Они ждут

«Древние были, Древние есть, Древние будут всегда: между мирами – изначальные, сильные. Незримые для глаз наших – лишь Йог-Сотот знает вход в этот мир. Йог-Сотот есть ключ, Йог-Сотот есть врата, Йог-Сотот есть страж этих врат. Он откроет врата, пред которыми смыкаются сферы. Как после лета приходит зима, а зима сменяется весной, так и Они ждут своего часа!» Он пришел в этот мир второго февраля 1913 года в большом наполовину пустом доме, стоящем у самой горы в четырех милях от деревни и в полутора милях от ближайшей усадьбы в поселке Данвич. То была северная часть штата Массачусетса – мрачная местность, окруженная массивными, изъеденными временем и эрозией, источенными колючим кустарником каменными стенами природного происхождения; исполосованная гулом блуждающих здесь ветров, неизменно сопровождавшегося нездоровым воем собак обитающих здесь в избытке. Поселок был необычайно запущен – полуразвалившиеся дома, грязные улицы там и тут пересечены многочисленными оврагами и ущельями, чье влажное, точно свежая могила дно устлано сучьями от необычайно высоких местных деревьев, чьи ветви, бывает, колышутся без намека на какое-либо колебание воздуха. Деревянные примитивные мосты не внушают никакого доверия – они больше схожи на попытку оправдания местных жителей, опустившихся и жалких. Их согбенные силуэты то и дело можно различить на странных, загнутых, закругленных холмах тревожных очертаний. Вокруг поселка раскинулись подступающие к скалам зловонные болота, полные подвижной черной слизи и аномальных размеров насекомых – стаи мошкары пляшут над жирной, стягивающей воду подобно неприглядному рубцу, пленкой, производя неописуемый гул. Дитя Лавинии Уотли, уродливой тридцатипятилетней альбиноски, чья беременность протекала необычайно стремительно, нарекли Вилбуром. Он представлял собой устрашающий антипод своей матери – смуглый, с подвижными черными взглядом, входившими в неприятный контраст с ее глазами: мутными, бледно-розовыми и точно прикрытыми сонными бельмами. Не успел старик Уотли перерезать изогнутым старинным кинжалом пуповину младенца, как на юного Вилбура обрушилась какофония звуков – то козодои, самые многочисленные обитатели этих мест, принялись неистово колотиться в окна, а их искусственные, механические трели рвали холодный зимний воздух в клочья. Плешивые псы не умолкали всю ночь, заливаясь отчаянным лаем. Вилбур рос очень быстро – и когда ему исполнилось несколько месяцев, он выглядел, как ребенок от четырех до пяти лет. Он часто бродил по окрестным холмам в компании матери – правда, совсем скоро Лавиния на время перестала появляться на людях; и бойко разговаривал, но звуки, производимые его горлом, были пугающие – точно голосовые связки были устроены как-то иначе, придавая голосу какие-то нечеловеческие интонации. Он запоем читал, и даже пару раз посетил местную церковь, по совместительству являющуюся магазином, где провел несколько бесед со священником, пораженного незаурядными мыслительными способностями этого переростка «младенца». Вид Вилбура был скорее отталкивающим: он был смугл, причем кожа его имела желтоватый оттенок, а поры были слишком широкими для ребенка. У него были заостренные уши и длинные, вытянутые глаза необычайно глубокого темного цвета. Что-то в нем было животное, и люди его сторонились, а бродячие псы неизменно сопровождали его во время тех редких прогулок, заполняя улицы лаем и рычанием. Так, Лавиния Уотли вновь перестала появляться на людях, и причиной этому стала новая беременность, наступившая в необычайно короткие сроки после недавних родов. Живот ее стал огромным настолько, что она стала едва способна передвигаться по дому, поддерживаемая своим престарелым отцом. Ее тонкая белая кожа натянулась от постоянных отеков, и покрылась зловещего цвета кровоподтеками – слабые сосуды не выдерживали нагрузки и разрывались. При всем этом она выглядела счастливой и необычайно серьезной – кроличьи красные глаза светились неопределенным торжеством. Роды наступили совсем скоро, и маленький Уотли выразил желание присутствовать. Его мать отчаянно кричала, а хрупкое тело ее содрогалось от непрекращающихся судорог, лицо же превратилось в чудовищную маску, которая не может привидеться в самом худшем кошмаре. У него не возникло ни малейшего желания помочь этой женщине, чье оскверненное лоно извергало зловещие потоки, наполнявшие спертый воздух напоминающей хлев пристройки чудовищными эманациями – с самого начала Лавиния Уотли, уродливая альбиноска с раздувшимся, как у жабы, животом, не вызывала в нем ничего, кроме смутной неприязни. Он терпел ее как временное препятствие, как средство на пути к его великой цели. Крики женщины входили в резонанс с каким-то необычным, пугающим звучанием, доносившимся из земных недр – оно напоминало гром и заставляло обветшавший пол в пристройке, где они расположились, мелко вибрировать, точно в ритм какой-то запредельной музыки. Сбившиеся в стаи козодои буквально облепили их дом, как нетопыри покрывают собой потолки мрачных пещер и протяжно гудели своими необычными, однообразными песнями. Собаки сходили с ума. Вскоре женщина затихла, и, прислушавшись к ее прерывистому дыханию, юный Уотли с разочарованием убедился, что она жива, хоть и сознание, наконец, покинуло ее. Его болезненным вниманием полностью завладел новорожденный. Это был комок бледно-розовой слизи, на первый взгляд, имевший вполне антропоморфные очертания, но при детальном осмотре становилось ясно, что странный младенец имеет больше сходства с какой-то личинкой или червем, нежели с человеческой особью: тельце, казалось, не имело конечностей кроме тонких и едва различимых полупрозрачных щупалец, покрывавших его нижнюю сегментированную часть. Он осторожно приблизился к широко раздвинутым ногам Лавинии, осторожно коснувшись своей грубой рукой нежной копошащейся плоти, которая оказалась неожиданно обжигающе-горячей и липкой. И тогда дитя его ужалило. Полупрозрачные трубочки-щупальца имели на концах крошечные ярко-алые рты, которые яростно вцепились в руку Вилбура, пробивая его грубую кожу. Уотли чертыхнувшись, отдернул ладонь, обламывая тонкие отростки, и от его рывка тельце повернулось на бок, обратившись к нему лицом. Ожидая увидеть нечто отвратительное, он был поражен открывшемуся перед ним зрелищу. Лицо страшного младенца не было обычным в прямом понимании этого слова, несмотря на наличие у него всего необходимого для человеческого дитя: нос, две пары глаз и пухлогубый ротик были совершенно правильных форм. Вилбур был готов поклясться, что зловонное порождение зла пристально всматривалось в него изучающим взглядом, в глубине которого таилась мудрость веков. Несмотря на гротеск очертаний своего уродливого тельца, в лице новорожденного была такая нечеловеческая красота, что у простого человека он непременно вызвал бы ассоциации с ангелами. Несомненно, он был альбиносом, как и его мать, хоть ему и не досталась грубая асимметрия черт Лавинии, свидетельствующих о ее вырождении. Сверхчеловеческое лицо ребенка казалось светлым пятном на богомерзкой, осклизлой и моллюскоподобной оболочке. У некрасивого, грубого Вилбура, никогда не имевшего возможность лицезреть гармонию и правильность предметов в упадническом Данвиче, оно вызвало какой-то странный трепет, отчего он молча разглядывая своего брата. Затем существо изогнулось совершенно неестественным образом и точно разорвалось на две неравные половинки, чем вызвало у Уотли приступ страха, предъявляя огромный слюнявый рот посередине скользкого туловища, откуда донеслось сдавленное шипение. Человеческое лицо при этом оставалось