Его прощальный поцелуй

* * * В Азкабане его знают под именем Дементор. Именно так он проходит во всех ведомостях на оплату. Оплата у него сдельная, по исполнении приговора. А штатная должность называется совсем просто: «палач». С тех пор, как были разбиты последние сторонники Волдеморта, Азкабан претерпел ряд реформ, в результате одной из которых поцелуй дементора был признан антигуманной формой наказания, а сами дементоры уничтожены. Но вот какая сложность: на свете все еще продолжали существовать Непростительные заклятия. И их по-прежнему использовали. Оказалось, что людям вовсе не требуется Темный Лорд, чтобы убивать и мучить себе подобных. Люди с удовольствием проделывают это без чьей-либо помощи. И тогда за преступлением неизбежно должно следовать наказание. Но в магической Британии, напуганной террором Темного Лорда, не осталось больше людей, желающих взять на себя ответственность за чью-то смерть. А дементоров больше не было. Ровно три года ни один смертный приговор не приводился в исполнение, пока однажды к коменданту крепости Азкабан не пришел он — высокий человек с седыми висками и холодным взглядом из-под неопрятных пегих бровей. — Вы будете называть меня Дементор, — сказал он, выкладывая на стол коменданта приказ, подписанный лично Министром магии, о назначении г-на Дементора на штатную должность палача тюрьмы Азкабан. Больше смертные казни в Азкабане не откладывались. * * * Профессор гербологии Невилл Лонгботтом очень редко получает письма. И совсем никогда не получает их от своих бывших учеников. Когда-то, лет двадцать тому назад, впервые переступив порог Хогвартса в новом для себя качестве преподавателя, он всерьез полагал, что все окажется совсем иначе. Будучи по природе своей человеком мягким, добрым, да к тому же верящим в высокие идеалы, он надеялся посвятить свою жизнь науке и воспитанию подрастающего поколения. Он надеялся никогда не повторить тех ошибок, которые совершили преподаватели, обучавшие его самого. Он надеялся привить детям любовь к прекрасному и таинственному миру растений. А еще он надеялся никогда-никогда не стать похожим на профессора Северуса Снейпа. Уходя на пенсию с должности, занимаемой более полувека, мадам Спраут доверительно сказала ему во время прощального банкета после очередного бокала какой-то кисло-сладкой гадости, которую там пытались выдать за испанское вино: — Поверьте мне, милый мой мальчик, все происходит не так, как нам мечтается. Невилл ей не поверил. Он был молод, исполнен надежд, и весь мир лежал у его ног. Вообще состояние легкой эйфории никак не желало покидать Невилла практически с момента гибели Волдеморта. Да и всех остальных молодых Победителей тоже. Да, пришлось убивать и жертвовать собой. Случилось терять друзей и близких. Хогвартс лежал практически в руинах. А в венах, несмотря ни на что, пело ощущение небывалой свободы и красоты, абсолютной правильности и праведности происходящего. Это было время надежд и свершений, время свадеб и цветущих садов. Время, когда можно начать все с нуля и построить наконец-то Прекрасный Новый Мир. Газеты наперебой брали у них интервью. Лучшие университеты магического сообщества зазывали на учебу, обещая льготы и стипендии. Аврорат (едва ли не в полном составе) стоял на коленях перед Поттером с Уизли, умоляя их поступить в Школу авроров и украсить собою основательно поредевшие за годы гражданской войны ряды борцов с преступностью. Ну, а Невилла ждала карьера преподавателя. И вот спустя каких-то жалких два десятка лет, он мог честно сказать, что разочаровался в науке, не построил личную жизнь, а ученики в массе своей — тупые и ленивые сволочи. Про зарплату же лучше и вовсе не упоминать в приличном обществе. В конце концов, посмотрев однажды утром на себя в зеркало, он вынужден был с горечью признать, что к сорока годам стал до какой-то болезненной степени напоминать себе печальной памяти профессора Северуса Снейпа. Таким образом ничего странного нет в том факте, что хогвартская почта профессора Лонгботтома состоит из выпуска «Ежедневного пророка», очередного номера какого-нибудь научного журнала и – крайне редко – писем от друзей и издателей. А уж бывшие ученики ему не писали даже в лучшие годы. Странное письмо приносит во время ужина полудохлая растрепанная сова неопределимой породы, роняет на преподавательский стол, с омерзением давится кусочком ванильной плюшки и улетает, исхитрившись нагадить на шляпу директора МакГонагалл. Профессор Лонгботтом виновато разводит руками и не очень убедительно изображает раскаяние в чужих грехах. Видимо, так, на всякий случай. Старая