***
С волос по спине, по ногам и рукам текла вода, закапывая собой деревянный пол и оставляя на нем темные мокрые следы. Я протирала волосы сквозь какую-то тряпку, но та была тонкая и они все равно оставались сырыми. Дед все еще был в кабинете, но, догадавшись, как я устала, обустроил место для посидеть-полежать. Обустраивал демонстративно «на скорую руку», но я видела, что все необходимое здесь. — Другое дело, — хмыкнул Мадара, заметив меня в дверном проеме. Я закатила глаза. Обида за его замечание никуда не делась. Я ему в любви признаюсь, а он!.. А он «иди помойся». Как бы его ни смущали такие признания, какие бы трагичные флешбеки и мысли не вызывали, говорить мне такое — слишком! Вздыхая, я устраиваюсь на футоне и, только начав укладываться поудобнее, на удобство же забиваю. Просто падаю головой на плед, поджимаю немного ноги и закрываю глаза. — Устала? — пускает смешок дед. — Выносливость у тебя… — Хорошая, — заканчиваю без левой мысли. На голову привычно ложится ладонь. Неторопливые движения, мягкие поглаживания. Я не открываю глаза и ничего не говорю, чтобы не спугнуть. Такие нежности, так откровенно дед позволяет себе только «втихаря», когда как будто никто не видит. Я лежу неподвижно около пяти минут, и по их прошествии, внезапно, чувствую себя отдохнувшей и готовой к активным действиям. Дед снова проводит по волосам. Ну… Ну ладно, не к действиям, но разговорам!.. Резко открыв глаза, переворачиваюсь на спину. Мадара вздрагивает, начинает отводить руку… Стоять! Хватаю за запястью и возвращаю на место. Взгляд выходит даже слишком властным, почти приказным. И мой приказ сейчас — «гладь». Даже на мой вкус это было наглостью, однако дед покорно вернул руку мне на головку. Я хотела поговорить. Обсуждать мои письма стало привычным с тех пор, как стало привычным их писать, но в этот раз мы обсудили далеко не все. Тема, которую я собиралась поднять, была неприятной, однако… Мне нужно было подтверждение моей позиции. И никто, кроме деда, не смог бы это сделать. Он человек своего времени, а время его — ужасное (как, впрочем, и мое), но ведь его мечта — идеальный мир! И дед уже говорил то, что мне хотелось слышать, сегодня. — Дед, — обратилась к предку, поднимая на него взгляд. Перевернутый деда такой прикольный… даже добрее кажется. — А что ты думаешь насчет того, что в письме? Это ведь ужасно, да? — Ты про дороги? — прозвучало ехидно сверху. Я замерла. Че? Да какие дороги, дед?! Я же серьезно! — Дороги, да, не в лучшем состоянии. Но кто просил в повозке ехать? — Ну деда!.. — вспыхиваю. — Нет, я про Иму. И про клан… В твое время… тоже такое было? Шутки кончились. Мадара оставил веселье, а я внутренне напряглась в ожидании ответа. Он ведь поддержит меня, да? Скажет, что это ужасно, что такого не должно быть, что клан не прав? Скажет ведь? — Такое было всегда, — сказал как отрезал он. Появилось дурное предчувствие. Он же поддержит… правда? Правда?! — Конечно, неприятно, что девушка имеет отношения с такой разницей в возрасте. Но это ее работа, она не должна быть приятной. А клану, мелочь, нужна разведка. Или ты думала, ее у него нет? Можно было придраться к формулировкам, выцепить нужное мне, но интонации задавали тон. Даже разницу в возрасте дед не слишком-то осуждал. «Работу» не осуждал тем более. Он ничего… ничего не понимал! Я резко села, повернулась к собеседнику лицом. Я не хотела выдавать этого, но не смогла скрыть негодования. Мадаре оно казалось смешным. — Это не работа! — выпалила с криком. — Это проституция, дедушка! Просто вместо денег информация! Мне отвратительно от мысли, что мой клан к этому причастен! Что он сознательно отправляет детей заниматься… таким! — Чем, «таким»? — дед оставался спокоен, из-за чего невольно — отвратительно! — казалось, что прав он. Но он не прав. Не