Ты выбрал

— Ты не находишь это символичным? Сковываешь меня, как я удерживал своего брата, скрываешь так же, как и я прятал Джерома. Жаль, что это не привело ни к чему хорошему, верно? Пленник сбежал. Ты же знаешь, что случилось с надзирателем? — Джеремайя, пожалуйста…       Конец, неозвученный и оборванный, как чья-то судьба на гильотине, оставил широкий простор для продолжения фразы в извращённом и искалеченном разуме.       Перестань мучить нас обоих. Перестань лгать. Перестань выворачиваться наизнанку, чтобы я заметил твои действия, не ходи по лезвию своего ножа с риском прыгнуть с концами в чан кислоты. Перестань сводить меня с ума.       Джеремайя чуть подался вперёд, почти падая со стула, на который его с силой усадили, всматриваясь в его лицо пугающими, немигающими глазами, радужка которых из сине-зелёного превратилась в чистый осиновый. Глаза сверкают, как фонари, блестят влажно и абсолютно ненормально. Вид его совершенно нездоровый, болезненный, как у какого-то чумного, которому срочно нужна эвтаназия, хоть и без неё он дотянет едва ли день. Вызывающе бела, как у обескровленного мертвеца, кожа лица, показывающейся над смятым воротничком рубашки шеи, оголённых без перчаток рук. Под слоями замызганного в драке костюма тоже, наверное, сплошной мел; как покрытый блестками снег на рождественских и новогодних открытках, которые вот уже пятый год подписывает Альфред своим аккуратным почерком, чтобы затем отправить представителям других старейших семей в Готэме.       Альмандиновый. Цвет такой. Или скорее фарфоровый, как у тех кукол под стеклом шкафа маминой спальни; у них светлые руки-ноги, витые золотые локоны и пышные платья из десяти слоёв тончайшей ткани. У них пустые глаза в обрамлении густых ресниц.       Казалось, что Джеремайя тоже кукла, только на редкость некрасивая, с уродливой душой и стёртой неряшливо краской. Может, некогда и радовала глаз, но сейчас один лишь взгляд на неё поднимал внутри Брюса противоречивые эмоции.       Гнев и тоску. Джеремайя причинил ему так много боли за это время. Брюс вспоминал своё опрометчивое «Вы потрясающе умны», полное искреннего восхищения перед тем выдающимся архитектором в лабиринте, содрогаясь. О, он очень умён. Даже слишком. А на что использовал ум, таланты и ресурсы (любезно предоставленные «Уэйн Энтерпрайзис», а значит — Брюсом)? Уничтожение города, доставление тонны неприятностей самому Брюсу. Смотреть на Джеремайю без желания разбить его и так повреждённое лицо было невозможно. Но Брюс не был бы собой, если бы даже пребывая на грани, не пытался с каким-то мрачным удовольствием расковырять заживающую ранку.       Поэтому узник сейчас — объект пристального наблюдения.       Губы на белом фоне-холсте выглядели ярко и без аккуратно наведённой, а теперь уже смазанной разводами, бордовой помады, которую было трудно отличить от крови. Вокруг глаз залегли громадные серые тени, похожие на трупные пятна. Джеремайя не улыбался, лишь рассматривал Брюса, пока тот, разглядывал его, сжимая в кулаке так удачно оказавшиеся у него в инвентаре наручники. Иногда Брюсу казалось, что в поместье можно найти что угодно. Или кого угодно — в пещерах прятались летучие мыши, возмущённо пища между собой, что их природные условия потревожили. — Я не хочу для тебя… для нас такого финала, Брюс, — тихо сказал Джеремайя, с честностью протягивая руки к нему со странной, излишней чувственностью, будто этот жест открывал все карты в его рукавах, разводил мосты в стороны и являл истину миру.       Брюс посмотрел на него устало и с сомнением, звеня металлом. — Чего ты хочешь, Джеремайя? Убийства, разрушения, взрывы, террор — неужели это то, чего ты хочешь? Неужели ты к этому стремился всю жизнь? Это не так. Я знаю тебя, ты никогда не пошёл бы на такое. Ты никогда бы не стал убивать, — последнее Брюс почти глотнул вместе с непрошеными слезами, которые скопились в уголках глаз.       У Брюса подавляемая с переменными успехами истерика грозила выйти из берегов и обрушиться на единственного человека поблизости, в совокупности бывшего её виновником.       Щелчок замыкающего механизма наручников. Джеремайя на пробу дёрнул кистями, громко елозя тонкой цепью о поверхность стола. Блестящий металл врезался в пергаментные запястья, почти сразу оставляя розовые полукольца. Кожа чувствительная очень, сухая и шершавая на ощупь, но от прикосновений, особенно таких грубых, вспыхивает амарантовым костром. Когда Брюс пожал ему руку при знакомстве, невозможно давно, когда земля не была перевёрнута вверх ногами, как и чужие жизненные принципы, то ладонь его была мягкой, почти нежной. Кожа человека, привыкшего работать умственным трудом. — Не знаешь меня. Не понимаешь. Не желаешь понять. Эти люди только мешали моему плану сделать Готэм лучше. Не разбив яиц, омлет не приготовишь, — возразил Джеремайя. Резко развёл руки в стороны, пытаясь определить крепость браслетов, вывернув запястье, нажал подушечкой пальца на замочную скважину правого браслета. С сожалением и восхищением заметил, — хорошие. — Кажется, их делали на заказ, — с полуулыбкой прокомментировал Брюс, тихо выдохнув смешок, который скорее походил на всхлип, сулящий начало истерике, но тут же перестал, стал серьёзным.       