениями и проклятиями в сторону Сида, будто ядом, осознавая, что не доживёт до следующего дня. Я стараюсь не слушать её, голова буквально раскалывается от духоты и всеобщей ненависти. Но всё же замечаю, как Иоанн лишь обаятельно улыбается ей в ответ. Несколько раз он ищет меня глазами, чтобы убедиться, что я смотрю.       Я смотрю. Хадсон привязана к стулу, а её одежда местами порвана и испачкана в крови; по щекам текут слёзы. У неё сломан нос и разбита губа, но она кажется самым живым человеком в этом помещении, потому что ещё может сопротивляться, пускай это и бессмысленно. А я просто продолжаю безразлично смотреть на неё, словно ничего в этой жизни уже не способно вызвать у меня никаких эмоций. На моей груди всё ещё горит недавно вырезанный «Гнев» рукой самого Инквизитора, но даже его я больше не испытываю.       Неожиданно её оскорбления начинают приобретать запрещённый характер, и в тот же миг я словно выхожу из спасительного оцепенения.       Джоуи говорит о его семье. Не о той, что они с Иосифом создавали по крупицам с таким трудом. Не о той, которую я отнял. Она ковыряется ржавым ножом в никогда до конца не заживающих ранах, напоминая о самых страшных воспоминаниях детства, сделавшими из Иоанна того, кем он является по сей день. Сделавшими из него садиста и психопата.       Наверное, каждый человек в этом Богом забытом месте знает обо всех скелетах в шкафах каждого из Сидов просто потому, что они никогда их не скрывали. Да и это было бы бесполезно, ведь тела братьев в буквальном смысле являют собой открытую книгу, по которой можно с лёгкостью построить траекторию от шрама к шраму, что в итоге превратится в законченный маршрут грехопадения. Тем более, что они практически с гордостью выставляют напоказ увековеченные на их телах слова как символ того, что оказались сильнее. Но сейчас эта сшибающая с ног искренность и душевная обнажённость перед всем миром, а главное — Господом, сыграла с Иоанном злую шутку.       Без лишних душевных терзаний она обзывает его мать шлюхой, отца — конченным уголовником, а его самого — ублюдком, который мог родиться только в подобной семье. Вот так просто. И печать оказывается сломана.       По тому, как судорожно в ответ на эти слова дёргаются его плечи, с уверенностью можно сказать, что на этом свете Хадсон одержала свою последнюю победу. Иоанн больше не улыбается. В помещении висит гробовая тишина, словно эта несчастная, сама того не ведая, открыла ящик Пандоры. Но она и не думает останавливаться, явно решив для себя, что доиграет до конца эту роль, расплачиваться за которую ей придётся своей жизнью.       — Ты убьёшь меня, — она нервно улыбается и понижает свой голос, почти шипит, ибо сил кричать уже больше нет; её лицо трепещет, а тело пытается вырваться из оков, но всё тщетно. — Конечно, убьёшь. Но ты всё равно так навсегда и останешься жалким и одиноким мудаком, которого ненавидели даже собственные родители.       Иоанн стоит ко мне спиной, но я вижу, как дрожат его руки, украшенные тёмно-синим кружевом татуировок и окроплённые кровью стольких людей, что уже ни что не сможет оправдать его в день Страшного Суда, как бы он не пытался строить всю оставшуюся жизнь из себя праведника. Его внешне относительное спокойствие выглядит сейчас куда более пугающим, чем любая истерика. Он разбит. Но это лишь затишье перед катастрофой. Ибо проходит не больше секунды — и Иоанн делает шаг навстречу к пленнице, одним движением ноги опрокидывая стул, к которому она привязана. Ещё мгновение — и он выхватывает пистолет из кобуры, держащейся на ремне его брюк, и… После первых трёх выстрелов я устало закрываю глаза, даже не надеясь успеть сосчитать, сколько пуль в итоге окажется в её теле. Их будет целая обойма. Но нужно признать, что это далеко не самая плохая смерть, если по достоинству оценивать бесконечные горизонты его садисткой фантазии. Пистолет с грохотом летит на пол, и я слышу, как сорвавшимся голосом Иоанн просит убрать отсюда «эту суку».       