прав! Не прав! — Проституция так проституция. Это тоже работа. А дети… если нет способностей ни к чему другому, кто виноват? Медовой куноичи быть не настолько зазорно, чтобы устраивать из-за этого истерики. — «Работа»? — я аж онемела. Так уверенно, просто… неправильно. — Проституция — не работа. Никто не будет счастлив, если его дочь станет куртизанкой, так как можно называть это работой?! И почему это дети, если не хватает таланта, должны идти в «разведку»? И если медовой куноичи быть не зазорно… Ты был бы рад, если бы ею стала я? Мне тяжело дышать. Эмоций… так много. Гнев, возмущение… отчаяние. На лице Мадары не промелькнуло и тени понимания. Я не знала, как сформулировать то, что было для меня очевидным, но никакие аргументы бы и не помогли. Слова не помогают, когда человек не хочет их слышать. И человек меняется только тогда, когда хочет. Воздух похолодел. Кажется, на последних словах. — Не говори ерунды. У тебя достаточно способностей, чтобы быть нормальной шиноби, — сухо и с тихой яростью ответил дед. Я ведь была права. Очень даже все это «зазорно». — Есть много профессий, в которых родители не хотели бы видеть своих детей. А девочки… никто не заставляет их заниматься этим. Можно и замуж выйти, если к работе руки не горят. Мадара говорил холодно, так хладнокровно, словно ему плевать на всех тех, кому эта сфера сломала жизнь. Ведь никто… — Но никто не хочет идти в проституцию. Никто не хочет идти в медовые куноичи, если есть выбор, — я начинала спокойно. Я должна была говорить спокойно, иначе меня назовут истеричкой и даже не попытаются услышать, но… На лице деда не отразилось ни-че-го. И я повысила голос: — А значит то, что кто-то вынужден на это идти, плохо! Так почему… почему ты не осуждаешь?! Я всегда знала, что Мадара не идеален. Никому и в голову бы не пришло назвать его человеком чести, миротворцем, кем бы он сам себя ни считал. Учиха Мадара был ужасным человеком, трудным, даже если тебе благоволит. Но я не хотела видеть правды, и каждый раз, когда розовые стекла трескались внутрь, плакала кровавыми слезами. А потом — по новой. — А почему я должен? Это меня не касается, — фыркнул он чуть слышно. Его голос оставался холодным и сухим, резал без ножа. Появлялся только гнев, когда речь заходила обо мне… — И только попробуй еще раз заикнуться о том, чтобы уйти в медовички или куртизанки. Лично закопаю. А может и не обо мне. А о «чести», его собственной гордости, которая бы пострадала, опустись его воспитанница на дно общества. В комнате повисла тишина. Между нами было всего полметра. Я сидела к деду так близко, что чувствовала тепло его коленей своими. Руку протяни — и коснешься. Но он ощущался таким далеким, и что хуже — я хотела быть еще дальше. В комнате было тихо. Тихо. Гробовая, неуютная тишина. Я уже не могла держать взгляд и опустила его вниз, на сжатые до побеления собственные кулаки на коленках. В глазах не кололо, а тупо резало. В груди — тоже. Мадаре нафиг не сдались мои слова. Говорить что-либо вообще было глупостью. Но я встала, медленно подошла к выходу, и лишь на миг замерла под дверным проемом. И не выдержала. — Если бы… — губы пересохли, и я чувствовала, что перехожу грань, — Если бы ты мог создать этот мир с нуля, деда… Дедушка приподнимается, смотрит настороженно, словно подозревает меня в чем-то. А я смотрю на него сквозь мокрую пелену на глазах, почти не видя, и лишь выдавливаю напоследок: — Он все равно был бы ужасен. Потому что человек, не видящий всех проблем, никогда не сможет создать идеальный мир. В его мире все равно кто-то будет страдать.***
