Да будет Солнце

      Это было так давно, что, кажется, сотня вечностей успела пройти до сего момента. Кому бы еще лучше знать, что такое вечность, как не нам? Бесконечная, холодная пустота Вселенной, в которой не имели значения ни добро, ни зло, ни жизнь, ни само время. Да, время не имело значения, никакого смысла. Зато смысл был во свете. Да.       Сначала была тьма. Беспросветная, плотная, непроглядная, едва ли не осязаемая — само воплощение страха, тоски, неведения. Но даже она не имела никакого значения, потому что мир не знал иного. А потом тьму рассеял свет. Мой свет. И, хоть я и не мог тогда этого видеть, он принес с собой жизнь. Вот тогда она и обрела смысл, а с нею и время, и земля с водою, и мороз с жарою, и добро и зло. Правда, все еще не для нас. Как долго? Может, вечность или чуть больше. Все еще взрывались галактики, вспыхивали и гасли звезды, рождались и умирали целые миры, а единственная мысль, теплившаяся в наших бесплотных разумах, оставалась все той же — кто мы? Вопросы без ответов, следствия без возможности узнать причины. Что мы такое? Где мы и зачем мы? И что было бы, если не так, как сейчас? И имели ли мы право называться жизнями, если не видели и не знали, что такое жизнь?       А помнишь ли тот момент, когда… ты понял, что. Мы были, всегда были, но в одно мгновение мы стали. Теми, кем есть сейчас, мы стали. Ты помнишь, помнишь, как осознали, как мы поняли, что ничего, ничего не знали до той поры? Ровным счетом ноль — вот как можно было обозначить наш опыт, наши знания, наши бесконечно долгие существования. Мы ничего не ведали об окружающем нас мире. Не вкушали полноты этой жизни, мы… все это время мы не жили.       Мы стали, и эта полнота, этот нескончаемый водоворот красок, калейдоскоп чувств, эмоций, ощущений рухнули на нас, как гора обрушилась на голову. А вместе с ними — осознание. Как мы протянули так долго? Как могли мы раньше… без всего этого? Как… брат? Как жили мы, а вернее — не жили? Нет, не жили. Влачили где-то в стороне от этого мира свои существования, незримые, неизвестные, не нужные никому, никем не постижимые. Тогда друг у друга были только мы.       И вот нас вырвали из нашей тьмы, из нашего омута, прибежища, и поместили в совершенно новую реальность, о которой ранее мы понятия не имели. Мы родились заново. Нас вдруг увидели, вдруг осознали, и возвысили, и швырнули в свой мир, подарив то, что мы не видели доселе и не могли ценить.       Нам подарили жизнь. Настоящую, полную ласкающего ветерка и сбивающих с ног ураганов, весеннего тепла и палящего летнего зноя, легкого приятного дождя и стеной льющего ливня, ясных зорь, ползучих туманов; жизнь, в которой багряная осень сменялась кипенно-голубоватой зимой, изумрудно-розовой весной, пестро-алым летом; в которой у каждой вещи, существа или растения был свой запах, аромат или вонь; в которой мы могли трепетать от радости и рыдать от горя; в которой у нас была кожа, а в ней — рецепторы, которые чувствовали, а под ней — мышцы, которые, работая, как система, несли нас, куда пожелаем, сосуды, сетью оплетающие каждую клетку, по которым горячим ключом била она — жизнь. Растекалась по жилам. Какая она, что она? Горячая, обжигающе горячая. Жизнь солоноватого вкуса и пахнет железом. Жизнь влажная и тягучая. И мы думали, что всем она хороша, что нет у нее недостатков, что она дарована, вечна, как и раньше… о нет. О нет, мы ошибались.       Был у нее недостаток, был и есть. Она замечательна, прекрасна, волшебна, но… о небеса, как легко ее потерять. Я с самого своего рождения постиг невероятную прелесть другого проявления ее — боли. Именно мне это знание снизошло, как благословение, как дар. Моя буйствующая энергия сама прожигала раны в теле, заставляя меня страдать и улыбаться, смеяться и затем снова страдать, а потом восстанавливала тело. Мертвое не чувствует боли, только живое. И это было несравнимым, удивительным удовольствием — каждый день понимать, что жив. Но за удовольствия такого рода, как оказалось, нужно было платить… самой жизнью. От каждой маленькой царапины она сочилась, от раны поглубже — текла струей, от увечья — била фонтаном… и покидала твое тело безвозвратно.       И однажды удовольствие уже оказалось мне «не по карману». Жизнь, как выяснилось, может быть беспощадной. Она опьянит тебя, опутает силками, привяжет плотно к себе, и ты уже не мыслишь иного пути. Только так, только с нею, горячей и насыщенной, как выдержанный алкоголь. Но как она иногда способна бить — не в бровь, а в глаз, руша все, что ты знал, в пыль. Я не смог удержать ее в этот раз, она ускользнула из моих рук юркой змейкой. Вытекла в считанные минуты. Поначалу, чувствуя, как трясется тело в сладостной агонии, я улыбался — это было сродни экстазу, всплеску, триумфу жизни. А после этого вдруг все исчезло. Рассыпалось и распалось на молекулы — без взрыва, без сверхновой или чего-то подобного. Просто лопнуло, как мыльный пузырек на воде. Было — и нет.       Мы совсем только что стали — и вот меня уже не стало.       Конечно, я очень скоро родился вновь, в новом теле. И снова жил, но уже совсем иначе. В отличие от тебя, брат, и всех наших сестер и братьев, я знал теперь не только, что такое жизнь, но познал и смерть. И решил, что не пролью ни капли ее просто так. Пусть, пусть мне придется обходиться без сильнейшей своей страсти — нет. Больше я ее не упущу. Ни за что, ни за какое…       Так я узнал, что такое страх. До того я не ведал, не понимал, шел по миру без страха. Теперь нет. По-другому я смотрел на всех этих существ вокруг, так страстно живущих. Я содрогался, видя, что они падают, ранятся, теряют ее по каплям и струйкам, и представляя, что я тоже мог бы быть на их месте. Я понял, отчего на их глаза наворачиваются слезы. Им неохота расставаться с нею. Но… они вставали, отряхивали рассадненные коленки и, поплакав, вновь улыбались и бежали дальше. Все. Как? Как они могли быть столь беспечны, какое право имели так просто распоряжаться этой драгоценностью?! Они-то знали, они лучше всех знали, что смерть поджидает их, что она близко, и что смерть может быть внезапна. Почему же они не думают о ней, почему так слепо бегут вперед, не глядя под ноги?! Как могут они вообще думать о чем-то, кроме того, что их жизнь пронесется, как миг, расцветет и увянет, как травы под тихими шагами Хозяина леса? Почему они, зная это, живут, радуются новому дню и приближающемуся неумолимо концу, а не сидят, сжавшись в комочек, жалкие, и не дрожат от ужаса, и смотрят без отчаянья? Почему они столь глупы, безрассудны, беспечны? Почему мысли их не наполнены страхом, как у меня, как они умеют прогнать его прочь, забыть о нем? Как могут, как?!       Ненавижу. Я всех их ненавижу…