зрительный контакт

      У Чуи уже полгода как есть собственный ключ, а рука по-прежнему тянется к кнопке дверного звонка, замирая каждый раз в полудюйме от неё и несколько секунд подрагивая в сомнении. Он знает, что сейчас за ним в глазок наблюдает пожилая соседка из квартиры слева, которая, как только он скроется за дверью, вновь начнёт обсмаковывать давние сплетни, будоража желанием осудить кого-нибудь из своих подруг, что живут этажами выше и ниже или в ближайших домах. И Чую, как шкодливого юнца, так и подмывает показать ей сейчас средний палец на пару с высунутым языком, а после со смехом исчезнуть, но он сдерживает себя: подобное поведение только ухудшит положение, а новые грязные подробности к и так скользящим по двору слухам он не может позволить приплетать. Со вздохом Чуя роется в карманах, влажными от летней жары ладонями нащупывая ключи, и нарочно неторопливо их перебирает, хотя нужный является самым заметным – новенькая, ещё не поцарапанная каким-то волшебным образом матовая сталь и аккуратная фиолетовая ленточка, которой ключ крепится к общей связке. В скважине оказывается, что нужен всего один поворот, и это – греющий душу знак, что сегодня его точно ждали, пусть даже о встрече договорённости не было. Тут же возникает ощущение, словно между ним и хозяйкой квартиры существует особая связь, даже не телепатическая, а душевная, существующая на более высоких частотах, чем человечество в состоянии предположить со своим скудным набором логики и фактов, за которые они, много лет уже вцепившись, держатся.       С порога чувствуется аромат сдобы и фруктовой кислинки, обволакивающий, как будто в тёплые мягкие объятия заключающий. В этой квартире всегда чем-то пахнет, неизменно уютным и домашним: то выпечкой, то свежими цветами, красующимися в вазах, то новыми духами, может, не самыми дорогими и брендовыми, зато очень вкусными и раскрывающимися на коже бархатистыми лепестками. Останавливаясь в прихожей, Чуя опирается одной рукой о стену и сбрасывает обувь, скромно загоняя ботинки под обувную полку, где тесно и ровно, пятка к пятке, расставлены элегантные босоножки и лодочки с умопомрачительно тонкой шпилькой, изящные балетки и протоптанные пробежками и долгими прогулками кроссовки. Эта разношёрстность Чуе до невероятного нравится, и он улыбается, вспоминая, как каждая пара смотрится на ногах хозяйки. Попутно он вслушивается в тихий перестук посуды на кухне, гул работающей и наверняка успевшей раскалиться духовки, краткий шорох воды, льющейся из-под крана и ударяющей о дно раковины, шелест листвы, доносящийся через распахнутые настежь окна, и перетаптывание босых ног по плитке – летом, когда всё тело липкое от пота, оно особенно различимо всегда. Краем глаза Чуя замечает в щели приоткрытой двери, ведущей в гостиную, лежащие на диване футболку и спортивные штаны – значит, она не пропускала утренние занятия, и кожа её должна душисто пахнуть ромашковым гелем для душа с терпкой ноткой пота, ведь на кухне сейчас наверняка пекло, тем более, что квартира расположена на солнечной стороне улицы и именно в это полуденное время неизменно залита ярко-жёлтой карамелью солнечного света.       – Я пришёл, – сообщает Чуя, вытягивая чуть шею в надежде увидеть в коридорчике между прихожей и кухней мелькание любимого силуэта. Через паузу, облизнув сухие из-за жары губы, он заканчивает дрогнувшим от волнения голосом: – …мамочка.       Заминка вызвана отнюдь не смущением, хотя и оно играет далеко не последнюю роль, а особым трепетом, вызываемым в груди одним этим словом, что сперва возникает щемящим восторгом в груди и лишь затем – буквами и слогами, дрожащими между сводом нёба и напряжённой натянутостью языка. Перед его произнесением Чуя всегда притормаживает, желая ощутить предисловный пряный привкус на самом корне языка, откуда он разольётся по всей полости рта и от которого сердце замирает и хочется замычать от наслаждения. Отклик происходит сразу же: по полу коридорчика протягивается длинная тень, рисуемая солнцем, светящим в спину девушки, которая, наконец, замирает в раме дверного косяка полутёмным силуэтом. Сегодня на ней простой белый халат, немного не доходящий до колен и с подвёрнутыми в три четверти рукавами. Солнце просвечивает лёгкий хлопок, очерчивая теневыми мазками женскую фигуру с плавными изгибами форм – делая глубокий вдох, Чуя с трудом сглатывает, нервно дёргая кадыком, и шумно выдыхает, по привычке опуская взгляд и отмечая, что хозяйка квартиры обновила педикюр: теперь её ногти нежно-голубые, и он думает, что в такой знойный пронзительно-жёлтый день ей чертовски подходит этот цвет.       В конце концов, ей любой цвет идёт.       – Ты очень вовремя: я как раз собиралась доставать пирог, – с тёплой улыбкой, читающейся прямо в голосе движением интонаций, приветствует его Хигучи, идя навстречу; черты её становятся более различимыми, когда оказывается рядом и солнце перестаёт слепить глаза. Руки у неё до беззаконности красивые – тонкие и изящные, с покатыми плечами и мягкими, точно сглаженными углами локтей, и, когда она обвивает ими шею Чуи, обнимая, тому кажется, что приятнее прикосновений попросту не существует. А ещё он несколькими сантиметрами ниже Хигучи, потому сам утыкается носом ей куда-то в ухо, по обыкновению проводя кончиком по чувствительному месту за ним, и покрывается взбудораженными мурашками, когда ощущает упругую тяжесть её груди, прижатой к его. – Пойдём угощу. Тебе обязательно понравится, – уверенно кивает