Я просто дура, да?.. Почему я никак не пойму, что не стоит лезть к деду, когда и так ясно, что ничего хорошего я не услышу? Почему никак не смирюсь, что ему, человеку войны, никогда не понять некоторых очевидных для меня вещей? Исход этого разговора был предсказуем, но я проигнорировала все крики разума. Сама виновата… Из горла вместе с соплями вырвался надрывный всхлип. Со мной ведь ничего не случилось и не случится никогда. Даже того, кто угрожал мне насилием, дедушка убил, причем убил жестоко и страшно (недаром намекнул, что тот даже обоссался). Я химе, я шиноби, я никогда не попаду в ситуацию, об ужасе которой пыталась рассказать Мадаре. Но ведь другие попадают. Даже моя подруга попала. Я на заданиях как Цуки видела так много людей, попавших в этот кошмар в силу разных ужасных обстоятельств. Для меня естественно, как дышать, понимание, что эти люди нуждаются в помощи, что их жизнь была разрушена и они далеко не счастливы. Это понимание из той же оперы, что и понимание, что нельзя убивать так просто. Но у кого я решила узнать об этом мнение? У человека, который как раз даже убивает легко? Дура. Я сама виновата, сама виновата, сама виновата, но!.. Но почему этот человек именно мой дед, почему ни кто-то еще?! Почему дедушка не может быть таким, таким, чтобы!.. Другим. Я бы хотела, чтобы Мадара был немного другим. Чтобы не ждал, пока я закрою глаза, чтобы выразить ласку, чтобы не называл «мелочью», избегая имени (не потому, что больно помнить о смерти тезки, а потому что слишком интимно), чтобы не отводил взгляд на «я тебя люблю», а говорил, говорил хоть что-то в ответ! Чтобы не смотрел, как на идиотку, когда говорю ему о гуманизме и сострадании. В моем Цукуеми дедушка был бы другим. Он бы не был собой. И мне придется принять, что он именно такой, какой есть. А если не устраивает… кто просил меня к нему привязываться? Кто просил строить иллюзии? Никто. Сама виновата. Снова. Я уже не понимала, почему плачу. Потому что мне жалко Иму и всех медовых куноичи, которым никто, кроме меня, не захочет помочь? Или потому что мне жалко себя? За что жалеть себя, я тоже не понимала. Все ведь хорошо. Я удачно завершила миссию, теперь меня будут воспринимать всерьез. Я теперь лучше себя контролирую, веду себя, как взрослая. Я теперь на целую ступеньку ближе к креслу Главы, но… Губы искусаны до крови. Во рту ее металлический привкус, а из глаз все текут и текут слезы. Они не останавливаются! Просто не останавливаются! Я пластом лежу на кровати, и чувствую себя такой уставшей. Морально уничтоженной. Я чувствую себя… одинокой. Мне так не хватает поддержки, что, стоит мне повернуться лицом к стене, прислониться к ней, почувствовать хоть какую-то опору, как я перестаю сдерживаться. — Ы-ы-ы… — я так давно не плакала. Вслух. Громко. Надрывно, так, чтобы действительно стало легче. Поначалу неловко слышать свой голос, неприятный, неприглядный, противно думать о своем лице, мокром и сопливом. Но после становится легче. — Ы-а-а-а-а!.. Ва-а-а!.. Без подушки, не прикрывая рот, чтобы никто не слышал, я рыдала, и с каждым содроганием, с каждым криком словно выхаркивала из себя что-то темное. В этой тишине, которую не скрывал даже громкий плач, я правда ощущала себя так, словно… одна. Но это, вообще-то, было не так. Спустя каких-то пять минут концерта, Мадара, с которым мы рассорились, таки прибежал в комнату. Я не сразу заметила его, а когда заметила, не подала виду. Не специально. Мне просто было все равно. Реву и реву, не нравится — уходи! Это моя комната! Молча наблюдал дед всего-то минуты… четверть. — Еще не наревелась? Прекращай уже, — потребовал он недовольно. Я, разумеется, не прекратила. — Мелочь… Тэссон! Да из-за чего ты ноешь, я не понимаю! Ответом был еще более громкий, чем прежние, крик. Я не особо слушала, что мне там говорят. Просят заткнуться? Конечно. Саркастируют? Да. И разумеется… ничего он не понимает! — Тэссон! Мадара продолжал звать. Тэссон, да?.. Всего лишь тэссон, всего лишь двоюродная внучка. Всего лишь. Я не