Ты знаешь, у нас будут дети Самые красивые на свете Самые капризные и злые, Самые на голову больные, Как мы...©
Почему никто не предупреждает, что счастье материнства — такая ебаная хуйня, а? А он ещё даже не совсем мать. А он, ещё, узнал, за каким хреном в башке и кишках последнюю неделю так душно — позавчера только. А уже вчера началось это, с утреца самого, да на улице почему, да бляяя... Слава сгибается пополам. Блевать ему нечем — уже нечем, но от этого не легче. Он упирается лбом в металлические перила. На крыльце круглосуточного супермаркета на удивление не собралась ещё кучка сочувствующих и презирающих: вокруг пусто. Вокруг поздний вечер, а Слава не может купить минералочки, потому что боится поскользнуться где-то в районе кассы на собственных ненароком выплюнутых внутренностях. Да, кстати, перила засраны голубями так, что Слава рад бы их нахуй никогда не трогать. Но — но. Как же хуёво. Какой же пиздец. Ка... — Какая совершенно случайная и неожиданная встреча. Блядь. Слава выстанывает обреченным смехом какой-то мат. Ситуация просто по определению не могла стать хуже, но вот. Вот он, жид ебучий, Оксимирон могучий — собственной сиятельной персоной: стоит и славину по пизде стремительно летящую жизнь рассматривает с вежливым интересом. — Ты чё, Карелин, ёбу совсем дал? — этот хуй пристраивается рядом. Этот хуй даже очки свои ебланские (маскировка — уровень «Второе Возвращение Жида») снимает и на Славу как на редкое насекомое моргалами чуть навыкате лупает. — От победы никак не отойдешь? — Да, блядь, конечно, а ещё Солнце с Луной вокруг тебя вращаются! — Славе трудновато в данный конкретный момент времени поддерживать остроумно-светскую беседу, но нельзя же сдаваться без боя. Слава очень надеется, что жид сейчас ещё немного поупражняется в жалких потугах в иронию и свалит уже по своим жидовским делам (какого хуя он в этот магазин вообще поперся, а?!), но фиг вам там. Охумирон как репей на жопе — хуй отцепишь. Славу опять крутит, сжимает изнутри, да когда это кончится, он же с любой похмелюги нормально выходил, да и... — Что с тобой за поебень, ну? — а голос-то какой у жида противный, бляя… Слава уже успел подзабыть, оказывается, ну нахуй… — Да пиздец! — шепчет Слава и лбом бессильно подпирает обосранные перила. — Брюхатый я, дядь, в пизду... — А, — говорит этот червь, пидор лысый, спокойно говорит так. — Ясно. И уходит. Через дверь с наклейкой «от себя». В супермаркет, за семками к пиву, блядь. Не то чтобы Слава фанфар каких ждал или обморока от лысой карлицы, но не так же. Не чужие ж всё-таки люди, а, жид? Пошутеечку бы какую вкинул, флипы-хуипы, ну как так-то? Ну и нахуй тебя, нахуй Ве... От обиды Славу выворачивает ещё раз. Какими-то желтыми горькими слюнями. Сука. Он сплевывает вязкую горечь и пытается оторвать недужное тело от опоры. Какая уж минералочка, доползти б до метро. Он всё ещё пытается, когда чужая рука бесцеремонно цепляет за плечо. Охумирон не смеётся, а сует Славе под нос коричневую залупу явно растительного происхождения. Ааа, точно — имбирь. Слава знает, в одном местечке заебатый чаёк с ним делают, но тут нахуя… — Давай, — говорит этот внезапный, — ну! — Чё «ну»? Я тебе маленькая лошадка, что ли? — Слава переходит от острой обиды к агрессивному охуеванию в рекордно короткий срок. — Ты меня отравить хочешь, сука? Куда мне его, в жопу запихать? — Раньше надо было в жопу, — рявкает неожиданно лысый хуй. — Или стакан воды. Не до, не после, а вместо, как наши деды завещали. А имбирь в рот. Надкуси и пососи, чё, тебя учить надо? Лысый хуй вдруг смотрит из-под бровей и ресниц своих инопланетных очень внимательно и остро: — Не выёбывайся, блядь, Слава. Имбирь — тема, тошнить меньше будет. Точно говорю, рил… Слава кусает острое и жгучее. Рот сразу же наполняется жидкими слюнями, язык начинает гореть как после хорошего дошика, но проходит секунда, и пять, и десять — и ему не хуёвее. Не хуже. Слава осторожно пробует сглотнуть — и вот волшебная пизда: ничё не лезет обратно. Слава сосет корень имбиря как ебанутый зожник. Славе помогает. Славе помогает Охумирон, и с этим надо как-то жить. Как-нибудь жить удобно на детской площадке. В соседнем дворе, куда Мирон (ладно, у хера лысого и