отстраненно-спокойным – так с нежной укоризной взирают на паству ангелы с фресок поднебесных соборов. И тогда Уотли впервые в жизни устыдился своего пугающего облика – в нем слишком многое оставалось от человека, а его собственное лицо было ни тем и ни этим – промежуточная стадия между человеком и тварью. Брат был более цельным, в нем была та схоластическая гармония подлинного ужаса, что неотвратимо подступает к вселенным, когда они близятся к краю – совмещенная с подлинной красотой. Тем временем младенец снова распахнул пасть, источающую болезненное зловоние и шипящие, хлюпающие звуки, в ответ на которые Вилбур, усмехнувшись, отправился за дедом, который видимо, проводил последние приготовления в библиотеке. С того дня прошло немного времени – по космическим меркам дремлющих в хаосе Великих. Десяти человеческих лет хватило Вилбуру Уотли, чтобы превратиться в зрелого мужчину. Все свое время он посвящал брату. Тварь постоянно требовала пищи, отчего в поместье постоянно поставляли скот, что ожидаемо, вызвало подозрительные взгляды местных жителей, которые, правда, со временем смирились с чудачествами странной семейки. Брат Уотли хватал жертву – обычно это была корова или лошадь, порой приходилось обходиться курами и свиньями – окрепшими щупальцами, пронзая ее тысячами жестких наконечников, венчающих каждый отросток, и высасывал кровь. Иногда он пожирал добычу целиком, затаскивая ее в огромную пасть без нижней челюсти, постоянно истекающую смрадной слюной, истыканную острыми, как бритва, зубами, каждый из которых был размером с кухонный нож. Это больше не был беспомощный комочек розовой слизи – таким помнил брата Вилбур. Полупрозрачные нежные отростки окрепли, превратившись в могучие щупальца, некоторые из которых неестественно разбухли, трансформировавшись в подобие лап или ложноножек – они оставляли в гниющем и пропитанном кровью до консистенции трясины полу пристройки следы, имевшие сходство с отпечатками слоновьих лап. Форма его также претерпела изменения – тело стало округлым, имеющим немного угловатую, но безусловно эллиптическую форму, а огромный рот очутился внизу – лишь верхняя челюсть и дыра, ведущая во влажную бездну. Изо рта свешивался чудовищных размеров язык – постоянно мокрый, сочащийся слюной и мерзкого вида блестящей слизью, вроде той, что оставляют на садовых дорожках слизни после дождя; он постоянно волочился по полу и был усеян небольшими уплотнениями, напоминающими присоски. К телу крепились две могучие лапы – в отличие от щупальцевидных ложноножек это были полноценные конечности – под жесткой, грубой кожей во мраке пристройки играли мышцы, а вывернутые назад суставы приводили мысли к сверчкам с человеческими ногами. Вилбур Уотли, проводящий все свое время с братом, порой не мог сдержать завистливого стона, откровенно любуюсь мощным телом. Он жалел его, вынужденного сидеть взаперти, хотя и понимал, что должен быть предельно осторожен, чтобы не остаться калекой – будучи особо голодным, монстр нередко впадал в буйство и бросался любое живое существо в пределах досягаемости. Он завидовал брату – его силе, и его будущей свободе, хоть и понимал, что не останется без награды. И все же, просиживая ночи за книгами или дни в их поисках, нередко он с тоской мечтал о том, чтобы сорвать с себя ненавистную одежду, которая постоянно становилась мала – ведь его рост тоже никогда не прекращался, а в свои тринадцать лет он уже перемахнул отметку в два метра. Его тело по-прежнему оставалось слишком человеческим, и это вызывало у него приступы досады и меланхолии – смешиваться с людьми становилось все сложнее, но до чудовищного облика брата ему было также далеко, как пешим ходом до Юггота. «Мало во мне черт присущих Тем Кто Оттуда», с досадой рычал он, заводя в пристройку очередную корову, которой предстояло