Destin

Волосы эти каштановые, жесткие из-за мытья обычным мылом, хотелось вырывать клочьями, либо схватить за них посильнее и приложить ублюдка головой об стену и до такой степени, чтобы эти самые волосы были измазаны кровью, слиплись от неё и представляли собой жалкое зрелище. И глаза эти карие — выколоть бы, чтобы более не смотрели с этой снисходительностью, неким высокомерием, и растоптать к чёртовой матери. А тонкие губы, складывающиеся в насмешливую и хитрую улыбку, хотелось усыпать поцелуями, проклиная самого себя, испытывая необъяснимой силы отвращение к собственному естеству. Всего этого безумно хотелось, но последнего — больше всего, что странно. Этому желанию не мешает никакое предательство и даже признания в ненависти. Оно, кажется, не потухнет никогда, несмотря на то, что его давно залили водой и пытались растоптать — вернётся и будет мучить при каждой новой встрече вновь, напоминая, что даже у Чуи есть свои слабости. Он их, конечно, прячет подальше и пытается убедить самого себя — другие-то давно убеждены, — что ничего подобного не имеет, но эта игра в прятки ни к чему хорошему не приводит — собственные желания вновь и вновь обрушиваются на него градом, больно ударяя по гордости и самомнению. Чуя готов отдать любые деньги, лишь бы избавиться от этой паскудной и изматывающей его слабости. Вместо того, чтобы вырывать каштановые волосы, Чуя запускает в них пальцы, освобождённые от перчаток, аккуратно поглаживает и устало вздыхает, заглядывая в глаза, которые так хотел выколоть и растоптать. Он никогда не простит себе слабость, свои попытки удержаться за неё, и никогда не перестанет гореть едкой и оседающей под рёбрами ненавистью к этому человеку, который всё так же насмешливо и хитро улыбается, не меняясь с годами. Все говорят, что он меняется, но Чуя-то знает, что ни черта в нём не меняется, не считая этой смены чёрного на элегантный бежевый. Он всё такой же ублюдок, разве что плащ новый прикупил и переметнулся на другую сторону, думая, что излечит израненную душу. Но дыры не залечены, а слабости так и не исчерпали себя. Эти самые тонкие губы перестают растягиваться в улыбке, аккуратно так прижимаются к изнеженной ладони, в коей сосредоточена сила настоящего бога, и слабость Чуи расцветает с новой силой. Он любуется каждой чертой лица своего проклятья и тяжело вздыхает, думая, что нужно было кинуть перчатку прямо ему в лицо, дабы стереть чересчур довольное выражение. Карие глаза смотрят исподлобья, и на секунду сердце Чуи замирает, после чего с невероятной силой ударяет в рёбра, напоминая, что он смертен и подвластен людским грехам. Они же не должны касаться его, не так ли? Не должны, конечно же… Но мучают настолько сильно, что лёгкие сводит и становится трудно дышать, просыпается нужда дотронуться до человека, коего Чуя презирает и первого бы втоптал в грязь, да не может — хитрецу досталась удобная лазейка в виде «бесполезной» способности. Руки, не заключённые в персональную тюрьму в виде кожаных перчаток, способны на разрушения невообразимых масштабов. Их обладатель потому и прячет те за скрипучей кожей, но позволяет собственному проклятью непростительно грубо отбрасывать перчатку в сторону и целовать каждый свой палец, пока внутри всё трепещет от наблюдения за столь интересной картиной. Вторая перчатка летит в сторону чуть позже — уже по желанию Чуи, ведь он любит прикасаться к жёстким, не таким уж и приятным на ощупь каштановым волосам. И в эти моменты он чувствует себя абсолютно обнажённым душой перед Дазаем Осаму, своей главной слабостью. Слои одежды не спасают Чую от скользящего по нему взгляда карих глаз, и он вновь вспоминает свою идею выколоть те к чёртовой матери. Но он лишь безотрывно смотрит в эту бездну в ответ и сжимает чужую руку в своей, усмехаясь собственной неспособности устоять перед этой слабостью. Под чужим взглядом Чуя чувствует себя просто омерзительно, но