― … итак, ты утверждаешь, что рока не существует, что зло есть лишь направление человеческой мысли, а Судьба – не более чем оправдание для ленивых людей, неспособных управлять собственной жизнью?
Так говорил мужчина лет тридцати, с темными, отливающими рыжиной вьющимися волосами, мягким подбородком, странным лихорадочным блеском в темных влажных глазах и губами пухлыми и капризными, как у женщины. Он полулежал на диване, спиной опираясь на подушки с восточным орнаментом, привезенные из Турции; его мягкая белая рука сжимала бокал, наполовину наполненный вином, а голос напоминал тихое и нежное пение свирели. Пёстрый тюрбан, небрежно обмотанный вокруг головы, вкрадчивая речь, ленивое и несколько манерное поведение – казалось, всё в нём выдавало жителя Турции или Греции, ради забавы выучившего английский язык.
― Да, утверждаю! Более того, я полагаю, что даже концепция божественного провидения придумана людьми для оправдания их лени и бездействия. В Англии я часто видел, как люди молятся о том, что вполне могли бы достичь самостоятельно, приложи они к этому хоть каплю усилий. К тому же – и об этом говорил ещё Вольтер – если Бог существует, как он может спокойно видеть творящуюся на земле несправедливость? Наши попы кричат о первородном грехе, якобы запятнавшем человека ещё до его рождения, но разве это справедливо? Нет, милорд, я считаю, что человек рождается чистым, как херувим, а злым если и становится, то уже на земле…
Собеседником «восточного султана» был молодой человек с вьющимися каштановыми волосами, тонкими, почти женственными чертами лица, нежной кожей, маленьким ртом и большими, как у лани, серыми глазами, во взоре которых мягкость соединялась с задумчивой мечтательностью. Он говорил резко и пронзительно, расположившись в кресле напротив и сопровождая пламенную речь неосознанными жестами, словно дирижер, управляющий невидимым оркестром. В соседнем с ним кресле сидела девушка лет двадцати с бледным, чуть вытянутым лицом, узкими губами, чистым высоким лбом и волосами, собранными в затейливую прическу. Она молчала и лишь изредка переводила с одного говорящего на другого умный и проницательный взгляд глубоких темных глаз.
― Ты говоришь, что фатализм ― это желание человека переложить ответственность за происходящие события на некую божественную и, предположительно, всемогущую сущность, ― любезно продолжил человек в тюрбане с едва уловимой насмешкой, лениво потягивая искрящееся красным вино, – но чем твоя вера в силу человеческого духа лучше божественной концепции, столь яро тобой же порицаемой? Попы верят в Бога, машут кадилом и поклоняются книге, которую якобы написали ученики Христа, ты же веришь в то, что Бога нет, поклоняешься Разуму и цитируешь Вольтера и Руссо… Какая разница, во что верить? В конечном итоге, каждый верит хоть во что-нибудь; одни поклоняются Богу или Дьяволу, другие кричат о безграничной власти денег, третьи – о силе любви… Человеку необходимо во что-нибудь верить, и, если рассматривать ситуацию с этой точки зрения, неважно, сколько в его предположениях реальности или вымысла.
Мужчина пожал плечами.
―Ты идеалист, Перси, как бы тебе ни хотелось доказать мне обратное… Только идеалист может верить в силу воли и безграничную мощь человеческих возможностей.
― Мой дорогой Джордж, я верю в силу Разума и Красоты, ― отозвался Перси Биши Шелли, подавшись вперед, ― и ты был бы несправедлив, если бы сказал, что разум людям несвойственен. И разве не люди создают вещи, поражающие своей красотой? Разумеется, я не говорю сейчас о шедеврах, создаваемых природой, но разве Венера Милосская, или полотна Рафаэля, или «Риторика» Аристотеля созданы богами? А «Илиада» или «Одиссея», «Песнь о Нибелунгах», пьесы Шекспира? Все они были написаны людьми, даже если мы не знаем, кем именно… Ты скажешь, что, возможно, в гениях есть что-то божественное, но я не религиозен и считаю, что человек может создать всё. Да, быть может, мы и сами до конца не осознаем своих возможностей…
― Ты относишься к людям лучше, чем я, ― Байрон усмехнулся лукаво и беспечно, как ребенок, глядя на собеседника сквозь уже почти опустевший хрустальный бокал, ― я презираю их, и тебе это известно… да, я презираю людей, неспособных на сильные чувства! Я презираю тех, кто думает только о деньгах да о положении в обществе… я презираю истеричных женщин и глупых мужчин, кичащихся своими охотничьими успехами, тех, чье самолюбие в несколько раз превышает их таланты… порой мне кажется, что я презираю весь мир!
