Самоубийство

Я никогда не испытывал раскаяния. Меня не волновали чувства других людей. Я Малфой. Малфои гордые, чистокровные маги. С детства мне твердили, что наш род самый утончённый во всем. Самый хитрый, изворотливый, умный, влиятельный. Я придерживался этих устоев и во младенчестве, и в школьные годы. Во время войны мои моральные устои сильно пошатнулись, но после оправдательного приговора все вернулось на круги своя. Я снова ходил с гордой осанкой и высоко поднятой головой. Я бы так и ходил снобом, жил по устоявшимся понятиям, если бы не он. Этот невыносимый, невоспитанный, бесстрашный и тупой грифф. Он в очередной раз ворвался в мою жизнь перед судом. И ладно бы просто защитил. Так нет же, он обивал порог моего дома, настаивал на глупых ненужных разговорах, совместных прогулках. И говорил, говорил, говорил. Он слишком открыт, слишком искренен, слишком прямолинеен и доверчив. Он рассказывал мне все. Я молчал, слушал и презрительно кривил губы. Он день за днём рушил мои представления о мире, о нормах и правилах. Он рушил мой привычный мир. Не то чтобы я был очень недоволен…скорее, мне было неуютно. Я не мог быть таким же общительным, не мог без умолку болтать о стажировке в мастерской артефактов. Этим он меня удивил. Я всегда думал, что его понесёт в этот ненаглядный аврорат. А нет. Навоевался, говорит. Я смотрел на него и безотчетно запоминал его жесты, мимику, интонации, эмоции, которые наполняли его глаза. Эти сумасшедшие, лихорадочно блестящие идеей, глаза. А с волосами он так и не смог ничего поделать. Хоть подстригся бы. Хотя… эти чёрные как зола волосы всегда будут растрёпанными, их даже моя мать уложить не сможет. Забавно, мне казалось, что они у него жёсткие и колкие, как щетина на щеках и подбородке. А нет. Шелковые и мягкие. Не то чтобы я специально трогал… Через несколько месяцев у нас установились нейтральные отношения. Он, конечно, продолжал меня донимать, но или я уже привык, или мое сознание все же немного поменялось, но отвращения я не испытывал. Как-то раз мы оба получили приглашения на вечер в министерстве. Близилась годовщина победы, но министр заверял, что ни слова об этой дате не будет. Солгал, конечно. Он уговорил меня пойти вдвоём. Что у него друзей нет больше? Только к тому времени я уже знал, что спорить с этим бараноподобным существом бесполезно. Вот и согласился. Стоило выйти из камина в приемном зале Министерства Магии, как нас облепили репортеры. И все вопросы о войне. Стоя рядом с ним в тот вечер, я впервые увидел его глаза такими. Они словно посерели, запылились. Исчезли все эмоции и чувства. Он не сжимал зубы, не кричал, не психовал, не шутил и не издавал ни звука. Его лицо, словно кукольное, фарфоровое и такое же белое, ничего не выражало. Уже позже он сказал мне, что от таких разговоров ему умереть хочется. Мол, винит себя, сожалеет обо всем. Чертов грифф до мозга костей. Признаться, его пустые глаза неимоверно пугали. Никогда бы не хотел ощутить этот взгляд на себе. Что до приема, то больше на подобные вечера мы не ходили. Не знаю, как это произошло, о чем я думал, о чем он думал. Это случилось под Рождество. Мы как обычно поужинали, он трещал без умолку, я слушал и коротко отвечал. Алкоголь туманил мозг с нешуточной силой. Проснулся я в одной постели с этим идиотом, голый и с ноющей болью в пояснице. Ни одной приличной мысли в голове не было. Я приготовился к тому, что он начнёт долбить мне мозг вопросами о том, что будет дальше. Он снова удивил меня. Утро прошло спокойно, а сам он не задал ни одного вопроса. Словно и не было ничего. Я даже обиделся, правда ненадолго. Завтракать-то хотелось. Он купил небольшой двухэтажный домик в Годриковой Впадине, и мы перебрались туда. Он неожиданно сдружился с Паркинсон. Они могли часам трещать друг с другом, и порой мне казалось, что он скоро станет девчонкой. Меня же очень интересовал Забини, который не обращал на меня ни малейшего внимания. Хоть с Ним мы и были вроде как в отношениях, я делал это больше для развлечения своего самолюбия. Забини же пробуждал интерес. Отношения с ним вскоре зашли в тупик. Он что-то испытывал и говорил об этом, я молчал и пожимал плечами. С Блейзом все было иначе. Просто однажды я сказал этому гриффу, что на работе задержусь, а сам пошёл на ужин с бывшим однокурсником. В ту ночь я не попал к нам в дом. Наутро я проснулся в постели слизеринца и испытал истинное удовольствие. В голове уже роились планы о будущей свадьбе, нам обоим нужны наследники. Из головы будто все выбило разом. Я не появлялся дома сначала неделю, потом две… сразу после работы я шёл к Блейзу и оставался там. Через месяц Панси стала неодобрительно сверлить меня взглядом. Откровенно говоря, я совсем забыл о нем. Да и вспоминать не за чем. Я убедил себя в том, что он всего лишь игрушка в моих руках. К началу второго месяца моих отношений с Забини тот предложил махнуть в тур по Европе недельки на три. Я с радостью согласился. Эльфийку Тутти, которую я притащил в наш с ним дом, я вызвал к себе и велел собрать все мои вещи. Первым делом мы направились во Францию. В чемодане обнаружились два новейших защитных артефакта. Технику я узнал, это все Он изготовил. Ухмылка снова коснулась моих губ. Он слишком