леди выразительно поджимает то, что осталось от ее сухих тонких губ, и кивает головой. Лонгботтом понимает, что прощен, и в лучших традициях покойного Снейпа саркастически хмыкает: как будто ему нужно чье-то прощение! Письмо он читает у себя в комнатах. (Хвала Мерлину и всем присным его, комнаты находятся не в подземельях!) Собственно, читать там особенно нечего. Всего одна-единственная строчка: «Я этого не совершала». И подпись: «Вероника Гойл». У профессора Лонгботтома нехорошо холодеет за грудиной. Вероника Гойл! Ну надо же! Только сейчас ему приходит в голову внимательно рассмотреть темно-бордовую восковую печать на вскрытом пергаменте. Разумеется! Печать Азкабана. Дело Вероники Гойл было одним из самых громких дел в судебной практике магической Британии послевоенных лет. Вот уже почти месяц все газеты писали только о нем. Лицо Вероники Гойл, смотревшее с газетных страниц, читатели знали лучше, чем свои собственные лица, отражающиеся в магических зеркалах. Почти месяц Хогвартс не мог говорить ни о чем другом, кроме дела Вероники Гойл. О нем шептались на переменках старшекурсники, галдела за ужином малышня, делились при каждом удобном и неудобном случае своим бесценным мнением преподаватели. В этом деле, простом и страшном, изначально не водилось никаких тайн, покрытых мраком. В день свадьбы своей младшей сестры дочь одного из самых богатых людей магической Британии (Гойлы владели секретом приготовления лучшего шотландского огневиски вот уже пять столетий) вошла в комнату невесты и произнесла: «Авада Кедавра!» Затем села на маггловский поезд и отбыла в Париж. Там ее и арестовали сотрудники французского Аврората вместе со своими британскими коллегами. В ходе проведенного расследования на палочке Вероники Гойл были обнаружены следы Непростительного, а в ее сознании, распотрошенном опытнейшими следователями-легилиментами — полная картина совершенного преступления. Так что никаких дополнительных доказательств не требовалось. Тем более замуж погибшая девушка собиралась выйти за бывшего возлюбленного своей старшей сестры, Вероники. * * * Иногда Невилл думает, что все дело в любви. Не в романтических отношениях между двумя людьми, а в любви. В нашей неизбывной потребности любить и быть любимыми. Когда-то ему казалось: преподавание – это квинтэссенция любви. Чтобы стать хорошим учителем, надо любить две вещи: свой предмет и своих учеников. С предметом проблем никогда не было: Невилл искренне восхищался всеми, даже самыми гадкими и ядовитыми растениями в мире. Его душа замирала от восторга над какой-нибудь невзрачной колючкой или кровожадной венериной мухоловкой, он не уставал удивляться каждодневному, ежеминутному волшебству, творимому природой из четырех первооснов, из четырех колдовских стихий: земли, воды, воздуха и света. Ему всегда мечталось, что достаточно показать это волшебство людям, чтобы те тоже прониклись восторгом. Но все оказалось проще: у людей, если, конечно, не брать в расчет таких же сумасшедших фанатиков гербологии, как сам Невилл, всегда находились свои собственные причины для восторга. А обожаемые Невиллом растения воспринимались просто как еще одна деталь жизни: зеленая трава на газоне, тень от деревьев в жаркий солнечный полдень, букет, подаренный любимой девушке или жене начальника. Ах да! А еще – как ингредиенты для зелий. Но хуже всего были дети. Когда-то он от всей души верил, что сможет любить своих учеников. Что стоит познакомиться с ними поближе, и они поймут, что учитель желает им только добра, что уроки – это не печальная необходимость, а радостное открытие, что и сам профессор Лонгботтом – человек вполне себе вменяемый и доброжелательный, да еще и обладающий бесконечным терпением и оптимизмом. Терпение и оптимизм ему понадобились, это точно. С точки зрения учеников, в теплицах было слишком душно. Мандрагоры визжали слишком громко. Земля была… грязной. Слушать преподавателя не являлось безусловным приоритетом учащихся, а уж любить его и его предмет… Первое время очень сильно помогал ореол героя и победителя Нагайны, а также блеск ордена Мерлина, который приходилось цеплять на мантию во время проведения торжественных мероприятий. Однако с годами блеск несколько потускнел, события Последней битвы стали историей, а сам Невилл, несмотря на достаточно молодой возраст, превратился в глазах своих учеников в замшелый реликт прошлого. Герой, занятый негероическим выращиванием цветочков, перестает быть героем. Его снисходительно терпели и изредка слушались. Внимательное отношение к предмету, если таковое все-таки изредка встречалось, заканчивалось