Хигучи, отстраняясь, что вызывает у Чуи тоскливый порыв схватить её за талию, притягивая обратно, но он этого не делает. Всему своё время. Ладонь проскальзывает в её руку, переплетаясь с охотно расслабленными пальцами и позволяя вести его, точно в когда-то бывшие пять лет, на кухню, с приятным заливистым смехом рассказывая, как ей дважды пришлось сегодня бегать в магазин, потому что сперва в холодильнике не оказалось яиц, а потом на половине нужной пропорции закончился сахар. Эту незамысловатую болтовню, начинающую каждую их встречу, Чуя тоже безумно любит, потому что в этом есть что-то совершенно искреннее и каждый раз как в первый умиляющее; пока Хигучи вытаскивает из духовки противень, он достаёт пакет холодного молока и два стакана, которые наполняет, время от времени потягивая ставший особо ощутимым теперь запах пирога и стесняясь нарастающего урчания в собственном животе, вызванного соблазнительным сочетанием ароматов. Хигучи чудесно готовит и, что важнее, действительно и всем сердцем любит это занятие, воспринимая каждый новый рецепт, попавшийся ей на глаза, за занимательную игру, вроде квеста, поэтому Чуя часто навещает её просто по присланной смс-ке: «Эй, я освоила новое блюдо, не хочешь попробовать? Пальчики оближешь – это просто пища богов!» В такие дни они только сидят на кухне, уплетая за обе щеки новый кулинарный шедевр и обсуждая его или просто разговаривая о мелочах, наполняющих проведённое вместе время чем-то незабываемым, что можно в ледяные непогодные вечера доставать из памяти и перебирать, словно фотоснимки c весёлой школьной поездки, оставшейся уже много лет как за плечами. Кусочек пирога, поставленный перед Чуей, можно как раз сфотографировать и отправить в соответствующий журнал: лоснящиеся сдобные края с румяной корочкой, истекающие соком лопнувшие от высокой температуры тёмные ягоды, в несколько раз превышающие толщину пористого слоя теста, и пылью, точь-в-точь первый хрупкий снег, лёгшая на поверхность сахарная пудра. – Ты так долго смотришь на него, что мне даже страшно, – смеётся Хигучи, садясь рядом, и перекидывает ногу за ногу, одновременно заправляя волосы с обеих сторон за уши. – Тебя покормить? – голова её склоняется к плечу, а губы любопытно поджимаются, сдерживая лукавую усмешку. Время от времени они так делали: Хигучи тихонько дула на ложку или вилку, после чего бережно кормила Чую, в похвалу за аккуратно съеденную порцию поглаживая каждый раз по щеке и целуя в лоб. Он же в эти моменты перехватывал её запястье и медленно, нарочно высунув язык, слизывал с чужих пальцев крошки или мазки крема, соуса – да чего угодно. На этот раз он качает головой и съедает пирог самостоятельно, поглядывая то на Хигучи, делающую то же самое с аккуратным, почти геометрически ровным отламыванием вилкой каждого кусочка, то в окно, откуда доносятся буйные крики ребятишек, выбежавших после обеда поиграть, кажется, в футбол, судя по глухим и упругим звукам повторяющихся ударов. Кухонные занавески трепыхаются, звякая крепёжными кольцами по карнизу – навевает воспоминания о том, что у него дома на кухне серебристо-серые жалюзи, из-за которых небо видно смутно, одними лишь полосами. – Иди пока в комнату, а я приберу, – кивнув, Хигучи встаёт из-за стола и составляет друг на друга пустые тарелки, затем убирая их в посудомойку; Чуя же просто встаёт и останавливается в дверном проёме, наблюдая за быстрым движением рук, протирающих стол, а затем полоскающих и отжимающих тряпку. Это вызывает уже другие воспоминания, и Чуя, едва мотнув головой, послушно уходит в комнату, постепенно отгоняя их и вновь наполняясь щекочущим все нервные окончания трепетом.       У двери спальни он притормаживает, затаив на несколько секунд дыхание, а затем разворачивается и уходит в ванную, где любит обычно проводить минут по пятнадцать, перебирая бутылочки и баночки, расставленные строгим порядком вдоль бортиков ванны и по полочкам. Много раз помогая Хигучи втирать их содержимое в кожу, он однажды спросил, действительно ли всё это нужно, в ответ на что она рассмеялась и, как всегда, терпеливо и ласково пояснила, что ей нравится сам процесс – методичность движений, ощущение разогрева кожи от трения скрабами, остающийся после всех этих средств аромат и возникающее чувство полного единства с собственным телом. В ванной, уже едва различимо, пахнет ванильным молочком для тела – Чуя любит, как его аромат сочетается с привычными ромашками, – а полотенце, в которое Хигучи заворачивается, ещё немного влажное и висит небрежно, заброшенное словно впопыхах. Покачав головой, Чуя его поправляет и, постояв в задумчивости пару секунд, раздевается, забираясь в ванну и включая воду. Это не было каким-то обговорённым правилом: просто в первый раз он, разнервничавшись, попросился сперва вымыться, на самом деле желая успокоиться в окружении размеренного журчания воды, а потом в голове застыла установка, что в спальню Хигучи он не может войти, не приняв душ, в особенности в подобный знойный день, хотя сам обожал чувственный мускусный запах её разогретого жарой тела. Рассеянно ополаскиваясь, Чуя параллельно обводит ванную глазами, чувствуя очередной наплыв теплоты в груди, потому что всё вокруг привычное и даже какое-то родное: полотенце, выделенное специально для него и удивительно пушистое, словно новое, шампунь и гель для душа, о которых Чуя никогда не упоминал, но которые вскоре после первого его появления в этой квартире появились рядом с многочисленными бутылочками и баночками хозяйки, будто она сумела разобрать их в его личном запахе и купила в жесте утверждения его права на нахождения здесь.       – Так и знала, что ты первым делом пойдёшь мыться, – самой себе удовлетворённо кивает Хигучи, когда они сталкиваются в коридорчике, и Чуя, охнув, начинает извиняться за то, что чуть не ударил её опрометчиво распахнутой дверью. Пальцы взволнованно впиваются в край полотенца, обёрнутого вокруг бёдер. – Идём? – приподнимая вопросительно брови и улыбаясь мягко, Хигучи протягивает ему руку внутренней стороной ладони вверх – полное доверие и откровенность; Чуя машинально проскальзывает глазами по плавным изгибам, не умеючи пытаясь прочесть что-нибудь в линиях жизни и чего там ещё. Иногда их встречи тошнотворно напоминают какой-то психотерапевтический сеанс в том, что оба знают, к чему в итоговом счёте приведутся все разговоры и совместные занятия, схожие с растянутой на самом зарождении прелюдией, однако Чуя в такие моменты усиленно жмурится и мотает головой, повторяя самому себе, что эти ассоциации глупые, ведь они всего лишь исполняют прихоти друг друга, болезненные в остроте нужды, потребности, исходящей из желания быть кем-то друг для друга важным, выражая тем свою привязанность, крепкую настолько, что при длительных разлуках становится мучительным просто мечтать о встречах, потому что осознаётся их невыносимая, пускай и временная, невозможность.       Из всей квартиры солнца не бывает только в спальне: первым делом после пробуждения Хигучи задёргивает шторы, чтобы ни один солнечный лучик не проник, и тем самым сохраняет в комнате прохладу, а заодно и фиолетовый вкрадчивый полумрак, образованный цветом ткани, через которую старается пробиться свет. Заходя, Чуя нежно улыбается хаосу вещей, развешанных на стуле за письменным столом, и цепляющихся крючками за дверцы шкафа вешалок. Несколько даже висит на изогнутых лапках люстры, и Хигучи, подмечающая, куда направлен его взгляд, хихикает, невинно пожимая плечами. Они друг другу слишком привычны, чтобы перед каждой встречей в панике прибираться и намывать квартиру до старательного неживого лоска. На мгновение она отвлекается – отведя чуть одну из штор в сторону и щурясь от сразу хлынувшего в комнату солнечного света, поливает, придерживая указательным пальцем носик лейки, выставленные на подоконники фиалки, каким-то чудом до сих пор не обожжённые солнцем, а затем в комнату возвращается привычный полумрак. Чуя наблюдает за ней, сидя на краю кровати и почти смиренно, точно послушный мальчик из строгой религиозной семьи, сложив руки на коленях. Он бывал в этой комнате бесчисленное количество раз – подсчёт очерёдности в какой-то момент сбился и стёрся, заменившись размытым «мы знакомы так долго, словно всё началось в прошлой жизни» – и всё равно каждый новый раз ощущает робкую зажатость в плечах, между лопаток, и оцепенение вдоль позвоночника и по рукам, мешающие двинуться и позволяющие только судорожно комкать в пальцах полотенце.       – Ты до сих пор меня боишься или стесняешься? – в располагающей обстановке голос Хигучи звучит несколько ниже обычного, бархатисто и глубоко, и от этого пробирает взбудораженными мурашками по спине, вплоть до самой поясницы, заставляя ёрзануть; облизнув вновь пересохшие – теперь уже от волнения – губы, Чуя поднимает взгляд вслед за прикосновением кончиков чужих пальцев к его подбородку, будто просящих не сверлить глазами пол, а смотреть снизу вверх только на неё, как на божество. И, вообще-то, он вовсе не возражает против того, чтобы поклоняться ей. Голова Хигучи чуть наклонена к плечу, а выражение лица какое-то совершенно особенное: черты лица обозначаются точно мягче, расслабленнее, как и все линии тела, из которого внезапно пропадает до того незамечаемое в своей обыденности смутное напряжение. Чуя медленно качает головой и не сводит с неё зачарованных глаз. Уголки губ вздрагивают улыбкой, и Хигучи сокращает дистанцию вытянутой руки между ними до ничего – одним коленом она упирается в постель, и пола халата съезжает, обнажая бесконечно красивое округлое бедро, по которому Чуя тотчас же ведёт ладонью вверх, от согнутости колена до белья, кромку которого едва обводит большим пальцем. Затем, скользнув второй рукой под халат, оглаживает другую ногу Хигучи и подхватывает, усаживая её к себе на бёдра. От ощущаемой тяжести чужого тела становится хорошо – он зарывается носом Хигучи в шею, вдыхая душистый горьковато-терпкий аромат, и одновременно собирает всей поверхностью ладоней бархатистость её ног, не видит, но отчётливо осознает, что на её лице сейчас читается широкая и абсолютно блаженная улыбка, а глаза полуприкрыты, сосредотачивая всё внимание сознания на том, как по-кошачьи нежно Чуя трётся о неё носом и щекой, томно вздыхая и впитывая в себя чужой запах. Между их телами, вплотную прижатыми друг ко другу, втискиваются руки: медленно, сплетение узла за сплетением, Хигучи развязывает пояс халата, разрешая ему соскользнуть с плеч в оголении груди и живота, внизу которого прочерчен рыхлый и по-прежнему выпуклый, будто незаживающе свежий, шрам. Упавший на него взгляд заставляет Чую сглотнуть – руки перемещаются плавно на внутреннюю сторону бёдер Хигучи и предельно осторожно, самыми подушечками пальцев оглаживают шрам, отчего она прерывисто и как-то тревожно выдыхает, но не одёргивает и не прерывает, позволяя вести от одного рубцевого конца до другого, обводить его вверх-вниз движением в сторону, точь-в-точь невидимо зашивая.       – Мамочка… – предательски срывающимся и с хрипотцой севшим голосом обращается к ней, а у самого ноги подводит разливающейся возбуждённой слабостью; до того безвольно висящие вдоль тела руки Хигучи резко вскидываются, болючей остротой ногтей впиваясь в его плечи, затем отпуская и поглаживая по ним, чтобы немного погодя переплестись замком у него на шее, царапающе перебирая короткие пушащиеся волоски на самом загривке. На мгновение распуская замок, Хигучи цепляет зубами болтающуюся на запястье резинку и стягивает её, подхватывая волосы Чуи и прорыхливая их пальцами вместо гребня – собирает в высокий хвост, туго перевязав, что отдаётся тянущей болью в макушке, однако Чуя нисколько не возражает, ведь ей нравится, когда непослушные и слишком короткие для хвоста пряди выбиваются и спадают вдоль его лица, точно тяжёлые закулисные занавеси.       «Ты такой красивый мальчик», – так начался их первый разговор наедине, когда Коё пожелала успешного занятия и, вручив украдкой Хигучи конверт с деньгами, закрыла за собой входную дверь, оставляя их вдвоём на огромный пустующий дом. Чуя никогда не понимал, в чём смысл оплачивать всех репетиторов так втихомолку, тщательно пытаясь скрыть этот факт от него, словно происходило что-то непристойное и грязное, однако в тот день оно таковым – непристойным и грязным – и ощущалось, потому что при взгляде на неё дыхание и правда перехватило, а мысли в голову полезли… Не учебные. Сбиваясь во что-то несвязное, они сходу зацепились за движение гортани Хигучи при разговоре и то, как она непроизвольно проходилась то и дело кончиком языка по губам, делая их соблазнительно увлажнёнными, и за неправильно выгнутый воротник блузки, приоткрывающий ключицы и делающий каждой вздоховое приподнятие пышной груди особенно заметным и будоражащим. Сидя за столом в его комнате, Хигучи поджимала боязливо ноги, пряча их под стул, и держала одну руку на коленях, придерживая край юбки, норовящий то и дело приподняться слишком высоко, чем это позволяли приличия и статус репетиторки для семнадцатилетнего мальчишки; они молчали какое-то время, прежде чем Хигучи, наконец, произнесла эти слова и тотчас же смутилась, до невероятного очаровательно краснея ушами и пряча глаза. Когда она только пришла и ещё в прихожей разговаривала с Коё, благодаря за данный шанс подработать, то казалась уверенной и собранной, что рассеялось утренней хрупкой дымкой в ту же самую секунду, как окликнутый, а до того наблюдающий с лестницы Чуя спустился поздороваться со своей новой преподавательницей – стоило Хигучи его увидеть, как в глазах отобразилось что-то неуловимо растерянное, словно она ожидала кого-то другого. Или кого-то не настолько в её вкусе. В тот день, когда Хигучи сказала, что он очень красивый мальчик, поджимая ноги под себя и сводя колени так тесно, что это чересчур очевидно выдавало возникшее влечение, Чуя старался не настолько же откровенно пялиться на её колени и старался не допустить, чтобы на его лице явственно читалось понимание подтекста этой фразы: «Ты такой красивый, что я хотела бы, чтобы однажды ты меня взял». Чуя вряд ли бы сам с первого же дня потянулся к ней, не встреть в глазах напротив настолько легко читаемую очарованность – именно благодаря Хигучи он узнал, что одной из самых заводящих вещей является взгляд от полностью привлекательного тебе человека, полный взаимно нескрываемого восхищения и желания. Они могли бы пойти по скользкой тропинке плохих эротических фильмов с плоским сценарием: вцепиться друг в друга на одном из уроков и заняться сексом прямо на столе, прямо на тетрадях и учебниках, шепча рот в рот, что плевать на помятость страниц и размазанность чернил, но Хигучи всё-таки была профессионалкой и ни разу не поддалась веянию случайных соприкосновений пальцев и колен, ощущению чужого запаха при малейшем колыхании воздуха – она даже практически не смотрела Чуе в глаза, полностью осознавая шаткость их сдержанности. Зато он смотрел на неё много и подолгу, проезжаясь раз за разом по открытой впоследствии ровно выглаженным и расправленным воротником блузки шее, что взгляд давно должен бы протереть на коже глянцевые пятна, и никак не мог взять в толк, почему его так тянуло к собственной преподавательнице.       Это был бы слишком плохой эротический фильм со слишком плоским сценарием, граничащий с чистой безвкусной порнографией. Чуя даже не увлекался порно, чтобы хоть мало-мальски оценить складывающийся сюжет.       Язык плашмя проходится вверх от ключиц Хигучи по шее и до уха – там Чуя прикусывает и втягивает в рот нежную кожу, посасывая её и ощущая, как горячо наливается кровоподтёк, а чужое дыхание шуршит близко-близко, щекотно касаясь его виска; кончики пальцев Хигучи подрагивают, оглаживая его плечо круговыми, вырисовывающими узоры движениями. С нарочитым влажным причмоком отрываясь от её шеи, Чуя слабо дует на оставшийся след и затем бережно его целует, с улыбкой шепча: «Моя мамочка». И Хигучи шумно вздыхает, сжимая коленями его бёдра немного сильнее и обозначая, что её по-прежнему это заводит. Большими пальцами вновь огладив контуры шрама внизу живота, Чуя перемещает ладони выше – на талию, вырисовывая на ней узоры, симметричные тем, что чувствует на себе. Затем, спустя несколько секунд колебаний – каждый повторяющийся раз как впервые – ладони подхватывают её груди, пару мгновений привыкая к их округлой упругой тяжести, чтобы после плавно обхватить губами сосок, медленно втягивая его в рот и обводя кончиком языка, пока второй, чувствительно напрягаясь, очерчивается пальцами, сжимается ими, тянется, выкручивается, всё так же, как в первый раз, улавливая частоты вздохов и ахов, вспоминая полустёртые, но когда-то до мозолей верно изученные карты чужого тела и того, какие именно прикосновения ему нравятся больше всего. Закусывая губу, Хигучи сдавленно и с неприкрытым наслаждением мычит и запрокидывает голову, запуская одновременно пальцы в волосы Чуи и сжимая их на затылке, перебирая и оттягивая, если зубы слишком сильно, на границе с болью, прикусывают сосок. Первое время, пока они только изучали друг друга, Чую это пугало и вынуждало останавливаться, шёпотом уточняя, всё ли в порядке – теперь он знает, что Хигучи нравится-нравится-нравится его жадная, практически детская несдержанность.       