Если одиночество — это тишина,
Развей его,
На что ж ещё нам жизнь дана?
Лихт не любил одиночество. У него оно было связано с тишиной. Тодороки всегда старался заглушить это.
Заглушить тишину, глупо звучит, верно?
Он играл на пианино, стараясь наполнить комнату звуками. Воображение же помогало придать помещению красок. В такие моменты, одиночество было не заметно. Оно отступало на второй план и уже самостоятельно заваливалось куда-то в угол, становясь каким-то чёрным и на вид тёплым комком.
Он был холоднее и ужаснее даже того ледника, который погубил Титаник. Эти вещи помогали ему хоть как-то не ощущать пустоту. Холодную и тянущую куда-то вниз пустоту.
Когда он играл на сцене для своих родителей, что одиночество, что тишина отступили далеко. В этот момент он чувствовал что не один, слышал звуки, в особенности еле сдерживаемый плачь. Тогда он сам чуть не заплакал. Лихт не знает почему, но это желание было столь спонтанным, что было довольно сложно его удержать при себе, просто в своих мыслях.
Родители были с ним, они им восхищались и возможно гордились, но… почему тогда пустота вернулась чуть ли не сразу после того, как за кулисами мать обняла его? Было ощущение, что обнимать Тодороки должна была не она, а
кто-то другой. Тот, кто уже существует, но далеко. Тот кого сейчас нет рядом.
Но хотелось что бы был. Джекиланду это ощущение показалось странным. Но где-то на затворках сознания, отложилось то, что где-то есть тот, кто создан для него и даже одиночество со своей треклятой тишиной ничего не смогут сделать. Ни отобрать этого кого-то, ни заглушить. Когда он его найдёт, то этому тёплому на вид клубку придётся свалится в свою же бездну.
Но так считало только подсознание Лихта. В реальности же, мальчик решил нести бремя тишины сам. Раз уж родители не смогли заставить это ощущение пройти, то есть ли вообще тот, кто сможет? Подсознание
или сердце кричали что: «Да, он есть! Он существует!», но вот здравый смысл был очень с ним не согласен. Так что пришлось смирится с тем, что он скорее всего навсегда останется
с этим проклятым клубком один на один.
Первое выступление Тодороки смогло произвести большое впечатление на многих людей. В тот же миг, чуть ли не все менеджеры словно от комы очнулись. Не было не дня, чтобы хотя бы один, да не позвонил. Родители были рады тому, что талант их сына окупится. Кажется, самого мальчика это тоже должно было, мало того волновать, так ещё и безумно радовать! Но… этих чувств не было. Единственное что он отчётливо ощущал при каждом звонке:
раздражение. Такое с радостью и безумным счастьем уж точно не перепутаешь, так что никакой ошибки в трактовке Лихта быть не могло и не может.
Сколько родители не пытались уговорить мальчика принять хоть одно предложение, все уговоры были пустыми словами, обращёнными казалось, к стене. Непробиваемой стене под названием:
Мнение Лихта.
Через месяц менеджеры поубавили свой пыл и звонков стало меньше. Мальчика не могло это не радовать. Хотя, тёмный клубок был всё ещё с ним. Но он же сам принял решение, что будет его нести сам, без чьей-либо помощи и даже не попытается никому его сплавить.
Ведь Тодороки такой упёртый и одинокий баран.
Жизни кажется было плевать на его решения. Неожиданное появление Кранза в этой самой жизни, заставило клубок откатится от него на метр как максимум.
Но оно не заставило его исчезнуть. Тодороки на самом деле и сам не понял, как так вышло, что он уже успел привязаться к этому странному, но заботливому мужчине.Он чувствовал себя тем самым приручённым Лисом, из сказки «Маленький Принц». Джекиланд не понимал, почему о нём так печётся какой-то не родной по крови человек, так тем более тот, кто был просто его менеджером. (Он так же не имеет понятия, как на это согласился.) Однажды он спросил об этом Розена. Ответ был донельзя прост:
— Ты всё ещё маленький ребёнок, Лихт…
Немного помолчав, мужчина добавил:
— Но даже когда ты вырастишь, я всё равно продолжу о тебе заботится, — сказав это, Кранз улыбнулся и притянул мальчика к себе. Кажется, тогда Розен еле сдерживал слёзы. После этого, клубок откатился ещё на пару сантиметров.
Но всё так же не исчез.
Тишины стало меньше. Гораздо меньше. Только вот, не пропало совсем. Тодороки всё так же продолжал оставаться
один в комнате.
Один в пустой комнате. В комнате без звуков.
Даже спустя несколько лет, клубок был с ним. Хоть в определённый моменты тот откатывался на пару сантиметров. Такой тёплый на вид, но ледяной если прикоснёшься к нему, клубок, стал вечным спутником парня. Вечным — чисто по его скромному мнению.