быть выпитой досуха, обращенной в высохшие кости, которые Вилбур неизменно вываливал в нерабочий колодец на заднем дворе. На самом деле человеческими у Вилбура остались только лицо и руки – трансформации, длившиеся в первого дня его рождения, не прекращались ни на мгновение. Грудь и нижняя часть его тела, которые он всегда скрывал одеждой, были покрыты ороговевшей шкурой, напоминающей крокодилью. Его предплечья усеивали пятна – черные и желтые, придавая сходство с саламандрой. Ниже пояса начиналась курчавая черня шерсть, из которой свисали многочисленные щупальца, а пугающий облик его завершал длинный хвост, менявший цвет в такт дыхания от зеленоватого до желтого. После того, как он скормил брату старого колдуна Уотли и Лавинию, над мертвым телом которой сперва с упоением надругался, вымещая скопившуюся обиду за столь несовершенное тело, нуждавшееся в дополнительных изменениях, аппетиты брата возросли во сто крат. Его рост, казалось, не останавливался ни на мгновение, отчего пристройка, в которой он обитал, постоянно расширялась, пока не стала больше самого дома. Все кончилось тем, что Вилбур просто снес стены, расширив помещение до максимума. Краткие передышки между изучением книг и перепиской с библиотеками, где хранились редкие и ценные книги, он проводил, всецело посвящая редкие минуты отдыха своему брату. Обнаружив однажды, что окружающие лицо грубые ткани эллипсовидного тела начинают разрастаться, угрожая скрыть за омерзительными опухолями ангельский лик, он принялся трижды в день аккуратно счищать с лица наросты и новообразования. Брат никак не протестовал, и, в конце концов, у Уотли сложилось впечатление, что это необычное лицо живет своей собственной жизнью: тварь под ним была животным, одержимым чувством голода и жаждой разрушения, в то время как в человеческих красных глазах светился интеллект. Если тело претерпевало изменения, то лицо всегда оставалось неизменным – лишний фрагмент или неотъемлемая деталь при мимикрии – там на пуховой спинке бражника располагается похожее на череп лицо, а некоторые виды тропических гусениц имитируют расположение глаз на морде змеи, отпугивая потенциальных хищников. Он объединил в себе черты своего рода – как если бы данвичское семейство не пребывало в острой фазе вырождения. У него было заметное сходство с дедом – старым колдуном Уотли, но альбинизм, он, несомненно, перенял у своей матери Лавинии. У него были хрупкие, выведенные с точностью до микрона черты лица, высеченные на коже, ни единого дня не бывавшего под солнцем существа, выразительные красно-розовые глаза с пульсирующими стеклами зрачков в окружении белых, точно покрытых имеем ресниц. Такими же были редкие, изогнутые, точно у девицы, брови. Волосы его были похожи на вату – мелкие, и напоминавшие более какое-то волокно, нежели волосяной покров. На ощупь они тоже были, как вата или сухая пена – мягкие и невесомые, точно нимб на фоне слизи, поблескивающей в свете фонаря, что разгонял миазматический мрак пристройки. Вилбур Уотли часто сидел на высоком табурете, всматриваясь в подвижное лицо. Оно определенно проявляло реакции – глаза пристально следили за каждым движением старшего брата, глядя то с легким укором, как это было чаще всего, то с удивленным любопытством или же наивной растерянностью, например, когда Уотли начинал сдирать с лица свежие щупальца, раздвигая пласты наступающей нечеловеческой плоти. После этого он непременно брал мягкую тряпку, которой аккуратно смывал следы своего вмешательства, стараясь в процессе не наступить на мечущийся по полу гибкий язык, вываливающийся из нижней пасти. Таким образом иногда ему удавалось избежать участи быть покрытым с ног до головы омерзительной, источающей миазмы слизью, которая засыхая, приобретала серебристо-радужный оттенок и принимала форму