― Если бы вы меньше презирали женщин, милорд, ― сказала девушка, рассеянно проведя рукой по черному с серебряными оборками подолу, ―ваши истории любви сложились бы куда счастливее.
― Милая Мэри, - начал лорд Байрон, и его бледное лицо вдруг странно исказилось, а в глазах появился дьявольский блеск.
Он уже хотел было что-то сказать, но в комнату вошел молодой человек с круглым, как луна, и смуглым лицом, чёрными волосами и тёмными глазами миндалевидного разреза. Он был весьма красив и ступал тихо; шею его украшал белый шёлковый платок.
― Погода по-прежнему отвратительная, ― сказал он, ― прогулку по озеру вновь придется отложить.
― Какая жалость, ― хмыкнул лорд Байрон без какого-либо сожаления в голосе и потянулся к бутылке, стоящей возле дивана. Вновь наполнив бокал вином, он сделал глоток и улыбнулся, расслабленно откинувшись на подушки. ― Тебе не нравится гроза, Полли-Долли? Она напоминает мне об Англии, для этой страны привычны грозы, дожди и туманы… Но, поскольку я не люблю Англию, нельзя сказать, что мне мила гроза. Однажды по пути в Италию я видел шторм… Лица бывалых моряков были искажены страхом, корабль мотало по волнам, как щепку, но я был спокоен… решил, что если меня поглотит море, значит, так тому и быть. Поутру шторм прекратился, но я помню это ощущение веселой покорности судьбе. Меня оно будоражило, знаете ли, ― поэт усмехнулся и резким движением поправил съехавший набок тюрбан.
― Вы не боитесь смерти? ― спросила Мэри Годвин, поглядев на Байрона; выражение её лица было задумчиво и серьезно.
― Смерти? Смерть ― это покой, милая моя Мэри, это отдых от страданий, так отчего я должен бояться её? Говорят, в смерти все люди приобретают какое-то благообразие и становятся красивыми, даже если при жизни были лишены красоты… Покойники улыбаются, лёжа в гробу, их лица выражают расслабленность и удовлетворение ― это ли не главное доказательство того, что они перешли в лучший мир? Говорят, те, кого любит Бог, не живут долго… Может быть, это и правда. Стоит ли нам бояться мертвецов? Думаю, нет; живые всё ж опаснее. Однажды в Ньюстедском аббатстве я видел призрак толстого монаха, умершего, по слухам, ещё при Генрихе VIII – он прошел мимо меня, перебирая чётки и глядя в пол. Мне он показался достаточно отрешенным… Быть может, мертвецы действительно не желают ничего, кроме покоя.
― К слову о призраках, ― заметил Перси Шелли, энергично взмахнув рукой, ― не знаю, как вас, джентльмены, а меня подобная погода наталкивает на мысль о старых книгах, повествующих об ужасах, привидениях, смерти…
― Чудесная идея, Шелли! – воскликнул лорд Байрон, резко хлопнув в ладоши, ― рассказы о привидениях – это то, что нам нужно, чтобы не умереть от скуки. Думаю, Полидори не откажется почитать нам…
Джон Уильям Полидори усмехнулся краем рта и поклонился преувеличенно почтительно. На вилле Диодати была богатая библиотека: книги на греческом и латыни соседствовали там со средневековыми песнями и народными сказаниями, романы в письмах – с философскими трактатами и рассказами о привидениях и демонах. Наконец, после небольшого спора, на свет божий была извлечена книга «Фантасмагориана, или Собрание историй о привидениях, духах, фантомах и проч.» 1812 года издания, и Полидори внёс её в гостиную, мягко касаясь холеными пальцами толстого коричневого переплёта. Сев в кресло рядом с Шелли, он открыл книгу и его звучный низкий голос заполнил помещение.