Ещё одна бессмысленная смерть. Если Бог есть, то почему остаётся просто немым свидетелем этого нескончаемого кровопролития? Я прислоняюсь спиной к ледяной и отрезвляющей стене бункера. Всё же удивительно, что те пленники, сломленные и униженные, на мучения которых он заставлял меня смотреть всё то время, что я нахожусь здесь на «перевоспитании», никогда раньше не пытались сделать больно ему в ответ, словно с ужасом понимая, что это станет какой-то точкой невозврата для всех без исключения. Просто есть вещи, о которых нельзя говорить. Даже в мой атрофировавшийся Блажью мозг навсегда въелось то, как пугающе дрожал его обычно чёткий и поставленный голос, когда на очередном «сеансе искупления моих грехов через страдания» Иоанн вдруг начал сбивчиво рассказывать о невыносимой боли, причинённой ему в детстве, и его слова были направлены скорее в пустоту, чем ко мне. Именно в тот момент я впервые поднял на него глаза.       Проще всего ненавидеть человека, когда ты его не знаешь. А я, к сожалению, знал его теперь уже слишком хорошо.       Постепенно помещение пустеет, а бездыханное тело исчезает с глаз, превращая весь этот бесчеловечный процесс в самый настоящий конвейер.       Иоанн Сид, классический образец уверенности и стойкости, мечется по комнате, а я вдруг задерживаюсь в дверях, потому что ещё никогда не видел его в подобном состоянии. Солдат, чей ствол автомата неизменно упирался мне в спину всякий раз, как только я покидал пределы своего заточения, поспешно выходит, поддавшись суматохе. Но люди уже явно потеряли интерес к произошедшему спектаклю и, на фоне всеобщего безразличия, я буквально не могу оторвать взгляда от Сида и просто уйти, ясно ощущая приближение чего-то фатального. Иоанн отходит к своему столу и опирается на него ладонями. Наверное, он думает, что остался один, потому как, после недолгого бездействия, с глухим стоном хватает свой охотничий нож, сжимает его тяжёлую чёрную рукоять и несколькими резкими и лихорадочными движениями рассекает себе левую руку, шумно выдыхая. Когда он успел предусмотрительно закатать рукав? Любовно заточенное остриё ножа вспарывает плоть. Из пугающих глубоких ран незамедлительно начинает сочиться кровь, стекая по ладони, пачкая дорогую рубашку, капая на брюки и пол. Вероятно, он задел артерию. И не похоже, что собирается что-то с этим делать. Вся эта ситуация имеет ещё более болезненный вид из-за того, что выглядит как стандартная процедура, к которой Иоанн явно прибегает всякий раз, когда становится не способен совладать со своими эмоциями. Чуть ниже локтя виднеются широкие параллельные шрамы, которые явно контрастируют с его загорелой кожей, словно оставшиеся на память после схватки с каким-то диким животным. А на деле же когтями этого зверя является не что иное, как «Уныние», неизменно красующееся под его ключицами. Клиническая картина здесь на лицо, но я не психиатр. Я столько раз видел смерть, но ещё никогда не видел настоящего отчаяния.       — Какого чёрта?..       Боковым зрением Иоанн замечает движение в свою сторону и разворачивается ко мне лицом, едва успев прийти в себя, пока я, в необъяснимом даже для себя порыве, стягиваю футболку и разрываю её на лоскуты с одной лишь целью — сделать импровизированный бинт, чтобы остановить кровотечение у человека, которого ещё недавно хотел убить. Кажется, из нас двоих психиатр нужен мне даже больше. Но это не стокгольмский синдром, потому что изначально я никогда не боялся ни его, ни его блаженных родственников. Страшно мне стало только сейчас. Я так страстно хотел отнять у него жизнь, что невольно придал ей куда больше смысла, чем нужно было. И не дать ему умереть теперь, при таких обстоятельствах, кажется мне каким-то естественным протестом против чужой слабости.       И это было бы правдой, не будь я тем человеком, который лично перестрелял половину его семьи.       Иоанн агрессивно и непонимающе смотрит на меня, его голубые глаза всё ещё затуманены болью и травматическими воспоминаниями. Он еле заметно скалится, пытаясь отстраниться, когда я быстро прижимаю к его вспоротой руке ткань, чтобы остановить кровотечение. Вся эта ситуация и то, свидетелем чего я стал, оскорбляют его. Я чувствую горячую изрезанную плоть под своей ладонью, со всей силой сжимаю его руку и ловлю себя на мысли, что впервые вижу в нём просто че-ло-ве-ка, а не квинтэссенцию некого эфемерного зла, против которого так долго боролся. Воздух вокруг Инквизитора буквально пропитан запахами металла и ладана. И в этом определённо есть что-то библейское. Из-за ярко-красного освещения, отражающегося от металлических стен бункера, кажется, что всё вокруг буквально утопает в его крови, превращая эту скотобойню, пыточную из дешёвого фильма ужасов в место священного жертвоприношения. «Сие есть кровь Моя, за многих изливаемая во оставление грехов»*, — раздаётся в моей голове с гулким эхом цитата из Евангелия. Всё же Иосиф непременно должен гордиться своим братом, ведь заставить конченного атеиста начать видеть религиозные метафоры в ситуациях подобного рода гораздо сложнее, чем заставить преступника добровольно сознаться в совершённых преступлениях. Из меня вышел на удивление способный ученик. Что дальше: чтение проповедей на воскресных мессах или крещение людей в реке с Блажью?       