не торопится отпрянуть, а даже наоборот — позволяет своим отвратным желаниям вырваться наружу, поддаваясь им. Он следует порыву, склоняется над Дазаем и прижимается губами к виску, к которому не терпелось приставить дуло пистолета и тут же, не думая, не позволяя себе смягчиться, нажать на курок. «Отличная бы вышла картина, — думает Чуя, кидая взгляд на белую стену рядом. — Его мозги отлично дополнят интерьер.» Весь кислород в момент вышибает из лёгких, когда Чуя наконец ломается, с долей нетерпения прижимаясь к чужим губам. Он чувствует, как чужие пальцы переплетаются с его собственными, как проклятые тонкие губы изгибаются в улыбке, спеша ответить на столь долгожданный поцелуй, как внутри вспыхивает ненависть, тесно переплетённая с привязанностью, как дышать становится невозможно. Губы Дазая покрыты мелкими ранками, и Чуя чувствует лёгкий привкус крови, когда проводит по ним языком, когда пытается насладиться своей слабостью в полной мере, словно не знает, что никогда не сможет насытиться вдоволь. Ему всегда мало, а Дазай этому только рад. У него тоже есть свои слабости. Пальцы цепляются за каштановые волосы, заставляют запрокинуть голову и заглянуть в голубые и, кажется, бездонные глаза. В них отражается желание разбить Дазаю лицо, обеспечить ему перелом, ведь Чуя ненавидит чувствовать себя слабым. Но эта слабость делает из него человека, а не бесчувственную машину для убийств, коей его создавали. Дазай же полностью и бесповоротно был человеком, пусть даже отвратительным и мерзким, но человеком. Чуя не был человеком в полной мере и никогда не сможет им стать, из-за чего цепляется за человечность, цветущую внутри него и иногда полностью отсутствующую у самих людей. Благодаря Дазаю, он может чувствовать себя человеком чуть больше. Дазай проводит пальцами по ярко-рыжим волосам с неким трепетом, заправляет упавшую на бледное лицо прядь за ухо и приподнимается, чтобы оставить смазанный поцелуй на шее, где остался след от противного чокера. — Мерзкий, — шепчет Чуя и отстраняется, принявшись расстёгивать пуговицы на рубашке. — Самый отвратительный человек, — кивает Дазай и следует примеру Чуи. Тело наполняет усталость, накопившаяся за весь день, и Чуя настолько сильно любит это чувство. Усталость помогает ему чувствовать себя живым, как и присутствие Дазая рядом, как и его прикосновения, поцелуи. Их свела судьба — так считает Чуя, будучи немного суеверным по личным причинам. Он думает об этом, когда Дазай загребает его в свои объятия, прижимается щекой к разгорячённой коже, а самому Чуе остаётся лишь упереться ногой в матрац и терпеть резкий порыв нежности. Думает, когда вновь зарывается пальцами в каштановые волосы, а после наклоняется и целует в макушку, тяжело вздыхая. Им суждено было встретиться, воспылать безумной ненавистью друг другу, а позже стать личной слабостью человека, коего хотелось придушить во время совместной работы, но отныне внутри горело лишь желание уподобиться сторожевому псу, который сидит подле кровати хозяина ночами напролёт и провожает настороженным взглядом любую тень. Всё было решено за них — вот о чём думает Чуя, упираясь руками в костлявые плечи и ощущая мягкость кожи, а не жёсткость бинтов, будь они неладны. Сам Дьявол отражается в карих глазах, когда Чуя вновь любуется ими, засматривается. Он уверен, что внутри Дазая сидит настоящий Дьявол, ведь судьба всегда сводит абсолютные противоположности. Судьба свела их, потому что существование Бога предполагает гуляющего где-то неподалёку Дьявола. Чуя был неправильным богом. Он не мог создавать, вдыхать жизнь, зато мог разрушать и сеять смерть. Поэтому и дьявол ему достался неправильный, способный остановить его и усмирить. Насколько им обоим известно, в священном писании всё было по-другому. Они личное проклятье и слабость друг друга, потому что так распорядилась судьба. — Ненавижу, — устало вздыхает Чуя, когда