жесткой крошащейся корочки, похожей на некий зловонный иней, а многочисленные присоски не оставляли на его теле колотых ранок, которые неизбежно воспалялись, оставляя некрасивые рубцы. Младший брат заставлял испытывать неописуемый трепет перед мощью и величием Древних, способных создать такое прекрасное, по его меркам и могущественное создание. Свою мать он не брал в расчет, считая ее не более чем сосудом для создания из бездны. В течение долгих зимних вечеров он по несколько раз в день омывал лицо брата, используя для этого стремянку, поскольку, несмотря на то, что лицо располагалось почти в центре эллипсоидного тела, роста Вилбура стало недоставать. Несмотря на строгую диету, вызывающую поистине чудовищное неудовольствие твари, она продолжала необратимо увеличиваться в размерах, с каждым днем рискуя обрушить на себя крышу разросшейся пристройки. Но, даже будучи разъяренным, он был способен улыбнуться краешком рта или неожиданно лукаво прищуриться. И к концу зимы, после месяцев, проведенных наедине в окружении книг, писем и неистребимого смрада, больше всего на свете Уотли жаждал отнюдь не возвращения Древних. Он желал, чтобы брат заговорил с ним. Он прекрасно помнил, как перед смертью дед, задыхаясь от боли, сквозь пелену окутывающего его безумия выкрикнул фразу, заставившую Вилбура страстно алкать дня прибытия Древних, ибо старый колдун сказал: «Вы еще услышите, как один из детей Лавинии выкрикнет имя создателя своего на вершине Сентинелл-Хилл!..». Та фраза намертво врезалась в его память. И естественно, к нему брату это не имело ни малейшего отношения, Вилбур был лишь этапом, тогда как главная роль отводилась именно монстру с человеческим лицом и красными глазами. Но сроки истекали, и, расширив пристройку в очередной раз, Уотли был вынужден отправиться на поиски полного издания гробовдохновенного «Некрономикона», чтобы получить полное руководство к завершающей стадии. По словам покойного деда, оно располагалось на странице 751 полного издания, кое можно было найти в Аркхэмской библиотеке или в библиотеке Исторического Общества в Лондоне. В последний раз Уотли воспользовался стремянкой, чтобы привести в порядок необычное лицо своего брата. Он осознавал, что идет на риск, оставляя его одного, но не иметь в своем распоряжении нужной книги значило потерять все, не достигнув завершающего этапа. Он осторожно погладил младшего брата по тонким волосам; внешней стороной грубой, мозолистой смуглой ладони вытер выступившую в уголках бледного рта пузырящуюся вязкую слюну – тот ласково улыбался, напоминая не то больного ребенка, не то захиревшего ангела. И тогда он задал вопрос, хотя и знал, что не получит ответа. - На кого я буду похож, когда не станет на Земле существ людей. Будешь ли Ты помнить обо мне? Он потерял непозволительно много времени: последняя попытка – забрать книгу силой, вырвать бесценную страницу с нужным заклинанием окончилась крахом. Проклятая псина все же добралась да него, а из разорванного тупыми клыками горла толчками вырывается жидкость, заменяющая кровь пополам с горечью и разочарованием. И сквозь бульканье покидающей его жизни Вилбуру Уотли слышатся неразборчивые, непонятные слова, точно ему снова едва исполнилось несколько месяцев, и он сидит под прохладными сводами пропахшей ладаном церкви. - Где брат твой? - Разве я сторож брату моему? Нечеловеческие звуки вырываются из искалеченного горла. - Нга... нгагаа... буг-шог йах... Стонет земля от непосильной ноши, содрогается от шагов нечеловеческих, от ударов мощных исполинских лап, и то, что пробудились в проклятом Данвиче, некие хтонические силы: неуправляемые и неукротимые, силы, рушат все на своем пути, ввергая реальность в хаотическую пучину, подталкивая все ближе к вратам, за которыми затаились Древние в ожидании своего часа!