Мир из палитры оранжевого

Нацуки Накагава — апельсиновая жвачка в яркой красочной упаковке, приторно-сладкая, с лёгкими цитрусовыми вкраплениями, ощутимыми, когда раскусишь и распробуешь. То, что Хазуки эту кислинку уже чувствует, наполняет её гордостью за саму себя и ощущением некоторой избранности. Так всегда бывает, когда на тебя время от времени (с каждым новым днём всё чаще) внимание обращает семпай. В оркестровых разговорах Нацуки обычно не участвует, занимая привычное место у окна в конце класса, и Хазуки сворачивает шею, оглядываясь на неё всё время, а потом ойкает, когда её окликают, мол, почему отвлекаешься — туба сама за себя не сыграет. Взгляд скорой пулей пролетает через плечо, и сердце у девушки волнительно ёкает, стоит заметить в линиях губ Нацуки намёк на усмешку. Хочется думать, что появление её вызвано казусом с Хазуки — та улыбается широко-широко, думая об этом, и играть не выходит надлежаще. «Будет так хоть ещё раз — выгоню», — грозится Аска, и девушка быстро кивает, надевая на себя нарочито серьёзный вид. Когда остальные расходятся по домам, Хазуки машет рукой и говорит, пусть идут сами, а она задержится: есть ещё дела. Глаза косятся опасливо в сторону Нацуки. Её дела сидят неподвижно, будто репетиция всё ещё продолжается, и, возможно, причина в наушниках: тонкие лианы проводов вьются от подоконника, на котором плеер лежит, до ушей Нацуки, аккуратных, чуть прикрытых медными завитками волос. И всё же девушка уверена, что её семпай слышит происходящее прекрасно и сквозь музыкальные переливы. Оставаться так после занятий для Хазуки не впервой — преувеличенно бодро она принимается поправлять до совершенной ровности стулья, задвинутые за парты, бегает к раковинам в уборную, по возвращении в кабинет поливая полузасохший цветок на учительском столе, и создаёт столько движения, что неизменно привлекает внимание Нацуки, и она обменивается с Хазуки несколькими ничего не значащими фразами, пока отодвигаемый ею стул издаёт скрежет по полу, а портфель защёлкивается, пряча в себе плеер и наушники. На вопрос, идёт ли она домой, Хазуки мотает активно головой и повторяет всё то же: «Мне ещё есть, чем заняться, пойду позже». Кивок головой — Нацуки уходит, и девушка провожает её взглядом, прикусывая нижнюю губу со внутренней стороны, пока не становится больно. Стул, на котором сидела семпай, видится каким-то особенным: Хазуки сжимает ладонями его спинку и медленно задвигает за парту, а сердце колотится так, будто Нацуки всё ещё тут сидит сокровищем из дорогого чешского хрусталя. От волнения вечно дрожат коленки; девушка, когда удаётся из поля зрения Нацуки исчезнуть, накрывает коленные чашечки ладонями, думая, что они у неё из желейных прослоек состоят — так ноги подкашиваются — и отдыхивается тяжело, как после марафона. — Ты же не репетируешь, так зачем остаёшься и крутишься тут? Твоя суета о кабинете никому сто лет не нужна, — спрашивает в один из дней девушка, пока Хазуки вертится у доски — рука, вытирающая по сотому разу уже глянцевую чистотой поверхность, замирает. Ответа Нацуки не дожидается. Прозрачно-матовый пузырь жевательной резинки выдувается, а, лопаясь, прилипает к губам, и Хазуки, осторожно глядящей через плечо, кажется это невероятно эстетичным. Странные мысли. — Пойдём домой вместе? — окончание предложения выходит смятым: Нацуки тянется, прогибаясь в пояснице, и жмурит глаза, после зевая широко и неприкрыто. А Хазуки каменеет, и тело её забывает, как дышать. Приоткрывая рот, она пытается выдавить из себя хоть слово, часто моргая и сжимая тряпку в руках. Мутная от мела вода капает вниз, оставаясь каплями на полу и школьных туфлях. — Так что? — напоминает о себе Нацуки, и, когда девушка оборачивается, она видит семпая уже готовой к выходу, закинувшней сумку на плечо. Сердце ускоряет свой темп и набирает обороты: если Хазуки сейчас помотает головой и произнесёт привычное «у меня ещё дела», то потом себя не простит никогда, искусает ночью подушку, крича в неё от отчаяния и клеймя себя последней дурой. — Я сейчас, — вырывается каким-то писком из груди. Наспех брошенная у доски тряпка спадает на пол, и девушка тормозит и чертыхается, поднимая её и пытаясь ровно пристроить. Нелепая-нелепая-нелепая — Хазуки тонет в этом слове, несколько секунд не оборачиваясь к Нацуки: она двигает губами, примеряя на себя улыбки, распахивает шире глаза, надеясь, что взгляд от этого будет уверенней и исчезнет ощущение, что девушка — несчастный оленёнок. Когда хватает сумку и бросается к выходу, на ходу навешивая её на плечо, задевает угол парты — в бедре отдаётся болью, но Хазуки только мимолётно останавливается, втягивая шумно воздух, а затем спешит за семпаем, догоняя её только на лестнице и перескакивая через ступеньку, имея при этом каждую секунду риск упасть. На вопросы выходит отвечать то односложно, выпаливая слова и обрубая их на последнем слоге, то чересчур бурно, вскоре забывая изначальную тему и перелетая на совершенно