Дазай опрокидывает на кровать и утыкается носом в шею, льнёт к нему, словно дворовый кот, которому не достаёт ласки, а Чуя — единственный, на кого не хочется шипеть и выпускать когти. Чуя не любит кошек, но всё равно гладит по жёстким волосам. — А я люблю, — чуть ли не мурлычет Дазай и целует в ямку между ключиц, вызывая дрожь и желание незамедлительно прописать ему подзатыльник. — Очень сильно, между прочим. — Готов на всё ради любви? — интересуется Чуя. В ответ слышится глухое «конечно», после чего он расплывается в улыбке. — Тогда, будь добр, не мозоль мне завтра глаза. Надоел. Чужие израненные руки ведут по спине, надавливают пальцами на каждый выступающий позвонок, а потом цепляются за плечи, словно за последнюю надежду, словно пытаясь утащить Чую к себе, на дно беспросветной бездны, где в одиночестве можно потерять рассудок, но вместе с ним… Дазаю кажется, что он давно потерял рассудок, особенно глубоко он задумывается над этим, когда Чуя здесь, рядом, позволяет прижиматься губами к своим точёным ключицам, впиваться зубами в плечи. Эти самые губы, покрытые ранками, шепчут несусветный бред сумасшедшего, толкуя о настоящей зависимости, о желании не отпускать и утащить с собой. Главное, чтобы вместе, чтобы упиваться своей главной слабостью и любоваться голубыми глазами целую вечность, чтобы плевать на всё, кроме него. Эти чувства самое настоящее проклятье, Дазай знает это. Знает и ни чуть не боится. Внутри Чуи всё ещё пылает ненависть — это видно, когда он смотрит в глаза, чуть сощурившись и пытаясь заглянуть прямо в душу. Ненависть переплетается с привязанностью, с тем, что приходит после неё, и он сам уже не уверен, что должен испытывать к такому отвратительному человеку, как Дазай Осаму. Хотелось бы придушить ублюдка, но при любой попытке руки пробивает дрожь, пальцы отказываются смыкаться на шее с въевшимся в кожу следом от верёвки, и Чуя сдаётся, склоняясь и прижимаясь к дорогим сердцу губам, думая, что это его проклятье, слабость, которой он дорожит до самого настоящего и пылкого безумия. Ведь невозможно настолько сильно дорожить таким отвратительным человеком. А Дазай цепляется за него, как за последнюю надежду, как за спасительную соломинку, пронзительно смотрит в глаза и шепчет «люблю», но Чуя уверен, что он не знает значения этого слова. Из карих глаз летят ослепляющие искры, которые всё равно не мешают рассмотреть его истинную натуру — лжец и Дьявол во плоти, чьей хитрости может позавидовать самый искусный мошенник. Нет никакой уверенности в его словах, но почему-то Чуе наплевать. Ему плевать, несмотря даже на то, что когда-то заполучил нож в спину от этого человека. Он не может разорвать их связь, не может забыть о нём. Дазай делает его слабым, подобным человеку. За это его стоит ненавидеть и одновременно с этим никуда не отпускать от себя, дорожить им. Им было суждено встретиться, и иногда Чуя не знает, стоит ли благодарить судьбу за это или нужно проклинать её, твердя, что без Дазая его жизнь была бы спокойнее. Он знает, что рядом с Дазаем спокойнее, что он, может быть, и бесит, но Чуя вцепился в такого раздражающего него и не позволяет сделать шаг в сторону. Он говорит, что ненавидит, но не уверен в своих словах, в том, что знает их значение. Невозможно так сильно цепляться за человека, которого ненавидишь лютой ненавистью, которому хочется выколоть глаза и вырвать все волосы. Невозможно желать подобного и одновременно с этим хотеть зацеловать чёртовы тонкие губы, оставлять смазанные поцелуи по всему лицу, что кажется идеальным, прижимать этого человека к себе так, словно это последние их объятия. Чуя уже ни в чём не уверен. Но сейчас, чувствуя, как Дазай прижимает его к себе, как утыкается носом в шею, Чуя более чем уверен, что благодарен судьбе за их встречу. Сейчас ему спокойно и чересчур хорошо, чтобы ругаться на вселенную за подобное стечение обстоятельств.