Я смотрю, как кровь сгустками покидает его тело, и только одна мысль, ясная и точная, крутится в моём сознании, пульсирует в висках. Наконец я судорожно затягиваю уже мокрую кровавую ткань на порезанной руке в некое подобие узла и грубо прижимаю Иоанна к себе, схватив за плечи, в последнюю секунду вспоминая, что в другой руке он всё ещё крепко держит нож.       Я больше не хочу его смерти. Ни его, ни чьей-либо другой.       Сид закрывает глаза и тяжело дышит, явно противясь этой физической близости, но всё же рефлекторно опираясь на моё плечо здоровой рукой, позволяя себе эту секундную слабость. Я чувствую, как его одолевают два абсолютно полярных желания: всадить мне в спину нож и, возможно, впервые за всю сознательную жизнь принять свою уязвимость. Иоанн начинает говорить, зло чеканя слова и избегая зрительного контакта. Он упирается лбом мне в висок, и я ощущаю его горячее сбивчивое дыхание на своей щеке.       — Ты же считаешь меня чудовищем.       Это не вопрос, но он абсолютно точно хочет получить объяснение, какого чёрта именно я оказался тем человеком, который пережимает ему сейчас артерию, не давая умереть от кровопотери. И ответ всё так же находится в книге Иосифа с пожелтевшими страницами, в которой глубокомысленно и чётко сказано: «Любите врагов ваших»**.       — Не мне судить тебя.       Мне хочется заверить его в том, что он — последний человек на этой земле, к которому я буду испытывать жалость. Просто именно в этот момент я осознал, насколько мы на самом деле похожи.       — Господь посылает нам только те испытания, которые мы в состоянии вынести. Но порой мне кажется, что даже я не заслуживаю подобного.       Нож, рассекая воздух, встречается с деревянной поверхностью стола, и я не могу сдержать облегчённого вздоха. Неожиданно Иоанн хватает меня за шею, притягивая к себе ещё ближе и победоносно наблюдая, как бессознательно я поддаюсь и запрокидываю голову. Он сжимает моё горло рукой, а у меня бесстыдно перехватывает дыхание; проводит большим пальцем по кадыку, ещё сильнее измазывая меня в своей крови, а после со всей силы отталкивает. Это была не ласка. Очередное доказательство безоговорочной власти над душами смертных, данной ему Господом. Но в этих звериных недообъятиях, больше похожих на тиски, я с горечью осознал, насколько Иоанну действительно удалось изменить меня.       Сердце стучит так, что ломает изнутри рёбра, а меня самого разрывает от сотни конфликтующих друг с другом чувств. Я снова делаю невольное движение в его сторону, но Инквизитор резко вытягивает вперёд руку, не давая подойти ближе. То, что он сейчас безоружен, неожиданно значит для меня слишком много.       — Ты сделал непоправимое. Ты принёс нам с Иосифом столько боли, что тебя следовало бы убить. Но…       Невозможно не слышать отчаяние в его голосе, так отличающим от того, которым Иоанн обычно читает свои проповеди. Словно он уже давно несёт наказание за все свои поступки и даже то, что будет после смерти, не способно напугать его. Он кладёт свою правую ладонь на изрезанное предплечье и совершенно точно умрёт когда-нибудь, но не сегодня — кровотечение остановилось не иначе как с Божьей помощью.       — Но истинным примером милосердия будет простить тебя, как бы тяжело не было. Таков мой Крест. И я готов нести его.       Иоанн жаждет моего безоговорочного и категорического согласия, бледный от кровопотери и гнева, отчего его ясные глаза, не принимающие слово «нет», горят ещё сильнее, чем обычно. А я… Меня словно только что колесовали. Вся одежда, шея и руки перепачканы его кровью, но по ощущениям — моей собственной. Я думаю о том, что, в сущности, мы можем с лёгкостью убить друг друга, нож или пистолет с радостью готовы предложить свои услуги. Но ни он, ни я не сделаем этого просто потому, что теперь это было бы слишком просто.       Нанесённые раны приносят младшему Сиду боль при малейшем движении, и на долю секунды по его лицу проходит судорога.       — Неужели ты действительно не хочешь, чтобы в твоей ёбаной жизни появился хоть какой-нибудь смысл?!       Глубокий и проникновенный голос, который я и так слышу теперь в своей голове денно и нощно, начинает срываться, а моё молчание явно выводит из себя.       У Иоанна есть вера, смысл всего его существования, а у меня — нет ничего. Но при нынешних обстоятельствах мы практически равны. При обстоятельствах, когда жизнь обесценилась настолько, что нет уже никакой разницы между тем, чтобы застрелить одного человека или тысячу. Когда бессмысленно прожитые дни незаметно сменяют друг друга, оставляя после себя только физическую боль и ледяное дыхание смерти. И спасение от этого холода я намерен теперь искать исключительно во льдах. Ведь на этом пепелище моего сознания, почве, совершенно неплодородной и не годящейся для духовных изысканий, лишь Иоанн терпеливо и жестоко, как умел, пытался взрастить памятник своей веры, чтобы в моей жизни появилось хотя бы что-то. Он упорно мечтал поделиться со мной тем, что для него важнее жизни.       Тот, кто уничтожил во мне всё, но и одновременно дал взамен ещё больше, с вызовом смотрит мне прямо в глаза, и я невольно вспоминаю уповающий взгляд моего прекрасного животного, когда его впервые ранили эдемщики при нашем очередном захвате аванпоста. В каком-то смысле я даже рад, что Персик никогда не узнает о моём предательстве. Потому что перевязывать раны человеку, против которого вы так долго сражались вместе, — самое настоящее предательство. Есть что-то спасительное в том, что больше я не чувствую своей вины ни перед кем, ибо у меня даже не получается вспомнить имена тех людей, с которыми мы столько времени воевали бок о бок. Словно это было тысячи лет назад. Как будто я всегда знал только одно имя — Иоанн.       Возможно, на моей груди не хватает слова «Гордыня», ибо в глубине души мне всё же невероятно трудно поверить в то, что борьба в итоге оказалась проиграна настолько бездарным образом. Но я устал, ослаб и уже почти со всем смирился. Мне хочется упасть перед Инквизитором на колени, потому что даже сейчас он олицетворяет собой ту непоколебимую веру, которой у меня никогда не было. Мне хочется поверить. Мне действительно хочется, чтобы эти чёртовы ублюдки оказались правы. Будет ли тогда всё это не зря?       Я вспоминаю Веру. Вряд ли я ещё когда-нибудь увижу что-то прекраснее её лица. Нужно было просто протянуть к ней руку, и тогда ничего бы не закончилось так трагично: белое кружевное платье в крови, а на красивом лице — последние мгновения нежной ускользающей жизни. Вот и всё, чего я добился, что принёс с собой. Неужели я действительно думал, что моя совесть до конца дней так и останется безнаказанно слепой? Боже, я бы всё отдал, чтобы вновь услышать её звонкий смех. И, если в случае с убийством Иакова я всё ещё в состоянии оправдаться перед самим собой, то Вера — это окончательный и безоговорочный провал.       У них была сотня возможностей стереть меня с лица земли ещё в тот прокля́тый день, когда я со своим чёртовым ордером на арест самоуверенно вторгся на чужую территорию. Но главной ошибкой каждого из Сидов было то, что до самого последнего момента никто из них не хотел моей смерти. Они преследовали другие цели, безрассудные и жестокие, но всё же не опускаться до убийства им помогало сакральное осознание чего-то действительно важного. Но неоправданная жестокость, застилавшая мне глаза, не позволила разглядеть это.       По собственной же вине я потерял Семью, даже не успев обрести её.       «А что до всех остальных невинных людей, падших жертвами их фанатичной веры?» — мог бы спросить меня фантомный свидетель всех моих действий и того хаоса, причиной которого я стал. В действительности же мне всегда было на них наплевать, но я прятал своё тщеславие за красивыми сказками о несуществующей справедливости. Самым настоящим чудовищем в этой истории в итоге оказался я сам.       Мой палач продолжает смотреть на меня, но его терпение уже явно на исходе. Наконец он замечает, как выражение глубокой растерянности на моём лице сменяется на железную и непоколебимую уверенность. Такая есть у каждого из его солдат. Старания оказались не напрасны. И я готов поклясться, что его лихорадочный взгляд сейчас — это взгляд смертельно больного человека, которому дали последнюю надежду. __________ *Евангелие от Матфея, 26:26. **Евангелие от Матфея, 5:44.