нормальное имя есть) его твердо транспортирует, пустынно и хорошо. И есть качельки. Слава на качельках отдыхивается, откашливается. Славе на качельках норм. Настолько норм, что он, не дождавшись уточняющих вопросов, начинает развивать тему. Говорить об этой хуйне с Мироном кажется подходящим решением. Не домой же звонить («Ой, мам, я залетела!»). И не с ребятами тереть. Славе нужно это дерьмо из себя выпустить, его изнутри толкает и жжет, кусает, грызёт, а Мирон… А Мирон молчит на качельке напротив и ковыряет пятками кроссовок землю. — Я, конечно, вообще может, нахуй, аборт сделаю, — говорит Слава бодро. — Нахуя мне пиздюк? — Слава громкий — полегчало. — Чему я его научу — бошки ныкать? Пиво открывать зажигалкой или зазнавшихся жидов-рэперков выносить? Я его, нахуй, любить не буду, у меня не выйдет. — Кто его воспитывать будет, родная батл-лига? — спрашивает Слава риторически. — Дитя леса, сука, получится, Маугли от русского рэпа. Лучше и не родиться тогда, не… Ты, жид, чё ебало такое корчишь — «абортгрех»? «Дитачка жи»? Вот и забери его тогда себе, как появится! Вырастишь, а он ещё империю унаследует, шаришь?.. Слава, конечно, стебется. Конечно, Слава не кукушка и никому выблядка своего подкидывать не собирается. Ни маме, ни подружке, ни — спаси и сохрани — Оксимирону Яновичу не собирается. Конечно, просто… — Нет, Слав, — Мирон поднимает до пизды серьёзное ебало. — Твой ребенок нахуй никому не нужен будет, — говорит Мирон неожиданно сухо. — Кроме тебя, офкос. — Аборт это нормальная тема тоже, — говорит он через молчание. — Гормоны похуярят чуть и всё. Забухаешь, закинешься чем-нибудь — отпустит. Слава лыбу давит: — А ты прям как по личному опыту говоришь, жидяра. Телку какую наградил или?.. Слава ещё про пещеры и фанаток пошутить хочет. Слава не договаривает, не дошучивает, не понимает — сразу, потому что Мирон запинается об землю ногами и чуть ли не съёбывается с качелей. Неуклюже отклоняется, и на секунду у него расфокусируется взгляд, а руки дергаются обнять себя за плечи, но это длится совсем недолго, и вот он чё-то шутит уже и говорит в ответ, но Слава не слышит слов, а только видит, как шевелятся чужие сухие губы и это… — Пиздец, это, — говорит Слава, — ты… Слава хочет спросить: когда? Слава хочет спросить: ебать, ну и от кого, Мирош? Очень Слава хочет спросить, сам ли Мирон додумался или ему помогли, но Мирон… Мирон встает на ноги. Мирон говорит, что Славе «очевидно, дохуя лучше». Мирон говорит, что вызвал машину и чтобы Слава ехал домой и не сходил с ума. Ещё Мирон не смотрит в глаза, фыркает и сучится, и очень быстро уходит. Слава буквально видит, как опускается забрало на его имперский еблет, как вырастает вокруг его величества броня — слой за слоем, и Славе, почему-то даже на себя обидно и зло чуть-чуть стало. Ну чё вот полез, надо было, да?..***
Надо было сказать, что о Диминой твердой позиции в этом вопросе он всегда знал. Дима не хотел детей. Нахуй они нужны — и вообще, им вдвоём заебись. Какие дети, ляль? Мирон придерживался схожей точки зрения. Какие, нахуй, дети, когда… Мирон всё выяснил заранее. Мирон не хотел проблем. Им с Димой проблем — никогда не хотел, потому что им с Димой хорошо было. Вдвоём — так вообще заебись. Аккуратно, стороной завел разговор о потенциальной беременности (реже, конечно, у мужиков, гораздо — но всякое бывает) — стратег хренов. «Ты вот меня без резинки ебешь, как залечу — женишься, эй?» Дима ржал — выскоблим. Мирон ржал — ну точно, мастерком твоим («мастихином, блядь, ляль — запомни уже»). «Выскоблим, выскоблим», — повторял Мирон. Хотел по-тихому. По-тихому и сделал. Чтобы хоть Диму не ебать этим дерьмом. Дима же ясно высказался, что нахуй — детей. Кто вот знал, что между абстрактным «детей» и мяса комком, у Мирона в пузе котором — будет разница. Для Димы, для уверенного и похуистичного Димы, да и для… «Молодой был, идиот, блядь», — Мирон так ругается в мыслях сейчас, и сквозь ночь ебучую продирается и курит — на этого молодого и дебила, зависимого и самонадеянного себя; сам всё разрулю, ага, блядь. Разрулил, нахуй. И не хотел вспоминать, а Гнойный этот и ебало его припухшее, и хорохорится, блядь, туда же: аборт сделаю, нахуй мне пиздюк; да нахуй то