наивен. Как ребёнок, право слово. После Франции была Германия, Чехия, Испания, Италия, Греция и Польша. Мы нигде не задерживались надолго, так что трёх недель хватало. Уже к началу второй недели я понял, что что-то в этих отношениях не так. Забини был холоден и безразличен, а Он пылок и страстен. Проблемы начались к концу визита в Грецию. Это должен был быть последний день нашего отдыха. Блейз вдруг предложил поехать в Австрию на полторы недели. Я согласился не думая. Странная улыбка появилась на его лице. После обеда Забини отправил кому-то письмо, а после ходил сияющий, как начищенный галеон. Аппарировали в Австрию мы уже поздним вечером. В номере гостиницы слизеринец читал газету, а я продумывал маршрут на завтра. Часы пробили полночь, а вместе с ударами часов мое сердце резко закололо так, словно ножом режут. Я застонал от боли сквозь стиснутые зубы и лёг. Блейз лишь ухмыльнулся на мою боль. Это был первый звоночек. Пожалуй, Австрия запомнилась мне сильнее всех остальных поездок. По возвращении домой я сразу встретился с Паркинсон. Школьная влюбленность прошла, теперь же мы были хорошими друзьями. На этот раз я без умолку трындел, а девушка смотрела на меня странным взглядом и презрительно кривила губы. Я замолк на полуслове. Теперь уже Панси говорила. Она шипела, что Он ждал меня каждый вечер эти три месяца, что Он места не находил себе, что Он не спал ночами, а моя совесть спит на задворках сознания. Последняя фраза девушки о том, что я подонок, что это я во всем виноват, насторожила ещё больше. Это был второй звоночек. Слова Паркинсон задели меня и мою совесть, которая подбивала меня пойти домой и проверить его. Прямо из кафе я аппарировал в наш двор. Дом выглядел пустым и безжизненным. Чем-то он напоминал старый Малфой-мэнор. Я поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Ответом мне стала гробовая тишина. Наверняка он или уехал, или в мастерской. Однако, дверь медленно открылась. Я сделал шаг в дом и расчихался. Пыль лежала невероятная. Я поразился. Как можно жить в таком сарае?! Первой на пути попалась кухня. Стол был романтично накрыт на пару, то есть на меня и на него, но ужин стоял нетронутый. Еда покрылась плесенью, а пыль укрыла все серым слоем. Я долго ходил по первому этажу, рассматривая пыльные фоторамки. Я ненавидел фотографироваться с ним. Он дурачился, норовил обнять или взять за руку. На глаза попался снимок. Первый мы сделали в конце августа. Он смотрит на меня влюблёнными глазами, пытается взять за руку. Я презрительно кривлюсь и вырываю пальцы. На второй фотографии день 14.02.****. Я тогда уснул у него на плече в кафе, а он бережно гладил мои волосы. Мне было тепло и спокойно. Я горько вздохнул. Я нашёл всего две наших фотографии, а вот за поездку с Блейзом у меня накопилось два альбома совместных фото. И это почему-то расстраивало. Я тихо прошёл на второй этаж. Ладонь легла на ручку двери. Я легко толкнул ее, но замер на пороге. Глубоко в груди что-то резко кольнуло, а по телу прошла волна страха. Он висел в петле, а под ним огромная лужа засохшей крови. Его болезненно бледная кожа не вписывалась в мои воспоминания. Его кожа была смуглой. Он очень похудел, его руки были глубоко изрезаны, а глаза… тот же пустой мертвый взгляд. Я вскрикнул и рванулся к телу, вытаскивая его из петли. Впервые в жизни я звал его по имени, умолял его не умирать, не оставлять меня. Когда первый шок спал, я позвал эльфа. На вопрос о времени смерти я получил неутешительный ответ. Он умер полторы недели назад ровно в полночь. Вот почему кололо сердце. Я перетащил его на кровать, лёг рядом и крепко обнял. Не хотелось выпускать его из своих рук. Вдруг он исчезнет? Я впервые тихо шептал его имя, звал к себе. Слезы хлынули сами собой. Я кусал губы и целовал его. Я осознал все. И что больше нет нас, а остался только я, и что все эти три месяца дома меня ждали, черт возьми, именно ждали, и что я никогда не проснусь с ним, не почувствую его запах, не услышу голос, от которого мурашки по коже, не почувствую его горячих губ. Я осознал, что он любил меня. Просто любил. Не за деньги, не за власть и влияние. Я был любим, и что теперь? Я горько плакал и кричал его имя. Снова, как на шестом курсе, я чувствовал, что слаб, что одинок, что совсем потерян. Я понял, что это Блейз все ему рассказал. На столе лежало то самое письмо. Стало противно. Уже прошло около трёх дней, а я так и ни на шаг не отошёл от него. Боялся. А потом пришла Панси и колдомедики. И его забрали. Забрали хоронить. А я все сидел на кровати и смотрел на то место, где он лежал. А ведь мне здесь жить… жить теперь с этими воспоминаниями…жить с этой болью… Я до темноты брожу по дому. Каждая наволочка на подушке напоминает мне о каком-то счастливом моменте в наших отношениях. Я бережно расставляю наши фотографии. Их всего две. И я так жалею, что мы не фотографировались больше. Мне остаётся по крупицам собирать воспоминания о тех моментах, когда я был счастлив. У меня не было сил и храбрости прийти на похороны. Я носил траур до конца своей жизни и сохранил ему верность. Я любил его так же, как и он меня. Я любил его и приносил ему цветы на могилку. Скромная белая плита и короткая надпись: Гарольд Джеймс Поттер. Самоубийство.