Сейчас не время и не место обмениваться такими лёгкими фразами, делать вид, что всё в порядке вещей, что не было ничего вовсе. Раз — Брюс ведёт Джеремайю на кладбище в надежде найти ему утешение в каменной плите зарытой могилы, а на деле Джеремайя искусно заманивает его за собой. Два — Брюс в кладбищенской земле бредёт в участок полиции, чтобы опровергнуть смерть Джима Гордона. Три — Брюс слышит, как пытают Альфреда, но единственное, что ему остаётся — это смотреть на мерцающую помехами стену, куда проекторы передают сообщения. Четыре — Брюс целует Селину, и в ту же секунду у Селины на животе расползается кровавое пятно.       Не сейчас — Джеремайя, скалясь, лихорадочно шептал полубезумные речи (что-то о перерождении и становлении, об их будущем), сверкая невозможно светлыми глазами, звенел наручниками, глядя исподлобья.       Не сейчас — Брюс смотрел на него дыша с одышкой, будто пробежал кросс в пять километров, борясь с желанием схватить за волосы и ударить несколько раз об стену до крошева.       Не се- — Джеремайя неловко улыбается — быстро, нервно приподнимает уголки губ в смущенной улыбке, сразу же опускает их, поникает плечами, сутулясь. Скользит ладонями по столу, разгребая чертежи, бормоча о своих генераторах тихим голосом с сотней непонятных профессиональных слов, стараясь скрыть за текстом на выдохе до боли в лёгких рдеющие румянцем щёки.       Не- — Брюс слушает внимательно, впитывая его быстрые фразы, с глубоким интересом разглядывая чертежи, и Джеремайю — украдкой, боясь, что его застанут за этим занятием.       Руки Брюса до сих пор в засохшей крови. Стоило смежить веки — и перед глазами Селина, пустые глаза которой направлены в потолок, а кровь выплёскивается потоками. Как он пытался закрыть рану подрагивающими ладонями, ничего не видя из-за пелены паники перед взором. Как Альфред избивал Джеремайю, который не предпринимал никаких попыток защититься или ударить в ответ. Скорая Помощь приехала быстро, всё это время затёкшие руки Брюса не отстранялись от тела Селины. Фельдешеры укладывали её на носилки, Альфред предложил Брюсу поехать с ними «Мисс Кайл нужен близкий человек рядом». Согласие почти слетело с его подрагивающих губ. Но нет.       Нахмурившись, опёрся ладонями о стол, нависая.  — Я очень хочу понять тебя, Джеремайя, очень, но… Но ты сам не понимаешь, что делаешь. Не понимаешь, чего хочешь. Твой разум подвергся влиянию газа, которым отравил тебя Джером. Вот вина и причина твоих поступков.       Джеремайя усмехнулся. — Ты считаешь меня заражённым, занятно, — задумчиво протянул он. — А заразным? Подойди ближе, не бойся. — Боюсь, — с честностью сообщил Брюс, наклоняясь чуть ниже. — Но не за себя, Джеремайя. А за тебя. После того, что ты сделал сегодня, я очень боюсь навредить тебе. Летально.       Испуганным или напряжённым Джеремайя не выглядел. Улыбка медленно сползла с лица, уголки сбитых в кровь губ опустились вниз, делая его образ печальным, а не сумасшедшим. Придвинулся на стуле ближе, отвратительно шаркая ножками по дорогому ковру — останутся царапины на полу и вмятины на самом ковре. Стул Брюс специально захватил из другой комнаты, чтобы усадить его: в гостиной были лишь кресла, диваны и пуфики. Этот элемент мебели совсем не сочетался с убранством — аскетичный стул против мягких линий и дорогого бархата. Как и Джеремайя не вписывался в обстановку. Запрокинул голову, обнажая шею, выставляя на показ, словно разрешая перерезать глотку или задушить. И глядя в глаза с такой же мазохистской готовностью умереть в то же мгновение от рук Брюса, не сказал — выдохнул интимным шёпотом с убийственной серьёзностью. — Если ты захочешь убить меня, то я никогда не стану сопротивляться.       От ненормальной преданности и доверчивости стало тошно и неловко, словно это признание заставили сказать. Словно оно относилось не к нему вовсе, а он лишь стал невольным свидетелем чужого унижения.       Слишком искренние слова, эта интонация обречённости, эта мимика и эти жесты заставили Брюса похолодеть, как от жидкого азота, вывернутого за ворот свитера, ни капли не сомневаясь, что Джеремайя сказал чистейшую правду.       