То были истории о странных существах, пугающих и тёмных, всемогущих и проклятых, существах, чье тело сгнило и истлело в земле много тысяч лет назад, но чей дух жил и страдал, не будучи в силах покинуть этот мир. Истории о родовых проклятиях и разрушенных поместьях; с их стен глядели потемневшие от времени портреты старых морщинистых графинь и седых безусых лордов, красных кардиналов и прекрасных юношей с жемчужно-белой кожей и розовыми губами, сложенными в торжествующую улыбку. Истории о фамильных склепах, где по ночам раздавался волчий вой, серые могильные плиты становились белыми, а мертвецы танцевали вальс в бледном свете луны и играли в карты на золотые монеты, отполированные морскими волнами. Там юноша обнимал возлюбленную, сгорая от страсти и не видя, что обнимает призрак, а глава древнего богатого рода бродил по сумеречным аллеям, и, закованный в черные доспехи, целовал в лоб юношей, которые затем старели и увядали, как цветы.
Казалось, воздух пришел в движение и картины, украшавшие комнаты виллы Диодати, вдруг ожили: изображенные на портретах люди сошли с полотен, и гостиная наполнилась генералами и фельдмаршалами, королями и баронессами, пухлыми херувимами с серебряными крыльями и веселыми пьяными сатирами, держащими в руках кисть винограда. Минотавр, украшенный золотыми рогами, тяжело ступал по восточным коврам, оставляя на них отпечатки копыт; вакханки с резкими голосами и злыми взглядами лесных колдуний пели во славу Диониса; колдуны, одетые в парчу и бархат, скрывали лица под разрисованными венецианскими масками. Воздух наполнился запахами сандала и бергамота, апельсинов и восточных масел, чёрных роз и туманов, поднимающихся от холодной воды.
Когда Полидори захлопнул книгу, лорд Байрон сказал, вновь наполняя вином хрустальный бокал:
― Пусть каждый из нас сочинит страшную повесть. Мы все, в конце концов, литераторы, и было бы обидно не провести маленькое поэтическое состязание и не посмотреть, на что способен каждый в этой гостиной. К тому же это отвлечет меня от третьей песни «Чайльд-Гарольда»… Решено: давайте сочинять жуткие истории и зачитывать их друг другу в надежде на то, что рассказы, созданные нами, будут не хуже тех, что мы только что услышали.
И это предложение было принято.
***
― Гальванизация? – переспросил лорд Байрон. ― Ты всерьез веришь в то, что с помощью тока можно вернуть к жизни мертвый организм?
Они сидели в обеденном зале виллы Диодати ― Байрон, Полидори, Перси Шелли, Мэри и её сводная сестра, Клэр Клэрмонт, пухлая молодая женщина с густыми темными волосами, белой кожей и переменчивым нравом. Слуги тенью скользили по помещению, разливая вино, подавая куропаток в меду и жареную рыбу на серебряном блюде; окна были распахнуты, и в помещение проникал влажный, острый запах сирени и жасмина.
― А почему нет? – Перси Шелли протянул руку и, взяв бокал, пригубил розовое вино. ― Как я уже говорил, человеческий разум способен на всё. Так почему же мы не можем оживлять мёртвую материю? Наука не стоит на месте, и я верю, что когда-нибудь учёные будут способны не только оживлять мёртвых, но и найдут секрет вечной жизни.
― Вечная жизнь? Звучит заманчиво, право же, ― задумчиво проговорил арендатор виллы, досадливо отмахнувшись от Клэр Клэрмонт, которая, взяв кисть винограда из вазы с фруктами, пыталась поднести несколько виноградин к губам Байрона. ― Ты был бы согласен жить вечно, Перси? Видеть кругом постоянно сменяющиеся лица, обезличенные, превратившиеся в какую-то дурную, вечно движущуюся карусель одинаковых масок… Ощущать чувства, притупившиеся со временем, и, наконец, ставшие скукой… Неизбежная, она будет сидеть в тебе, как паразит, и ты забудешь слово «удивление», и ничто не сможет вызвать в твоей душе даже проблеска интереса… Ты перепробуешь все занятия, которые только существуют в этом мире, станешь интеллектуалом и эрудитом, наконец, гением, прочитаешь все книги, выходящие из-под типографского станка, пересмотришь все театральные пьесы… а дальше? Ожидать смерти, которая не придет? Узнавать новых людей, привязываться к ним, хоронить их? Нет уж, уволь… Мне скучно, Перси, скучно даже и без вечной жизни, и порой мне кажется, что я проклят, обречен на жизнь, полную скуки, без возможности когда-нибудь обрести покой…
Байрон криво усмехнулся, взяв бокал вина; он много пил и почти не ел.