из-за этого плачу, но от мыслей о том, что меня все еще не зовут по имени становится только боль… …нее. — Изуна! — и наконец я стихаю, воспринимая оклик. Изуна. Да, это я. Надо подняться… Я не поднимаюсь и не встаю, просто разворачиваюсь немного. От света так болят глаза. Красные, наверное. Шмыгаю забитым носом. Не шмыгается. Дышать не могу. — Наконец-то, — вздыхает дед. «Наконец-то»? Да пошел ты! Вдохнув поглубже, продолжаю выть. Мадара пытается ухватить за плечо, но я отворачиваюсь от него и отмахиваюсь. Ничего не вижу, не слышу ни слова из того, что он продолжает мне говорить. Слышу… Прекращаю плакать лишь на секунду. В тишине звучат его шаги. Он ушел. Еще и бросил меня теперь! Сначала разочаровывает, а потом еще и бросает! Когда плачу, я ему и не интересна, да?! Глаза уже распухли и распухают только больше. Грудная клетка начинает бешено ходить вверх-вниз, из горла рвется икание. Я все больше прижимаюсь к стене, к прижатым к груди рукам, иногда пытаясь заткнуть ими саму себя и ощущая, какие они соленые. Весь мой мир — это слезы и боль, удушающая боль в груди из-за причин, которые я не могу толком объяснить. Это все — разочарование. В мире, в дедушке, в себе. И оно внезапно слишком сильно, чтобы я могла снести его стойко. Пока я реву, для меня не существует окружающего мира. Однако… Я существую для него. Кожи касается плед. Знакомый, родной. Укрывает до самых ног зачем-то. А потом вместе с пледом под меня подныривает чужая рука и… — Плачь, — дает добро Мадара, завернув меня в плед, как гусеницу, и взяв на руки. Поддержка… Я действительно начинаю плакать. Не выть, не кричать, снижаю громкость, лишь бы не разрушить этот миг. Меня держат, прижимают к себе. Я чувствую, что чужая хватка — единственная моя опора, но ее хватает. Минуты через полторы, когда всхлипы становятся тише, дед снова подает голос: — Если что-то случилось, ты можешь мне рассказать. Ты расстроилась из-за того, что я тебя не понял, или?.. «Или» звучит так нерешительно, осторожно. Он догадался, да? — Я… — начинаю, еще не зная, стоит ли говорить. Поймет ли? Удивленно расширяю глаза, потому что дед куда-то меня потащил. — Выйдем на улицу, тут душно, — поясняет свои действия он, и я успокаиваюсь. Аккуратно прислоняюсь к его груди. Его сердце бьется… Тук-тук, тук-тук, тук-тук… Мадара выходит на веранду, присаживается в ее тени. Мне после тьмы комнаты слишком ярко и я отворачиваюсь к нему, прячу голову за исключением лица под плед. Сквозь «кокон» дед мягко поглаживает плечо, утешая. Меня это тронуло так, что я не удержалась от еще одного, последнего шмыга. Шмыгнуть опять не вышло. Надо просморкаться, но куда? Невозможность сделать вдох ввергала меня в панику. Взгляд бегал по сторонам в поисках чего-то подходящего, но из подходящего был только семейный плед, что старше меня, и маячащая перед лицом кофта деда… Я еще не настолько сошла с ума. Внезапно раздался шорох, а дедушка чуть сменил положение. Потом вернулся. Окинул взглядом помятый листок в руке. Я посмотрела на него тоже, даже успела кое-что прочитать. Сердце заколотилось, как бешеное. Это!.. Это был какой-то отчет. Я узнала место шпионажа, но неужели смогу узнать больше? Только я подумала о том, как бы прочесть что-то еще (пусть опасно, пусть нагло…), как заветный лист вдруг приблизился к лицу… и впился мне в нос. — Сморкайся, — велел дед. Стоило ли говорить, что сморкание в важный документ было последним, что я хотела бы сделать в обычное время? Но дышать было все труднее, и спустя долгие секунды сопротивления я просто рефлекторно высморкалась. В отчет дедушкиного шпиона, а-а-а! А Мадаре, кажется, было плевать. Скомкав испорченый лист, он просто отбросил его в сторону. Я провожала его взглядом, и уж не знаю, почему при таком палеве дед даже взора странного на меня не