нахуй, конечно, Слав, без базара, дети нужными должны быть... Не хотел вспоминать, а.. …а против воли в мысли лезли вежливые глаза («токсикоз? Корень имбиря попробуйте… а, вы по другому вопросу, конечно, сейчас»), равнодушно-профессиональный жаргон, врач, очередь перед кабинетом, неуютный холодный металл, стыдно сначала, а потом тупое своё послушание. Да, потерплю. Да, конечно, сейчас, спасибо, доктор. Студент? Практикант? Берлин, денег не особо густо, в мозгах пусто, всё делал практикант, но делал старательно, тщательно — «до хруста первого снега, как по учебнику» под контролем-комментарием врачебным, а Мирон не хотел слышать, не хотел знать; и так в коридоре очередь — и все всё про всех знают: зачем они сюда пришли и как ему хуёво было — знают, и от Димы как неделю он морозился по друзьям-соседям, и всё равно не... «Бабки если надо бери!» — печатает Мирон на ходу, зло щурясь на ветер и мерзнувшие пальцы. «друзей своих потряси, я блядь займу, отдашь — но делай в нормальной частной клинике» Ответа нет, но он и не ждёт. А Дима тогда ждал, Дима узнал. Почти сразу же. Не город, а большая деревня, блядь. Откуда — неважно. «Это ж мой ребенок был, Миро». Нахуй иди, Дим. Че бы у него было? У ребенка этого — халупа ободранная? Алкашка в десять, наркота в двенадцать? А Дима темнел лицом нехорошо. «Блядь, ляль, надо же понимать. Ты чего как педовка пятнадцатилетняя — сбежал, морозишься теперь?» Сам, Дим. «Сам… Ты не имел права сам решать, догоняешь?» Иди нахуй, Дим. Ты всё о себе. Это и мой ребенок тоже — ну, был. Был бы. Не было. Не было.***
— А потом? — Слава потирает ноющую поясницу. Слава слушает хорошо. Славе рассказать — как выяснилось — можно. Всякое, но не всё, но многое. Слава слушает. Хорошо. — Хуй с котом. Мы не из-за этого… разошлись пути-дороги. Не только из-за этого, — Мирон допивает свой чай одним глотком, но Слава не отстает-не пускает: — Я не про то… — Нет, Слав, кровавые мальчики в глазах у меня не стоят и убиенная младенческая душа по ночам не приходит, — Мирон пытается улыбнуться нормально. Пошутить не уёбищно. — Я не обмазываюсь этими воспоминаниями. Это — было. Могло быть, вернее, но…***
Этот Евстигнеев — вот кто реально норм тема. Единственный, на удивление, кто Славу не бесит. Без Мирона Славе паскудно-погано, но жид бесит, а патлатый крашеный уебок — нет. Он пофигистичный такой — чё он есть, чё его нет. Сидит в углу, в мобилу залипает или жрет. Андрей, ребята, Ванька даже — носятся все над Славой. Кудахчут. Бесят. А Евстигнееву похуй, он и припирается к Славе непонятно почему (даже Мирон плечами пожимает и говорит, что хуй его знает — он, дескать, самостоятельному монстру не указ), припирается, но не бесит. А Мирон его бесит, но без жида Слава задыхается. Буквально, это не ебучая метафора. Пиздюк толкает его под диафрагму, постоянно, когда не спит только. А Мирон приходит, начинает затирать что-то, просто говорить чушь какую-нибудь или читать вслух — и пиздюк успокаивается. — Может, это ты его батя, а? — задумчиво спрашивает Слава у люстры, пока Мирон переворачивает страницу. Читать ещё не родившемуся человеку Лавкрафта Слава не позволил из гуманистических соображений, поэтому обиженный жидяра притащил в следующий раз Оксфордский словарь. Или «Дивный новый мир» на языке гренландских индейцев, пес его знает. — Слав, — Мирон заинтересовано блестит лысиной и глазами. — Ты не помнишь, с кем трахался? — Не помню. Помню что лысый, пиздлявый и глазастый был, на тебя похож. Сразу через пару дней после батла, я бы и тебе дал, жид, в таком ахуе был… — «И ты, Брут»? — Мирон смеётся не так уёбищно как батлит. Мирон смеётся даже красиво, у него морщинки на еблете собираются в странные иероглифы и ресницы трясутся в такт. — Шучу, Слав. Ему просто мой голос заходит, он прислушивается и не пинается поэтому… — Вот червь, пидор, предатель, — говорит Слава обиженно и в противовес мягко, ласково — гладит свой живот беременной цапли. — Голос ему нравится, у.***
— Может, «Добрыня»? Добрыня Вячеславович, звучит, а? — спрашивает Слава мечтательно в пространство. Мирон мнется. — Это, Слав, тут такое дело… Добрыню уже Рома забил, как бы... — Какой ещё, блядь, Рома?! Что за хрен с горы, а? Ваней тогда. Ну и хуй сосите.