― Но разве возможно перечитать все книги? ― робко спросил Полидори. ― Ведь новые выходят каждый день…
― Ну и на какой из них ты вновь почувствуешь скуку, а, Полли-Долли? В конце концов, все сюжетные ходы будут известны, и даже своеобразие авторов уже не спасет положения… В конце концов, книги будут для тебя на одно лицо. Как и люди.
― Ты слишком пессимистично настроен, ― заметил Перси Шелли. ― В конце концов, мне кажется, что читать книги вечно ― это прекрасно.
― Возможно, ― проговорил Байрон со скучающей гримасой. ― Кстати о книгах. Как ваши «страшные истории»? Кто-нибудь уже начал писать?..
― Я пишу рассказ о женщине с черепом вместо головы, ― проговорил Полидори, живо расправляясь с куропаткой. Он поднял голову, глядя на арендатора виллы; влажные, блестящие глаза доктора, казалось, выражали неприкрытый интерес. ― А вы, милорд?
― Я начал историю о человеке по имени Август Дарвелл, ― отозвался лорд Байрон, вертя в руке бокал, ― он аристократ со странными привычками… Хотя, надо признать, поэзия мне ближе. Проза быстро надоедает… Перси?
―Ты знаешь, что я разделяю твое мнение о поэзии. Сейчас, правда, я начал одну любопытную вещицу, основанную на ранних воспоминаниях…
― Что ж, недурно, ― лорд Байрон перевел взгляд на девушку, сидящую по правую руку от Перси Шелли. ― А вы, Мэри? Уже написали что-нибудь?
― Нет, ― тихо ответила она, покачав головой.
Лорд Байрон кивнул.
Где-то за деревьями послышался раскат грома. Долговязый слуга с бесстрастным лицом и рыжими бакенбардами с резким стуком захлопнул окно.
***
Ночь на Женевском озере была прохладной и лунной. Листья, отяжелевшие от дождя, бились в закрытые ставни; болезненный свет луны, белой и круглой, как монета, проникал в спальню и создавал причудливый театр теней на стенах, обтянутых расписным штофом. Мужчины шумели внизу, в гостиной: они смеялись, пили вино и разговаривали, и курили длинные тонкие трубки, выпуская в потолок серые клубы дыма. Мэри Годвин зажгла свечу и перенесла её на письменный стол, заставив ночные тени метаться между ним и шкафом красного дерева; странные, причудливые, они изменялись, как меняются фигуры во сне, приобретая очертания знакомых людей и предметов.
Вот Уильям Годвин, склонившийся над очередным памфлетом; его милое, умное лицо выражает задумчивость, а взгляд кажется зловещим в свете свечей. Он читает отрывок из своего романа, и его звучный, чистый голос разносится по гостиной. Маленькие Мэри и Фанни сидят на ковре у ног отца; Фанни занята рукоделием, тогда как Мэри слушает с широко распахнутыми глазами, обняв колени. Голос отца создает перед её мысленным взором чарующие картины, в которые она погружается резко, как пловец в ледяную воду. Они обсуждают прочитанное, и кажется, что Уильям с большим интересом выслушивает мнение своей маленькой дочери, хотя Мэри видится вдруг странная мука, внезапно исказившая лицо отца… Впрочем, разве не могли это быть неверные тени, падающие от свечи? Или свет луны, светившей в раскрытое окно так упоительно и ярко?..
Вот портрет молодой женщины, висящий в гостиной; у неё широкие скулы, бледное волевое лицо, проницательные глаза и светло-каштановые волосы, собранные на затылке. Мэри Уолстонкрафт. Слуги понижают голос, проходя мимо этого портрета; в их тоне слышатся благоговение и восхищение, реже – возмущение и даже ужас. В доме Уильяма Годвина портрет его первой жены ― нечто вроде святыни, древнего алтаря, на который паломники чаще всего смотрят издали, проникаясь возвышенным чувством покоя и приходящего вслед за ним умиротворения.