бросил. Это был… апогей заботы. Такого не было никогда. Мне стоило бы удивиться таким метаморфозам. Однако я не удивлялась, а радовалась. И, когда Мадара в очередной раз, осторожно, задал вопрос… — Почему ты плакала? Расскажешь? — казалось, он ходит по минам, так опасливо он говорил. А я ответила прямо, не боясь быть осмеянной: — Не знаю… Я устала, — выдавила неловко. Дед замер, а я начала объяснять: — Мне кажется, что я разочаровалась… во всем. Я думала, что, стоит мне измениться, как изменится и отношение ко мне. Но я только увидела его неприглядные стороны. Я столько всего сделала, чтобы меня воспринимали всерьез, но… Во мне продолжают видеть ребенка, и очень плохо реагируют, стоит мне сделать что-то «выбивающееся». Я уже сделала все, что могла, я постоянно держу себя в руках. Но этого недостаточно! Я разочаровалась в себе. А потом еще и Има. В клане я тоже разочаровалась. А под конец!.. Даже ты! Я ведь была уверена, что ты меня поймешь, но ты только сказал… Я готовилась говорить много. Говорить-говорить без конца. Меня было, кому выслушать. Так я думала. Но от Мадары вдруг повеяло могильным холодом… — Эм… дед? — хихикнула нервно. Хотелось спрятаться под плед, но больше было некуда, а все равно было опасно. Он оскорбился, что я и его в своих слезах обвинила? Но про него там совсем немного было! — Это все? — спросил он нарочито спокойно и зачем-то поднялся… Это было и близко не все, но отвечать правду я побоялась. — Да, — пискнула, с опаской глядя на мелькающую внизу траву. Мы шли к пруду. Ой-ей. — Абсолютно все? — уточнил еще раз ласково, стоя на самом краю бортика. Тут бы следовало сказать правду… Но я уже поняла, что и правда ему бы не понравилась. Он ее и так уже нашел. — Абсолютно, — подтвердила по инерции, и… Мама! Он швырнул меня в пруд. Тухлая вода тут же попала в рот, открытый в крике. Закутанная в плед, я чуть не потонула, не в силах от него освободиться. Может быть, позже что-то бы получилось, но проверять не пришлось. Дед, сам же бросивший меня туда, вытащил меня из воды за шиворот секунд через пять. Лучше бы не вытаскивал. — То есть, вся истерика была из-за того, что две недели нормального поведения спустя, тебя никто не рекомендовал на пост Главы? Я правильно по-ни-ма-ю? — сказать, что Мадара был в ярости, все равно что не сказать ничего. Да он меня ки приложил так, что я сейчас снова ко дну пойду! — А этого мало? — задрала голову я. Сейчас кто-то огребет… — У меня депрессия из-за разочарования в мире, в клане, в себе и в тебе. Тут даже ты бы заплакал! Заплакал? Дед так явно не считал. — Если бы ты плакала, я бы и слова ни сказал, но ты выла из-за такой херни! — маты… маты были знаком, что дедушка действительно вышел из себя. Мне, наверное, следует их игнорировать… — Хер… ни?.. — мозг с языком все еще не могли найти точки соприкосновения. Дед двигался так быстро, что не успела ничего осознать — просто в какой-то момент оказалась на берегу, в грязи, под тяжелым от воды пледом. Текло с меня, как с утопленницы. Утопленницей быть казалось не так уж плохо. Во всяком случае, проще, чем выдерживать это давление. — Ты хоть понимаешь, что я подумал? — прошипел демоническим тоном Мадара, но его голос дрогнул в конце. Он… беспокоился? — После этого письма, после этого странного разговора, и такая истерика — я решил, что тебя!.. Внутри засвербила она. Вина. В такой ситуации немудрено подумать о худшем, а я этого не учла, когда исте… кхм, плакала. — Прости, деда… — опустив взгляд в землю (грязюку…), я не изображаю виноватый вид, а реально раскаиваюсь. — Я просто… ну… просто… — Еще раз такое устроишь, лично убью и закопаю, — пообещал дед крайне убедительно, так, что я даже забыла, что у него даже руку толком на меня поднять за эти годы не вышло. Я смотрела на него блестящим взором. Я больше