Когда он увидел этого ежа, то подсознание словно завизжало. Этот визг был похож на возглас счастья. Как будто бы этого ждали много лет.
Тодороки любил животных. В особенности таких милых. Этот маленький комочек с иголками и с маленькими чёрными глазками, было просто нельзя не считать милым. В тот момент когда зверушка в том направлении где стоял парень, Лихт уже решил для себя, что заберёт его себе. Кранз может и поворчит несколько минут, но после сам с удовольствием начнёт тискать ёжика.
Вернувшись в номер вместе с новым питомцем, Тодороки уже выбрал для него имя. В помещении Розена не оказалось. Подросток решил, что тот скорее всего ушёл договариваться по поводу снятия зала для предстоящего концерта.
Кранз мог легко уйти, но этот чёртов клубок — нет.
Ещё немного погладив ежа, Лихт поставил животное на подоконник. Сам же он ушёл на поиски какой-нибудь цепочки и железки… А ещё чего-нибудь острого.
Вернулся подросток уже с самодельным медальоном в руках. Повесив его на предположительно, шею зверушки, Тодороки произнёс:
— Теперь тебя зовут Хайд. Надеюсь, ты рад, — говоря это, парень улыбался. Не смотря на то, что это было для него очень даже не свойственно. Даже при Кранзе он себе редко позволял так делать. Хотя и доверял этому человеку чуть ли не «от» и «до».
Клубок же, привычно откатился. Но вот тишина надавила.
— Я вот думаю, могу ли я считать нормальным своего скорого хозяина, если тот разговаривает с животными — этот голос словно ножом прирезал эту поганую тишину. Резко повернувшись, Лихт увидел блондина, что тоже сидел на подоконнике. Тогда он чуть не свалился с него.
К обществу этой крысы он привыкал ещё долго. В то время как здравый смысл кричал: «Ударь скотину!», то подсознание пищало от… умиления? А ещё невыносимо требовало объятий. Как будто бы это чему-то поспособствует. Как будто бы от чего-то избавит. Ага. Как же.
Но вот тишины уже в его жизни не было. Абсолютно никакой. Куда не пойди — рядом был Хайд. Порой даже ближе того треклятого клубка, который уже успел потеряться неизвестно где.
Потеряться — не значит исчезнуть.
Иногда эта крыса позволяла себе слишком много. Либо висло на Тодороки, либо ложилось с ним спать. Благо, в форме ежа. Хотя бы стыд имел, что удивительно.
В один из дней, вампир ходил как в воду опущенный.
Клубок ехидничал как только мог. Ни разу не улыбнулся, ни разу не спровоцировал избиение,
по сути своё же и так же не разу за день не протянул уже всем привычное: «Лихт-тян!». Но большей неожиданностью для Лихта стал вопрос:
— Лихт, а что для тебя… одиночество? — голос у вампира был хриплым, глаза же, словно потухли.
— Тишина — Тодороки даже особенно не задумывался над ответом. Хайд удивлённо поднял на него глаза. Вампир ожидал любого ответа, но явно не такого. Казалось, что ответил ему, далеко не восемнадцатилетний парень, а как минимум человек, что уже успел собрать все штыки жизни.
Медленно поднявшись, вампир взял за руку своего хозяина. Проигнорировав так же лёгкую попытку вырваться и кинутый взгляд, что был полон злости, Хайд упал на кровать, потащив подростка за собой. После, поспешил обнять.
— И даже не смей вырываться. Нам обоим это
нужно, — голос вновь приобрёл краски, и кажется окончательно
прирезал этот треклятый клубок. Вампир же, словно это было обыденностью, положил свою щёку на щёку Лихта. Подсознание Тодороки уже не визжало, а мурлыкало от счастья. Оно словно говорило:
«Наконец-то». Тодороки же, сам потянул руки, чтобы обнять. Это казалось самой лучшей благодарностью за то, что его наконец избавили от тишины.
— Вот и молод… — договорить Хайду не дал лёгкий пинок со стороны подростка.
— Лучше заткнись, — сказав это, Лихт ещё больше зарылся носом в плечо вампира. Почти в основание шеи. Хотя ему и становилось жарко, вырываться не хотелось.
Подсознание же кричало и билось в конвульсиях от того, что тот кого так долго хотело найти, здесь. Что тот, кто должен был обнимать.
В этот момент, Лихт понял, что не смотря на одиночество или тишину, всегда найдётся тот, кто всё это рассеет. Или в крайнем случае, разделит с тобой, не желая смотреть на страдания того, кто дорог.
***
Для Лихта одиночеством, была тишина.
Хайд, был один сплошным звуком и комком тепла.
Жизнь была дана Лихту точно не зря.