С самого начала у них всё складывалось не совсем как у нормальных пар: не было первого свидания, не было первого робкого объятия и не было первого поцелуя, оставляющего за концовочным невольным причмоком, когда губы отрываются от губ, шлейф томительного и многообещающего ожидания, когда осознаёшь, что шаг за шагом вы дотронетесь до тел друг друга подюймово, намертво отпечатывая их на кончиках пальцев, ладоней, губ, и предвкушение этого постепенного размеренного оголения вызывает взбудораженный трепет больше всего остального. За день до экзаменов Коё заплатила Хигучи за последнее занятие, щедро рассыпавшись искренними благодарностями и крепко душевно держа её руки в своих, в то время как Чуя закольцовочно с первой их встречей смотрел на это с лестницы, сидя на ступенях и неосознанно комкая футболку на груди, где болезненно жало сильнее всего наравне с горлом, откуда было готово предательски и так по-мальчишески, по-детски захлюпать от мысли, что это финальная их встреча. Он успешно всё сдал – было так чертовски ожидаемо после потраченных на подготовки часов – и, отметив это радостное событие перезвоном бокалов с родителями, нагрянул сюрпризом к Хигучи домой, чтобы поблагодарить за труд и терпение, вложенные в него. Он знал, где живёт репетиторка, потому что иногда занятия не получалось провести у него дома, и приходилось трястись какое-то время в поезде, чтобы после ютиться в углу за маленьким письменным столом в её комнате, изо всех сил и до пунцового румянца на щеках игнорируя мысли о том, что за спиной находится постель. И в тот раз, когда он планировал прощально посетить квартиру Хигучи с неловким и очаровательным в своей открытости подарком в виде самодельной открытки – жёсткие остатки клея на пальцах, ноющая от скрюченного положения спина – он совершенно не подозревал, что может быть невовремя.       Это невовремя выражалось в том, что Хигучи встретила его уже раздомашненная: с босыми ногами, где на ногтях успел облупиться лак, с расстёгнутыми тремя верхними пуговицами вечно давящей блузки, теперь приоткрывавшей соблазнительную округлость и ярко обозначенную ложбинку её груди, с беззащитно отсутствующим пиджаком на плечах и с небрежностью кое-как собранных в пучок волос на затылке, из-за чего пряди выбивались во все стороны и очаровательно спадали вдоль лица. Растерянно застыв друг напротив друга по обе стороны порога – её ладонь ошарашенно осталась лежащей на дверной ручке, а его ботинки отследились один на другом в нервничающем перетаптывании – они смотрели глаза в глаза и понимали, насколько находятся на грани от того, чтобы сорваться и броситься в пригласительно распахнувшиеся полозья чужих рук, как обнимают стальные кольца бока винных бочек, спаиваясь затем воедино на десятки лет. Самое пугающее заключалось в том, что вместе с разрывом трудового контракта Хигучи с родителями Чуи исчезли единственные барьеры, вынуждающие их держать себя в руках и не поддаваться чересчур откровенно понятному взаимному влечению.       – Пройдёшь? – взгляд Хигучи тогда лишь скользнул по его лицу, а по телу метался из стороны в сторону, точно ощупывая, в то время как голос не выдержал и сорвался, выдавая взволнованность. Кивнув безмолвно и не произнеся ни единого слова с того самого момента, как дверь распахнулась, Чуя перешагнул порог квартиры, и одновременно с той секундой вздрогнул воздух вокруг, потому что пали последние колонны здравого смысла, а стоило двери закрыться, как все предохранители абсолютно слетели к чёртовой матери, и он мгновенно, будто это было в порядке каждодневных вещей, потянулся к Хигучи за поцелуем – сумасбродно и самонадеянно, успев заметить, как она сделала вдох, а губы податливо приоткрылись, позволяя этот поцелуй и его подростковую неопытную несуразность в совокупности всех случайных причмоков, вздохов, покусываний и полустонов, от которых розовели кончики ушей.       Два с половиной года назад Хигучи была суррогатной матерью, и Чуя узнал об этом задыхающимся шёпотом на ухо, пока судорожно расстёгивал оставшиеся пуговицы на её блузке, чертыхаясь на скользкий непослушный перламутр и попутно выцеловывая вздрагивающую сглатывающе шею. Суррогатное материнство с Хигучи никак не вязалось: Чуя с лёгкостью мог представить её в роли матери, заботливой и абсолютно домашней, которая тратит дни на приготовление пирога и игры с детьми, или строгой и деловой, которая в расписанный поминутно день обязательно умудряется вставить пункты «забрать ребёнка из школы» и «прочесть на ночь сказку», но в роль женщины, которая вынашивает чужого ребёнка и потом отдаёт его другим людям, а сама больше никогда не видит, Хигучи никак не укладывалась. Спустя прошедшее время Чуя успел привыкнуть к этой мысли и прилюбиться к вечно напоминающему о ней шраму, а в тот миг, когда Хигучи рассказала, застыл растерянно, обводя глазами её судорожно вздымающуюся в сбитом дыхании грудь и чувствительно подрагивающий живот, словно наживую ощущающий прикосновение взгляда. Между ними не прозвучало ни слова, и вместе с тем Хигучи умудрилась прочесть на его лице вопросительность, в ответ на которую мягко обхватила пальцами запястье Чуи и устроила его ладонь за поясом своей юбки, позволяя сперва почувствовать шрамовую выпуклость. Одними губами произнесла: «Кесарево». И, показалось, ей больно вспоминать об этом и носить на себе вечное напоминание о ребёнке, что рос внутри неё много месяцев, а потом одним движением посторонних врачебных рук исчез из её жизни навсегда.       – Мамочка, я так соскучился по тебе, – влажно выпуская изо рта напряжённый горячий сосок, шепчет Чуя, касается его верхушки приоткрытыми томно губами и мягко целует с причмоком, пока второй сосок перекатывается между указательным и средним пальцами, а затем накрывается ладонью, жадно и требовательно сжимая. Материнство в первую очередь крепко ассоциируется с крупной кормящей грудью, и Чуя, которого сразу после рождения выкармливала посторонняя женщина, а не собственная мать, у которой не было молока, с неожиданной для самого себя охотой принял необычный кинк возлюбленной, когда она спустя время после начала их связи во время секса склонила расслабленно голову к плечу и, глядя на него неотрывно и так бесконечно вожделенно, медленно спустила сперва с плеч бретельки бюстгальтера, а затем и вовсе завела руки за спину, расстёгивая застёжку и одновременно хрипловато попросив приласкать её грудь («Пожалуйста, порадуй мамочку, Чуя-кун»).Он бессовестно соврал бы, скажи в тот момент, что не завёлся моментально от одних только этих слов, необъяснимо даже для самого себя, хотя не то чтобы нуждался в этом объяснении.       На самом деле, он как-то чертовски нуждался в этом удушливом слепом материнском обожании, когда два самостоятельных отдельно существующих тела невидимо связаны во что-то сплошное и словно неразрывно принадлежат друг другу.       Матрас Хигучи слишком твёрдый для Чуи, и потому редкие ночёвки у неё – то ещё испытание, неизбежно завершающееся затёкшими шеей и поясницей, но в итоговом счёте это тоже что-то слишком характерное и о них двоих, потому что полезный жёсткий ортопедический матрас – это тоже о подчинении, о доверительном обмене властью и материнской заботе о здоровье его спины, поэтому когда Хигучи толкает его в плечи, заставляя опрокинуться, Чуя не издаёт ни единого протестующего звука. Выбеленный до кристального совершенства потолок заполняет зрительное пространство всего на несколько секунд, а потом его занимает Хигучи, нависающая сверху и гладящая Чую по щеке, шепча: «Хороший мальчик». От этих слов пронзает волнами мурашек по всему телу, особенно – по позвоночнику, заставляя несдержанно выгибаться, и на губах Хигучи вырисовывается довольная усмешка, а следующим мгновением её ладонь соскальзывает со щеки Чуи и, самыми кончиками пальцев едва очертившею, постепенно ведёт вниз по телу, ласкающе гладя по груди, животу и, наконец, проникая под перекрученное кое-каким узлом полотенце, чтобы уверенно обхватить незаконно горячей уверенной рукой давно изнывающий напряжённый член.       – Ты же мой хороший мальчик, – повторяет она почти тронуто, дразнящей неспешностью двигая ладонью по нему сверху вниз и обратно и обводя большим пальцем влажную чувствительную головку. Чуя незамедлительно отзывается, вскидывая руку к лицу и прикусывая спешно стукающимися нечаянно зубами костяшку указательного пальца, однако всё равно издаёт приглушённый стон; губы Хигучи искушающе дотрагиваются до его уха, выдыхая проникновенно и опаляя жарко раковину: –Тебе достаточно попросить, и мамочка сделает тебе чертовски хорошо. Только попроси как следует, Чуя-кун.       Перед глазами у Чуи возникает воспоминание о её коленях, недостаточно прикрытых во время занятий преподавательской юбкой, из-под которой то и дело виднелся кружевной край чёрных чулок, обнимающих такие запретно-прекрасные округлые бёдра взрослой женщины.       Зачем только она надевала эти чулки на их занятия, наверняка будучи в курсе, что юбка будет ползти вверх и обнажать перед ним всю имеющуюся соблазнительность её ног.       Насколько с начала знакомства на самом деле возникла их связь, тянущаяся игривой прелюдией вплоть до первых действительно осознанных прикосновений?       Чуе тогда нередко чертовски сильно хотелось прямо во время занятия стечь вниз по стулу, поддавшись горячей распространяющейся по всему телу слабости, стать перед Хигучи на колени, развести её ноги и стянуть чулки прямо зубами, чтобы на полпути отпустить влажные от слюны кружева и сорваться, кусая её бёдра и затем размашисто зализывая розовые зубные полукружья, пока будто бы ненароком не доберётся до промежности, которую можно вылизать через насквозь промокшее бельё, подхватив Хигучи под ноги и вынудив цепляться за края стула или стоящий рядом стол вплоть до побелевших костяшек, потому что стонать было бы ни в коем случае нельзя, чтобы не быть услышанными оставшейся в квартире Коё.       – Пожалуйста, мамочка… Я так хочу, чтобы мамочка сделала мне хорошо, – они не разрывают зрительного контакта, когда Чуя с придыханием тихо просит доставить ему удовольствие, и потому замечает, как вздрагивают её веки, рассекаясь множественными улыбчивыми морщинками, а в следующее мгновение он шумно пронзительно выдыхает, потому что Хигучи плавно распускает узел полотенца, и воздух касается возбуждённо мокрой от пота и смазки кожи, заставляя продрогнуть и сжать судорожно пальцами покрывало под собой.       