не бу-у-уду-у-у!.. Дедушка вздохнул и зачесал растрепавшиеся космы. Рыкнул сквозь зубы: — Ками, если ты так дальше продолжишь, я не доживу до исполнени-… Любопытно сверкаю глазами. — До исполнения?.. — было у меня такое чувство, что речь пошла о самом интересном — о коварных планах Мадары. Пока о них я больше знала от себя, нежели от него, и каждая крупица знаний была на вес золота. — До твоего совершеннолетия, — с каменным лицом исправился дедушка. Я подняла бровь. — Оно же через полгода, — фыркаю насмешливо, мол, отмазка не проканала. Дед мрачнеет. — Вот именно. Возразить как-то было нечем. И мы вернулись в дом.***
Локацией снова был кабинет. Я уже успела прилично обсохнуть, только волосы были слегка влажными внутри. Это, в целом, не было проблемой. А что главное — никто уже и не вспоминал ни спор, ни истерику, ни ругань. Сейчас в моих мыслях было другое. Медленно глажу ровную поверхность стола. Лакировать бы, а то заноз нацепляю. Окидываю взглядом кабинет, засевшего у стены дедушку… Скоро нам придется искать другое место для встреч, ведь… — Скоро, того глядишь, по назначению использовать будешь, — хмыкнул Мадара, смотря на мои терзания снисходительно. Это только меня волнует, что ли? — Когда я начну тут работать, сюда, наверное, люди ходить будут, — озвучиваю тихо свои сомнения. Дед замирает. Не подумал об этом? — Не дергайся раньше времени, проблемой это станет только через несколько месяцев, когда что-то важное доверять станут, — фыркнул он наконец. — А если переживаешь за наши встречи… Что ж, а ты чего хотела? Буду приходить иногда по ночам, но тебе придется самой заняться тем, чтобы тебе позволяли выходить из Конохи. Тут я тебе ничем не помогу. Приходить средь бела дня, когда в дом могут заявиться шиноби, игра слишком высоких рисков. Даже ради меня дедушка на это не пойдет. А ночью… Здорово, что он собирается приходить хоть так, но ночь короче дня, увы, а ниндзя встают рано. Мне действительно придется что-то делать с тем, что меня не особо охотно отпускают из деревни. — Может, мне миссии от клана брать? — размышляю вслух. — Кагами сначала возразит, но не обязательно ведь боевку, можно брать и дипломатические. На проверку подконтрольных заведений, на переговоры с партнерами. Там и времени свободного много. — Хорошая мысль, — сощурился предок благосклонно, мол, молодец-молодец, даже думать умеешь. — Главное, уговори. Как получишь такую миссию — пиши. Я замерла. — А до этого? Мы что, увидимся в следующий раз только когда я миссию возьму? — это ощущалось как предательство. Пока мне начнут поручать какую-то работу, пока согласятся выдавать что-то, пока начнут отпускать одну… Пройдет немало времени. И что, все это время… «Ты идиотка?» — выражало лицо Мадары. — В следующий раз, — подчеркнул он, — мы увидимся где-то через неделю. Может, две. А написать я сказал на случай, если не догадаешься. Я за тобой круглосуточно не слежу, так что сам о миссии не узнаю. Но ты же убеждена, что я всезнающ. Всезнающ. Всемогущ. Всемилостив. И много-много всего такого «все…». От собственных мыслей становится смешно. Хихикнув, я вновь обвожу взглядом свою обитель (не зла, а что ни на есть Добра!). Чего-то все же не хватает… — Ну, значит так! — поднимаю важно палец и, завладев вниманием единственного зрителя, начинаю деловито комментировать: — Стол — залакировать. В тот угол нужен комод, и побольше. Стеллаж передвинуть. Не хватает растений… Нужны какие-нибудь деревья, метровые и цветущие. А еще — занавески! Я буду держать седзи открытыми и сквозь красивые, полупрозрачные занавески будет красиво падать солнечный свет… Дедушка смешливо хмыкает, но явно одобряет такой энтузиазм. Рассуждая, я кидалась от одного места к другому, но в конечном итоге вернулась к столу. — Здесь будет стопка с решенными делами, — заявляю, тыча