Мэри Годвин всегда, сколько себя помнила, испытывала смутную печаль при виде этого портрета; стоя перед ним, она подолгу вглядывалась в тёмные, с поволокой, глаза молодой женщины, гадая, что та захотела бы сказать ей – ребенку, из-за которого она умерла, маленькой девочке, которая ни дня не знала своей матери и добывала сведения о ней лишь из обрывочных разговоров прислуги да из коротких рассказов отца.
Книги матери, стоящие на полках библиотеки... мемуары отца, посвященные ей… игры с Фанни в саду, залитом золотым светом… увядающая белая роза, стоящая в венецианской вазе в кабинете отца… вечерние чтения, разговоры о поэтах и философах, политиках и ученых… стихи английских и французских классиков, выученные наизусть… эпистолярные романы… странные истории, привидевшиеся на грани сна и яви – первые попытки писать… встреча с Перси Шелли… могила матери, возле которой они впервые обменялись любовными клятвами…
Но что это?.. Тени вдруг меняются, и вместо чинного, заботливо склонившегося над своим новым творением Уильяма Годвина Мэри видит бледного адепта тайных оккультных наук, склонившегося над столом. Дрожа, он собирал воедино некое странное, непропорционально большое существо, как она сама, бывало, собирала по крупицам рассказы о матери в надежде создать цельный портрет. На лбу его выступили капли пота, а губы кривились в напряжении. В закрытых чёрных одеждах, с тёмными волосами, которые казались жирными от грязи, он производил впечатление грешника, вылезшего из дантовского Ада. Он настойчиво пытался добиться какого-то действия от собранного им существа и походил на одержимого. Чем меньше шансов оставалось на то, что попытки адепта тайных наук увенчаются успехом, тем в большее нервное напряжение он впадал. Наконец, когда, казалось, пора было собирать инструменты, это нечто, скроенное из разных кусков, вдруг зашевелилось, и на юношу уставился глаз, круглый и белый, как луна.
Ставни распахнулись, впуская в комнату пение сверчков и холодный ветер. Мэри Годвин вздрогнула; ей почудилось, что белый глаз монстра из видений смотрит на неё, но это была только луна, белая и круглая, как монета. Ветви деревьев в ночной тьме казались чьими-то длинными уродливыми руками; Мэри закрыла окно, от холода передернув плечами. Перси не возвращался – он всё ещё смеялся и пил розовое вино, говорил о метафизике и раскуривал длинные тонкие трубки, от которых к потолку поднимался серый дым.
Мэри Годвин зажгла ещё одну свечу; когда она отдернула руку, ей на ум пришла фраза, которая могла бы стать отличным началом короткого готического рассказа; фраза, подсказанная страшными сказками и ночными тенями, играющими на росписи стен, снами, где фантазия и явь сплелись воедино, и холодным влажным воздухом, наполненным пением сверчков.
«Это было ненастной ноябрьской ночью».
***
Когда Мэри Годвин закончила читать свой рассказ, в гостиной виллы Диодати несколько минут стояла тишина. Лорд Байрон, облаченный в пёстрый халат с восточными узорами, смотрел на девушку странным магнетическим взглядом раскосых глаз. Полидори замер в дальнем углу гостиной – его рассказ о женщине с черепом вместо головы не пользовался популярностью. Перси Шелли, сидя в кресле, не отрывал от Мэри восторженного взгляда.
― Ты не хочешь расширить этот рассказ и сделать из него роман? ― спросил он, и Мэри с сомнением покачала головой.
― Ты думаешь, стоит? Это ведь только сон, приснившийся лунной промозглой ночью…
― Да, но посмотри, сколько интересных и важных тем можно найти в нём! Кто это существо? А этот таинственный адепт оккультных наук? Оживил ли он мёртвую плоть? Посягнул ли на власть Творца? Мэри, только представь, какой увлекательный и страшный мог бы получиться роман!
Лорд Байрон добродушно усмехнулся, а Мэри Годвин робко улыбнулась в ответ.
Где-то вдали, за тёмными силуэтами деревьев, ярко сверкнула молния.