Чуе нравится заниматься с ней сексом – от практически невинных, мимоходом даримых ласк во время совместной готовки или прогулки по парку до момента, когда оба переводят дыхание после оргазма, утыкаясь носами в плечи друг друга и рассеянно поглаживая по спинам, бокам, щекам, волосам, щекотно и скользко переплетаясь ногами и ловя руки друг друга. Мысли путаются, перескакивают с отчётливого ощущения каждого движения руки Хигучи к тускло сияющей золотом каплеобразной серёжке, дрожащей и покачивающейся на мочке. Эти серёжки она носит всё время и меняет крайне редко – Чуя помнит их ещё со времён их занятий, когда, объясняя материал, Хигучи наклонялась к столу, и серёжка зависала прямо перед его глазами, а от оказывающейся неожиданно близко шеи пахло мягким и каким-то чертовски нежным парфюмом. Воспоминание заставляет выгнуться всем телом, толкнуться настойчиво бёдрами в ладонь Хигучи, а пальцы – зарыться ей в волосы, нащупывая держащую их в пучке заколку и вытаскивая её, чтобы пряди рассыпались по плечам и обрамили лицо пушистым сияющим ореолом. На секунду Хигучи замирает, суетливо пробегаясь глазами по его лицу и останавливая движение руки на члене, отчего Чуя, наоборот, заводится только больше, нервно скользя ступнями по покрывалу, потому что её ладонь теперь ощущается особенно горячо и плотно. Глядя глаза в глаза – своими замутнёнными сводящим с ума возбуждением в абсолютно прозрачные и лишь влажно поблёскивающие тем же самым восторгом её – Чуя размыкает слипшиеся губы и проседающим голосом умоляет: «Позаботься обо мне, мамочка. Пожалуйста. Пожалуйста, мамочка, мне так нужна твоя забота».       С полминуты ничего не происходит: слышно, как кто-то из соседей с громким звоном роняет вилку или нож, где-то на улице хлопает закрываемая от души и явно с размаха дверца машины, а Чуя и Хигучи смотрят друг на друга, отяжелело дышащие и напряжённо натянутые каждым дюймом тел. Эта пауза им обоим хорошо знакома, потому что случается каждый раз, когда кому-то одному срывает крышу, разнуздывая и абсолютно раскрепощая до бесстыдных заигрываний, которые до того хранились глубоко внутри для одних фантазий и мастурбации. После Хигучи тоже срывает крышу, и в момент, когда она седлает Чую, сжимая сильно бёдрами во время проникновения, то он не в состоянии больше думать о чём-либо – думать как таковое – кроме как о бархатном жаре её влагалища, обхватывающего его член так правильно, что кончить кажется возможным от одного этого факта, даже не переходя к фрикциям.       Откровенно говоря, Хигучи была его первой парнёркой, и оттого представлялась особенно незаменимой: ожидая от своего первого секса обязательного провала и груз какой-то невероятной ответственности перед девушкой, с которой он произойдёт, Чуя в итоге оказался взят под заботливые руки Хигучи, которая нежно целовала его за ухом, пока вела ладонью вниз по телу, изучая чувствительность его сосков, оглаживала вздрагивающий судорожными вздохами живот и бесконечно часто спрашивала, всё ли в порядке и хорошо ли он себя чувствует от тех или иных её прикосновений. Они сделали это не сразу – сперва Хигучи научила его слушать себя и партнёрку, замечая каждое дрожание дыхания и нервное почти предупреждающее оцарапывание ногтями, оценивать реакции собственного тела и помнить об исключительно добровольности секса и праве на отказ от него в любой момент. Секс с ней был таким комфортным и почти уютным, полным заботы даже в самые страстные порывы, когда поцелуи становились жёсткими и будто способными до крови прокусить, что в какое-то мгновение Чуя поймал себя на мысли, что не представляет себя рядом с кем-то другим.       Наверное, это было огромной, катастрофичных размеров ошибкой, однако пока Хигучи не заводит разговор о прекращении их несколько странных, никак не классифицируемых отношений, Чуя тоже не собирается говорить об этом, потому что не хочет.       Вскинутую, чтобы придержать за талию, руку Хигучи перехватывает ещё в воздухе и пригвождает обратно к постели, держа за запястье, а после пальцы ласкающе и щекотно поглаживают по середине ладони и секундами позже смещаются, переплетаясь с пальцами Чуи во всё равно крепкий и властно удерживающий замок. Для этого Хигучи приходится податься немного вперёд, склоняясь над Чуей, и от этой позы густой, почти болезненный и туго ощутимый жар только сильнее приливает к низу его живота, потому что теперь перед глазами находится мягкая и заметно тяжёлая округлость её груди. Чуе нравилось прижиматься к ней щекой, ощущая размеренное движение при вздохах и расслабленно замирая, пока вечно тёплые женские пальцы ласково перебирают его волосы, как никогда не делала кровная мать. Сейчас же, вздрагивая со стоном под Хигучи от каждого её движения на нём, Чуе хочется вновь приласкаться к неё груди, зарыться носом в ложбинку, облизнуть горячие крупные ореолы сосков и затем обхватить их губами, жадно всасывая и надавливая языком на чувствительные стоящие вершинки, заставляя её ответно давиться стонами до всхлипов, отчего стенки влагалища будут судорожно расслабляться вокруг его члена, а движения на нём потеряют ритмичность и станут надрывистыми, оттого – более глубокими и отбирая всяческую возможность ровно дышать, а не задыхаться и хватать по-рыбьи воздух прямо ртом, захлёбываясь в беспорядочном удовольствии, таком, что невольно из уголков глаз вниз по вискам льются слёзы, щекотно собираясь в ушных раковинах и дрожа на мочках. И он это делает – подаётся вперёд, до болезненной натянутости и напряжённости шеи, чтобы губы доставали до груди Хигучи, и прикусывает сосок, тотчас слыша отзыв в виде громкого, почти взвизгивающего «ах». На бёдрах ощущается жаркая взмокшая тяжесть, когда Хигучи тормозит в попытке отдышаться, а потом отпускает одну из рук Чуи, с нежностью поглаживающе проходясь по его макушке.       – Ты у меня такой хороший мальчик.       От этих слов хочется скулить.       – Мой бедный ненасытный мальчик. Тебе так не хватало мамочки всё это время? – голос Хигучи дрожит, но не срывается, истекая вместо этого тягучей медовой похвалой, и Чуя в буквальности чувствует, как эти слова срываются с её губ и липкими золотистыми каплями падают ему на кожу, что остаётся только втереть круговыми движениями пальцев и замереть, вслушиваясь в расходящееся по мышцам тепло.       Колени крепче сжимают его бока, а движения на нём становятся резче, быстрее, интенсивнее – такими, что в какой-то момент ритм дыхания теряется вовсе, в грудной клетке пережимает, будто оба совсем перестают дышать, и сознание Чуи сводится только к бьющему в уши звуку влажных шлепков кожи о кожу, сосредотачиваясь исключительно на нём. Ещё – на глазах Хигучи, умыто-прозрачно блестящих и неотрывно смотрящих прямиком в его глаза, будто каждое её движение зависит только от того, будут ли они смотреть друг на друга. И они смотрят, сливаясь в единых механизм, где Чуя ловит ритм её бёдер и подмахивает под них, что в какой-то момент губы Хигучи приоткрываются, разрешая бесстыдно-громким стонам вырываться из самого её нутра – того, что скучало по Чуе, что скучает по нему каждый день их разлуки, что обожает его всеми своими фибрами и не желает никогда отпускать.       Кончая, Хигучи содрогается всем телом и застывает, опустив низко голову, что волосы закрывают лицо, прилипая к покрытым испариной лбу, шее и плечам, и тяжело отдыхивается. Чуя дышит с ней практически вздох ко вздоху, продолжая существовать чем-то слитым воедино, в то время как по ногам разливаются нега и слабость – аж в кончиках пальцев начинает покалывать. Постепенно взгляд, словно тоже уставший, съезжает с вздрагивающих плеч Хигучи на потолок и люстру на нём, висящую прямиком напротив лица, и в этот момент Чуя вспоминает про всех соседок, которые следят за Хигучи и перетирают ей косточки за спиной. Лениво думается о том, слышен ли через стенки их секс, потому что квартира отнюдь не из новых, так что звукоизоляция здесь наверняка не лучшая, если вообще есть. Он часто задумывается об этом, прочувствывая оргазменное насыщение собственного тела и такую же остаточную пульсацию Хигучи вокруг его члена. Через несколько минут, кажущихся и вечностью, и ничем одновременно, она шевелится и аккуратно слазит с него, оставляя хлюпкое холодное ощущение отсутствия чужого тела рядом, чтобы ещё через мгновение упасть на кровать рядом, перекидывая через Чую руку и прижимаясь к его руке грудью, а носом сопяще утыкаясь в шею. Разом становится очень-очень хорошо. Это проявление нуждаемости в нежности, заботе и поддержке всегда щемит Чуе сердце, и он подозревает, что самой Хигучи тоже, потому что после их первого раза она охотно обнимала его, осыпала поцелуями и шептала, что всё хорошо и она рядом, в то время как самого Чую запоздало пробило на непрошенные слёзы – остолбеневший сперва от обрушившейся ласки, он потом расплакался, пряча лицо в уже тогда успевшей полюбиться тёплой и мягкой груди своей партнёрки и позволяя себе как-то просяще цепляться за неё.       – В душ хочешь? – Хигучи невесомо целует в щёку, а Чуя поворачивает голову и перехватывает поцелуй на губы. Выходит нерасторопно, едва ли страстно, можно сказать, что благодарно.       – Только если вместе с мамочкой, – голос окончательно охрипший, поэтому взглядом, рассеянно и бесконечно влюблённо скользящим по лицу Хигучи, выходит сказать куда больше. Она улыбается в ответ – улыбается так, что за рёбрами что-то моментально начинает таять – и кивает, после чего подбирается всем телом и садится на колени, несколько секунд смотря в пространство перед собой в ожидании, пока закружившаяся голова успокоится. В этой позе Хигучи напоминает кошку, необъяснимо таращащуюся куда-то в стену, вынуждая задумываться о правдивости слухов о том, что коты видят нечто потустороннее.       Наконец, встав с постели, Хигучи вскидывает руки и тянется всем телом, аж на носочки привставая, и это ставшее привычным отсутствие всякого стеснения своей наготы между ними также до безумия нравится Чуе, делая их связь ещё более волнительной и личной. То, что существует только между ними и никогда не сможет существовать с кем-то другим.       – А на ужин останешься? – Хигучи смотрит через плечо, пока Чуя переворачивается на живот и соскребается с кровати следом. – Тогда закажем что-нибудь? В этом плане мой холодильник пуст, да и в любом другом случае нет никаких слов на готовку, – смеётся, обходя комнату по кругу и подбирая с полу впопыхах сброшенный туда халат.       Чуя ни за что не откажется, хотя Коё обещала приготовить на их семейный ужин его любимую рыбу, а ему чертовски хочется променять это на картонные коробки заказанной из ресторана еды, которую они с Хигучи съедят, разложившись прямо на полу в гостиной под первый попавшийся включённый фильм.