На секунду представилось, каково это — подойти к уязвимому другу-врагу, который буквально протягивал своё сердце и ударить, схватить за жёсткие от лака волосы и приложить об стол несколько раз, пока из глотки будет вырываться непроизвольные булькающие всхлипы и будут дробиться кости с хрящами, сдираться белая кожа (интересно, а мышцы у него тоже такие — бесцветные?), хлестать мутная кровь, превращая и так не красивое лицо в сплошное месиво. Станет ли Джеремайя ослабшими ладонями пытаться отстранить его от себя? Или будет смотреть с обожанием вперемешку с победной гордостью? Постарается ударить в ответ? Что он скажет, если Брюс ударит его? Очередную сумасшедшую идею об их будущем, или только выдохнет его имя с такими интонациями, которые потом будут мучить его в кошмарах и вынуждать просыпаться среди ночи с криками на губах.       Что сделает Джеремайя? А Брюс?       Определённо, Джеремайя заслужил боль. После всего, что он сделал. С городом, с самим Брюсом. Предчувствие нехорошего убеждало, что подобное повторится снова, даже если полиция сейчас заломит ему руки и отведёт в Аркхэм. Какой-то частью своего разума Брюс осознавал: всё только начиналось.       Брюс смотрел ему в глаза и находил там только безумие. Что же в его видел сам Джеремайя?       Можно закончить это прямо сейчас. Можно наклониться, нагло уничтожив последние жалкие дюймы, и сжатой ладонью на шее положить конец, перерезать соединяющую их нить. Разорвав эту щекотливую связь. Всего пара движений и — проблема решена. Всего пара каких-то несчастных моментов.       Между ними расстояние в два оставшихся дюйма.       У Джеремайи дрожали тёмные, но явно крашеные ресницы. — Нет.       Атмосфера перестала казаться такой удушающей и густой. Брюс отодвинулся. Джеремайя спешно втянул кислород. Он совсем не дышал за этот промежуток времени, и сейчас его грудная клетка часто приподнималась и опускалась, пока лёгкие работали в ускоренном режиме и сердце гоняло кровь по сосудам. — Я не стану убивать больше. И не надейся. Не стану таким, как ты. Не хочу опускаться до такого. Ты прав, что мы похожи: мы оба хотим построить новый мир. Но в отличии от тебя я понимаю одну вещь: убийства несут разрушения и только их, Джеремайя. Ничего более. Твой новый мир — руины старого, ты ничего не построил, ты только разрушил. Ты пытался убить всех, кто мне дорог, — голос Брюса сорвался, когда он подумал о Джиме Гордоне, Альфреде и… Селине. В глазах слёзы, потому что эти люди были — есть — на волоске от гибели из-за него. Не из-за Джеремайи. Из-за Брюса, — только чтобы свести меня с ума. Почему Джером не сделал то же самое с тобой? У тебя просто нет близких людей, Джеремайя. Ты совершенно один. Твои последователи и не твои вовсе, а одолженные у брата, и те покинули тебя. Ты называешь меня своим лучшим другом, но мы знакомы меньше недели. Это ли не жалко — быть одиноким? — Похвально, — прохрипел Джеремайя, пряча глаза. — Я бы поапплодировал, но руки заняты. Знаешь, я не использовал газ на тебе, потому что хотел действовать изящнее. Жаль, что ты не оценил моих усилий. Что же касается близких людей, то они мне не зачем. Скажи, Брюс, разве не более жалко так переживать за других?       Ответа не последовало. Брюс подошёл к окну. Полиция ехала очень долго. Джим Гордон опаздывал? Наверное, трудности на дорогах. После того, как оказалось, что капитан жив, то с сердца Брюса рухнул тяжёлый камень. Несмотря на доказательство факта жизни в виде самого Джима, в прямом эфире взывающего к сообщникам Джеремайи, увидеть его и убедиться самостоятельно очень хотелось. — Ты выбрал меня, — сначала показалось, что послышалось.       Брюс повернулся к нему вполоборота. Джеремайя смотрел в сторону с отрешённостью. — Прошу прощения? — Альфред предложил тебе поехать с Селиной в больницу, я слышал, но ты сказал ему ехать самому, Брюс. Ты остался здесь, со мной. — Я не могу помочь Селине своим присутствием, как бы сильно мне не хотелось находиться с ней сейчас. Оставлять Альфреда с тобой слишком опасно, как и в одиночестве. Поэтому я сейчас здесь. — Нет, Брюс, ты не понимаешь. Ты мог вырубить меня, или предоставить это дело своему верному Альфреду. Он с таким энтузиазмом превращал меня в фарш, думаю, обрадовался бы подобной перспективе. Ты мог поехать с Селиной, как абсолютно нормальный человек, подержать её ледяную руку в своей, пока врачи катят её бездыханное тельце в операционную. Долго и нудно ожидать вердикта докторов на скамье в обнимку с дворецким, пуская грустные слёзы в его пиджак. Но ты предпочёл сторожить опасного преступника, дожидаясь приезда полиции — вон она, кстати, подъезжает — обществу подружки и опекуна. Так что, не отрицай, Брюс. Ты выбрал меня.