иную. По дороге домой Нацуки предлагает зайти в магазин, и у Хазуки нет причин отказываться. Ей нравится наблюдать за семпаем, что бродит между стеллажей, руки за спину заложив и сцепив крепко пальцы, и запрокидывает голову, рассматривает товары. Она буквально шатается из стороны в сторону, топчется перед полками, попеременно перенося вес тела на одну ногу, затем другую. Достаточно бросить мельком взгляд — Хазуки зависает глазами на маленьких стопах Нацуки, тёмных школьных туфлях, сидящих на ногах, как литые. Особенно цепляют аккуратные белые носочки (преступно белоснежные), до лодыжки не доходящие, едва прикрывающие выступы косточек; по краю их узором вьётся нежно-голубая полоска. И сердце Хазуки на этот раз ёкает, вызывая необъяснимый восторг. Эти носочки придают семпаю совершенно детской очаровательности, какой-то трогательности, превращая в маленькую фарфоровую куколку, сидящую на полке в доме коллекционера. — Чего тормозишь? Брать ничего не будешь? — Нацуки взмахивает ладонью перед лицом девушки, выводя её из транса. В пальцах она вращает чупа-чупс, а Хазуки торопливо схватывае первое, что под руку попадается. На кассе оказывается, что это злаковый батончик — девушка прячет его в сумку, вздыхая, как по закону подлости такие не любя, и потом они несколько минут стоят у дверей магазинных, пока пытаются вскрыть купленный Нацуки леденец. Они обмениваются смешками и сталкиваются пальцами, подцепливая безрезультатно ногтями шуршащие края обёртки. Возиться приходится несколько минут, а затем Хазуки издаёт победный клич: жмурится, что аж искры цветные вспыхивают на веках, и подпрыгивает на месте, потрясая кулаками, словно одержала победу в каком-нибудь сражении. Время предвечернее, то самое, когда работающие ещё не отправляются домой, потому улицы полупусты: лишь такие же школьники бредут по пути и навстречу, да простые прохожие. Воздух тёплый, ещё не тронутый ночной пронизывающей прохладой, и Хазуки этот период дня любит больше всего, ведь солнце, подобное на тот же апельсин, медленно катящийся по небосводу, греет кожу и наливает волосы Нацуки и самой Хазуки рыжиной. Идут вдоль набережной, болтая ни о чём, но семпай неожиданно останавливается, складывая локти на перила, которые оберегающе отгораживают город от воды. Выбора нет — Хазуки выдерживает тактичное расстояние, становясь рядом. Старания смотреть вперёд, как и Нацуки, схожи со скучным уроком, во время которого изо всех сил смотришь на доску и вслушиваешься в учительские слова, а в итоге чувствуешь только то, как от напряжения начинают болеть голова и зудеть глаза, вызывая желание их потереть, и знаний в конце концов — ноль. «Сейчас или никогда, сейчас или никогда. Соберись, трусиха, сейчас или никогда!» — мысленно кричит себе девушка, сжимая перила — суставы в пальцах начинают жалобно ныть. — Семпай! — как всегда громко восклицает Хазуки и поворачивается к своей спутнице; дыхание перехватывает от того, как красив её профиль, обрисованный по контуру солнцем, отражающимся от рябой поверхности морской воды. Вытянутые трубочкой губы Нацуки с причмоком отпускают чупа-чупс — карамельно-апельсиновый, с шипучкой в центре, если верить надписям на обёртке — и девушка поворачивается в сторону Хазуки, вопросительно на неё глядя. — Семпай… — повторяет та тише, проходясь языком по пересохшим губам и, ощущая их шершавость, смущённо проводит по ним тыльной стороной ладони, внезапно себя самой стесняясь. — Семпай, я люблю тебя! — взмах головой из стороны в сторону, прогоняющий предрассудки из головы — Хазуки в открытую смотрит на Нацуки, глаза в глаза, и ей не так уж важен ответ, главное — сказала. Главное — не струсила. — А я всё ждала, когда ты скажешь, — звучит громом, впечатывая Хазуки в землю по самые колени, а то и бёдра. Замедленно глаза её расширяются, а звуки вокруг отключаются, точно переставшее резко работать радио; взгляд вперивается в Нацуки, у которой уголки губ приподнимаются, глаза сужаются весело, и выражение лица становится… Тёплым, как вечернее солнце, цвета мандариновой шкурки. — Посчитаем эту прогулку за первое свидание? — с улыбкой Нацуке протягивает своему кохаю руку раскрытой ладонью, и Хазуке кажется, что сейчас ей предлагают взять весь мир. — Если бы я пошла на свидание, оно было бы таким же неловким, так что, думаю, да, — смеётся девушка, хватаясь за руку семпая с жадностью, с какой прикасалась к своей тубе, влекомая словами Аски об их предназначенности друг другу. Ладонь у Нацуке, как и ожидалось, мягкая и горячая, будто солнцем нагретая, а ещё крепкая, уверенно сжимающая узкую руку Хазуки. Поцелуй с ней, должно быть, сладкий, как тот же леденец, а ещё липкий от блеска — густой, персикового цвета и фруктово пахнущий. Хазуки не раз видела, как после репетиций семпай аккуратно наносила его, подчёркивая изгибы губ. Моргнув, девушка приходит в себя и широко улыбается, идя рядом с Нацуки по мостовой, затем твёрдо кивает сама себя. Однажды она и это узнает.