в крайний правый угол стола. Перемещаю чуть левее. — А здесь с делами, которые нужно отложить. Тут — нерешенные дела. Чернила, кисть, печать, карандаш. В ящики побольше бумаги… и конфеты. По комнате разносится смех. — Конфеты-то тебе зачем, мелочь? — смеялся дед. — Может еще игрушек принесешь? У тебя кабинет в доме, так сложно до кухни три шага сделать? Точно, игрушки. Надо что-нибудь красивое на полке стеллажа расставить, чтобы смотреть и вдохновляться. Мне тут часы коротать, нет смысла ограничивать себя в чем-то! — А вот тут, — хмурюсь и направляю палец прямо на деда и чуть в сторону ближайшего к нему угла, — будет кресло для тебя. И небольшой столик. Без конфет. А во-о-от тут… Подскочив к имеющемуся стеллажу, показываю на свободное место на верхней полке. Напряжение, искры, интрига… — Тут будет твое успокоительное. Чтобы точно до моего дня рождения дожил. Я буду всем говорить, что она для меня, но ты в курсе. Дедушка, как я и думала, не злится. Снова смеется, и я смеюсь с ним. Он шутит, что никакое успокоительное его не спасет, потом намекает, что в этот раз подготовит подарок. Я визжу, скачу радостная. И обещаю, что тоже подарю ему что-то в ответ. Вернее, в ответ дарить будет он, ведь у него день рождения раньше. Я даже начинаю думать, что же можно подарить человеку, который ни в чем излишнем не нуждается, но имеет все необходимое. Идей, как ни странно, много. На несколько лет хватит, некоторые придется начать готовить сейчас, потому что работы предстоит много. Мы о многом говорим, как и всегда. В целом, как и всегда, говорим больше ни о чем, но иногда дедушка говорит мне что-то важное. А я запоминаю. Я уже привыкла к тому, что он всегда рядом. И от этого, как ни странно, разлуку сносить немного проще… Или нет. Но в любом случае немного тревожит мысль, что совсем скоро я буду надолго оставаться одна. Смогу ли это выдержать? Не знаю. Мои чувства из-за всего произошедшего мы обсудили еще в промежутке, после пруда примерно, но напоследок дед снова говорит мне нечто, дающее надежду. Я бы слушала его еще долго, но он вдруг сам кидает взгляд на улицу. И я все понимаю. — Не пора к Кагами? Ты же еще ему не похвасталась, — Мадара усмехается с ехидцей. Уж ему-то я, что в письме, что лично, все уши прополоскала насчет того, какая молодец. Ну а кто виноват, что иначе от него похвалы и не дождешься? — Ой, точно, — да, надо бы выходить уже, а то вместо меня все расскажут, и тогда эффект не тот. Усмехаюсь в ответ. — Да, пора получать лавры. Я ради них столько в пристойной позе корячилась. Если Кагами со старейшинами не оценят, я очень обижусь. — Пф, только не расстраивайся, если тебе с ходу место главы не предложат. Ради него надо «пристойно корячиться» чуть больше, чем две недели. Как несправедлив этот мир... Наконец я выхожу на улицу. Выхожу через открытую седзи, идя на солнечный свет, как на прожекторы на сцене. Мой путь действительно выходит оригинальным: вместо двери — седзи, вместо дорожки — садовая чаща, вместо ворот — сразу на стену. Прежде, чем сделать шаг вниз, я взглядом нахожу дом Кагами среди прочих. Хм, если так подумать, в его доме многовато чакры собралось. Кажется, там и старейшины. Да мне везет. Придется вести себя даже более сдержанно, чем планировалось. Я сетую на необходимость вновь загнать себя в рамки, почти шутя. Мне уже не больно от этих мыслей. Как и всегда… От общения с дедушкой мне становится легче. А его слова словно выжжены на сердце.«Правила диктует сильнейший, тэссон. Разве это звучит как повод сдаваться? Ты же хочешь стать сильной. Так стань».
Пока что монастырь следует чужому уставу. Пока что ему должна следовать я, подчиняться чужим правилам, поддерживать чужую игру. Но Мадара прав, это не повод сдаваться. Однажды сильнейшей стану я. И кто тогда будет богом?