Paulo stulti

      Прождала, как дура, возле окна.       Голова болит нещадно, и эта боль её терзает где-то фоном. Она не замечает даже, как роняет из рук задрипанную трухлявенькую книгу в потёртой ветхой обложке — та падает на её колени, стиснутые крепко.       — Сколько ей ещё?       — Может быть неделю, чуть меньше.       Триша слышит всё, до последнего слова: быть может, она наивная маленькая девочка, которая слишком рано выросла, выносила двоих детей, в то время как в столице женщины её возраста строят, как причудливую мозаику, карьеру — она теперь важнее, лучше всего того, что стало с ней самой.       Простыни влажные от холодного пота под ней, но сил заставить встать себя на ноги и пойти стирать вручную совсем не остаётся, потому Триша просто молчит. И смотрит в злосчастное окно, воображает себе, что вот, он вот-вот появится на горизонте, приедет, навестит перед смертью. Она чувствует себя несчастной, последней дурой — кто останется с её детьми, о которых, признаться, она забывает в те моменты, когда сама хочет вернуться в детство, не страдать от понимая того, что она не выдержит больше одна.       Это всё неправильно — думает Триша, кутаясь в тонкое хлопковое одеяло. Неправильно, что её ломает, будто сухую ветку, всего навсего простая человеческая привязанность. Неправильно, что она вообще думает об этом на своём смертном одре — во всём ведь виноват недуг, подкосивший её в совсем ещё раннем возрасте, ведь так?       Её исхудавшее заметно лицо опаляют солнечные лучи, когда она, собрав остатки сил, выходит на улицу босиком, царапает в кровь ноги о колючую траву. Плевать, что нельзя делать этого в её теперешнем состоянии — она не училась на врача, чтобы знать наверняка о своём недуге. Сельский фельдшер разводит в неведении руками, а она просто тянется за солнцем и пока ещё живёт, горит тускло-тускло, как хрупкая свечка из старой церквушки давно забытой религии.       — Может стоит написать ему? Пусть бросает всё и приедет.       — Думаешь?       — Всё, что происходит сейчас — из-за него.       Патриссия Элрик комкает ломкими пальцами простыни, смотрит в потолок тусклыми глазами и едва ли осознаёт смысл сказанного — того, что ей вообще не стоило слышать. Навязчивая мысль не даёт заснуть, вертится в её чугунной голове и ехидно вопрошает, кто же виноват на самом деле.       Патриссия Элрик вообще-то сильный, волевой человек, и на её худых плечах, покрытых сплошь веснушками то там, то тут, лежит огромная ответственность.       Патриссия Элрик тоскует вечерами, но отгоняет от себя отчаяние, что вот он, её конец — стоит за хлипкой деревянной дверью, топчется на пороге, почему-то не решаясь ещё войти. Видимо, ещё время.       Болезнь совсем не ощущается за оглушительным одиночеством, которое она сдерживает внутри себя, не даёт расползтись дальше, где оно могло бы достать её маленький уютный мирок, в котором растут его дети. Патриссия — лучше просто Триша — не любит, когда её называют полным именем, привыкшая ощущать себя молодой и полной сил. Мелкие, едва различимые морщины, скопившиеся в уголках её потемневших от бессонных ночей глаз, как расплата за годы безмятежной жизни; онкологическое заболевание, о котором она прочитала совсем недавно в старом справочнике у соседки — равноценный обмен.       Собственная жизнь — это большее, что может отдать мисс Элрик, сама не зная, что получит. Она не сильна в алхимии, но её тяготит ещё тёплое чувство ностальгии. Может быть, всё должно быть именно так, и ей стоит забыться, отдаться, раствориться в бесконечном потоке, о котором он так часто говорил, сидя напротив окна в старом потрепанном кресле.       А ещё он говорил ей много-много комплиментов, и она лукавила, делая вид, будто верит ему — он только рядом с ней такой. Она слишком его любила, любит до сих пор ещё, изломанная вся, дрожащая от озноба под тонким одеялом.       Патриссия Элрик не любит говорить в прошедшем времени, будто перестаёт надеяться на то, что это из её настоящей жизни — настоящее пока ещё её держит, хотя ненадолго, и она всё чаще говорит Пинако, сидящей возле её кровати:       — Позови мальчиков, я хотела поговорить с ними.       Болезнь её не щадит и больно хватает, напоследок, за отекшую шею. Словно постаревшая на десять лет, Триша ловит последние частые вдохи и жалеет только об одном:       Какая же она дура.       Дура, сидящая у окна, в ожидании скорой смерти, будто лучшего друга, вернувшегося с фронта.       Маленькая дура, которая хочет попрощаться со своими детьми, обнять их, попросить держаться друг с другом и вымолить у них прощение за то, что она довела себя до такого — за то, что оставила, вот-вот оставит, совсем одних. Но она только улыбается тускло и смотрит сквозь — уже мёртвая как две минуты, находящаяся совсем не здесь.       — Принеси мне букет цветов. Он всегда дарил их мне.