1.
Сперва всё вроде бы нормально: недолгая дорога в школу, тонкие улочки и переулки до дома, кофе по утрам и кружка в руках, прожигающая тонкую кожу насквозь. Страницы учебников, приятно скользящие меж пальцев словно шёлк, и новые тетради, пахнущие свежей краской, — иногда на пальцах остается белый крахмал, и Лайт сдувает его, словно сдувает прах. Сестра кричит ему в спину на лестнице и ломится в дверь после того, как Лайт заходит в душевую кабину. Пропуская Саю в теплую, пахнущую фруктовым шампунем ванную комнату, он слышит, как за стеной пускается вода, и совершенно случайно выключает свет. Он ложится на кровать и игнорирует приходящие на телефон сообщения от Наны и Джастина, новичка-халфу из Нью Йорка, представленного ему как младенец из третьего мира. Стрелка часов стоит на десяти, когда веки тяжелеют и Лайт проваливается в сон, в бесконечную темноту — она напоминает ему ежедневную рутину и бодрство, где всё, что он может видеть и чувствовать, — это пустоту. Ему снятся серые, грязные стены, окружающие холодные колонны и голоса, много голосов, и все они шепчут ему секреты целого мира, и все они кричат ему над ухом. Лайт закрывает глаза, и скулы ноют, почти болят, но всё стихает, когда чьи-то холодные пальцы ложатся ему на лоб; Лайт расслабляется и, кажется, засыпает в своем же сне. Когда рёв будильника бьет по перепонкам кувалдой, Лайт чувствует вкус крови у себя во рту, вспоминает чужие ладони и то, как они пахли мёдом.2.
Проходит месяц и ничего не меняется; Лайт всё так же ходит в школу, всё так же опаздывает к ужину, всё так же листает учебники и тетради и пачкает тонкие, аккуратные пальцы черными чернилами — как пачкаются руки свежей кровью. Лайт думает: я не хотел, видит Бог, не хотел. Лайт думает: я мессия, всего лишь мессия. Он старается не замечать раздражающий хруст где-то над головой.3.
Лайт думает, что его обманули, или обокрали, или разыграли, потому что L — не буква, а вполне живой человек — сидит на семинаре настолько близко, пренебрегая личным пространством, что Лайт может почувствовать тепло чужого тела. L представлялся ему как взрослый мужчина, как человек с сединой и морщинами у век, как побитая псина или Голова Профессора Доуэля. Лайт думает, что его обманули, точно обманули: это не у L тонкие запястья и аккуратные пальцы, это не у L изящный профиль аристократа и чужие, старые глаза. Они пересекаются взглядами, и L улыбается уголками губ, еле заметно, и Лайт выжигает у себя в памяти каждую черту его лица. Он сохраняет спокойствие; оно стоическое, почти железное, но Лайт всё же дышит через раз — он уверен, что L заметил или обязательно заметит, поэтому слабо кашляет в кулак и пытается отвлечь своё внимание на спокойный голос преподавателя, на ровную спину Такады, на стук феррула, ударяющегося об парту. Тихое ёрзанье на стуле справа его совсем не заботит. Совсем.4.
— Хорошая игра, Ягами-кун. Лайт не оборачивается на голос со спины, не дергается, не хмурится — лишь тянется за полотенцем в шкафчике и лениво вздыхает. Он улыбается мыслям о том, чтобы запереть L в одном из них; сложенный пополам и смотрящий на него совиным взглядом, и Лайт бы залез за ним следом. Краем глаза он наблюдает за тем, как L облокачивается о стену, как L пристально следит за его движениями, и Лайт решает этим воспользоваться: проводит рукой по волосам, снимает футболку и отводит голову в сторону, зная, что кожа натягивается на ключицах, словно шёлк на острый нож, что шея блестит при ярком свете раздевалки, и Лайт знает, что L знает, что он делает это намеренно. — Передай мне воды, будь добр. — Лайт протягивает руку и смотрит на то, как L, шаркая ногами, подходит к скамейке и берёт бутылку за белую крышку; их пальцы соприкасаются, кажется, впервые, и Лайт старается запомнить, что они совсем не холодные, как казалось, — лишь длинные, словно паук, обхвативший свою жертву, и Лайт чувствует себя в ловушке, когда L сжимает свой костяной клапан сильнее. L смотрит на него, сквозь него, думает Лайт, но отгоняет мысли, словно отгоняет назойливых мошек. В помещении становится зябко; кожу покрывает мерзким могильным холодом, и Лайт точно не знает, когда чужая ладонь стала единственным источником тепла. Он представляет, что L, помимо всего прочего, читает мысли. Лайту не терпится оказаться с ним запертым в шкафу.5.
Лайт сидит на скамейке возле кампуса и щурится от яркого солнечного света. Осенью воздух уже холодит, и Лайт прячет свою шею в ворот пальто от дуновения сентябрьского ветра. Он открывает глаза, когда легкая ладонь ложится ему на плечо; у Такады ярко накрашенные губы, безупречная улыбка и умный взгляд, и Лайт думает, что если бы не титаническая катастрофа под цельной буковой, мешающая ему дышать, то он мог бы обратить на неё внимание. — Ты избегаешь меня? — её голос сдержанный, и Лайт представляет, как вместо Мисы — Тетрадь попадает к ней. Лайт приторно улыбается и прикрывает глаза; лучи висят над её головой, словно нимб над святыней, и прожигают ему веки. — Конечно нет. Лайт замечает его, когда L выходит из машины, не спеша перебирает ногами, и вчерашнее прикосновение горит в нём фантомной болью, клеймом. Такада не успевает ответить — L подкрадывается к ней со спины и, причмокивая леденцом, пялится ей в затылок. Лайт знает, что L наблюдает за ним боковым зрением. Он улыбается. И L улыбается ему в ответ; в улыбке столько яда, что можно напоить целый мир. Она отдается в нём острым серпом, наконечником стрелы, глушителем травмата, и Лайт надеется, что L чувствует то же самое — иначе ничего не имеет смысла. L мычит что-то под нос и направляется в сторону библиотеки. Лайт извиняется и следует за ним. Такада молчит. Такада всегда была умной.6.
Забытые листы начатого эссе по гражданскому праву одиноко шелестят под теплым ветром открытого окна. Лайт слушает, как тихий монотонный голос рассказывает ему о культе Тотеизма доисторического мира, наблюдает за тем, как тонкие губы перебирают слова, смакуя и перекатывая их во рту словно эвкалиптовый леденец от кашля, и Лайт пытается не смотреть на то, как L высовывает кончик языка, чтобы слизать остатки шоколада с ладони. — Вероятность того, что последователи Киры его съедят, — невысока, но это интересное наблюдение. — Ха, Рьюзаки. — И L ломает кокосовое печенье между пальцами. — Не говори чепуху. L хмурится, сжимает губы, и в уголках складываются еле заметные морщины; если не приглядеться, их почти не видно, но Лайт, положив голову на скрещенные на столе руки, смотрит на него, прожигая холодным взглядом. Он не шевелится, пока L поддается чуть вперед, чтобы собрать крошки на палец и слизать. Слюна блестит на коже, и Лайт пытается представить, какова она на вкус — приторно-сладкая или гнилая, как его мертвые глаза. Лайт выдавливает из себя тихий смешок и надеется, что он отдаленно похож на искренний. Интерес прожигает его раскаленным железом, и он прикрывает глаза, когда тонкий оконный занавес вздымается под очередным дуновением ветра. Он чувствует, как чужая ладонь ложится ему на затылок и перебирает тонкие пряди.7.
Через неделю, сидя за толстым дубом, Лайт слизывает сахарную пудру с пальцев L, прикусывая кожу, и проходится губами по костяшкам. Он пытается не думать и не искать объяснения, почему L позволяет ему столь интимные жесты, и Лайт предполагает, что L не видит в этом ничего сексуально-развратного или ему всё равно. Может, то и другое сразу, но Лайт не останавливается. Он смотрит L в глаза и вбирает в рот три пальца сразу; они ложатся ему на язык. Лайт переводит дыхание и не успевает среагировать, когда L проталкивает их к нёбу. Лайт разражается кашлем, уползая назад; чужие пальцы покрыты тонким слоем слюны, и L вытирает их о траву, пачкая ногти в земле. Когда L уходит, Лайт ничего не говорит ему вслед. Всё успеется.