сразу же после сдачи экзамена. Какой-нибудь квиддичный матч или воскресный поход в Хогсмит вызывали у студентов куда больше энтузиазма, чем все волшебные растения мира. Ученики по-прежнему относились к гербологии как к еще одному предмету школьной программы, без которого не получить диплом и, соответственно, не устроиться в жизни. Через несколько лет преподавания Невилл начал понимать профессора Снейпа. Еще через несколько поймал себя на том, что почти «дословно» копирует снейповские интонации. Чуть позже радостно осознал, что ученики его боятся. И это был самый лучший результат. Потому что отныне гербологию в Хогвартсе рекомендовалось сдавать на самый высший балл. * * * Но иногда в жизни каждого преподавателя все-таки случаются чудеса. Те самые, не требующие «дурацких взмахов волшебной палочкой» — самые настоящие чудеса. Когда среди тупых или попросту равнодушных взглядов вдруг встречается один, внимательный и цепкий. Когда ты понимаешь, что тебя не просто слушают, а слышат. Когда после урока на практически обреченное: «Есть ли у кого-нибудь вопросы?» вдруг поднимается рука – и вопрос действительно звучит: умный и внятный. За эти мгновения можно простить судьбе любую пакостную пакость. И вот тогда ты вдруг отчетливо понимаешь, что все не зря. В преподавательской жизни профессора Лонгботтома подобные чудеса, безусловно, случались, но были совершенно эксклюзивным товаром. Пятнадцать человек за двадцать лет. Практически все они впоследствии посвятили свою жизнь науке и даже если не стали светилами гербологии, то выгодно проявили себя где-нибудь в сопредельных областях знаний. Их имена можно было встретить в научных журналах, с ними случалось непринужденно поболтать в кулуарах какой-нибудь научной конференции. Ими стоило гордиться. И Невилл гордился. Но таинственная, едва наметившаяся близость, связывающая учителя и ученика, после вручения дипломов очень быстро сходила на нет. У каждого выпускника имелась впереди собственная жизнь, полная приключений и свершений. А учитель оставался в прошлом вместе с целым набором школьных воспоминаний и прекрасных взаимоотношений, так и не ставших дружбой. Даже сделавшись взрослым, циничным и мудрым, Невилл Лонгботтом никак не может привыкнуть к самому печальному бонусу своей, и без того не слишком-то веселой, профессии: необходимости прощаться – и отпускать. Каждый раз, когда из его жизни исчезает студент, в которого он по собственной глупости в очередной раз исхитрился вложить частичку души, бывает предсказуемо больно. Когда-то где-то он прочитал: «В разлуке три четверти горя берет себе остающийся, уходящий же уносит всего одну четверть». Иногда ему думается, что остающемуся достается девять десятых. И уж конечно, никто и никогда не станет писать писем своему бывшему профессору: ни по зову сердца, ни ради необходимости. Зов сердца – это штука в наши дни практически мифическая, а для необходимости есть камины. За почти двадцать лет своей преподавательской деятельности профессор Лонгботтом получил всего одно письмо от бывшего ученика. И на этом письме красовалась темно-бордовая печать Азкабана. * * * Никто и никогда не посмел бы назвать Веронику Гойл милой. Даже когда она была ребенком. Может ли быть милой табуретка? Или тумбочка, купленная на дешевой распродаже? Ладно, положим, в этой жизни встречаются порой чудаки, которые находят милой тумбочку или табуретку. Но только не Веронику Гойл. Принято считать, что все маленькие дети – милые. Маленькая Вероника больше всего напоминала сурового римского императора типа Каракаллы. Вероятно, ее собственный отец, тоже не отличавшийся тонкостью и изяществом черт, все-таки некоторое время считал свою малютку умилительной, но длилось это очень недолго. Пока не появилась на свет ее младшая сестра Айрин. Вот она и оказалась в этой грустной сказке Прекрасной Принцессой: очаровательная, в мать, нежная, ласковая и, безусловно, милая. А Вероника так и осталась Чудовищем при своей восхитительной сестре. Нет, она не делала ничего плохого: выполняла все требования родителей, не связывалась с неподходящими компаниями, училась на «выше ожидаемого». Но есть люди, из которых просто-напросто изливается отрицательное обаяние: тяжелый холодный взгляд, тонкие, словно вечно чем-то недовольные, губы, нежелание и неумение располагать к себе людей. И этого не скрыть ни модными стрижками, сделанными в самых дорогих парикмахерских салонах, ни сшитыми на заказ дизайнерскими мантиями. Помнится, впервые увидев на распределении в Хогвартсе Веронику Гойл, профессор Лонгботтом со всей отчетливостью вспомнил старую школьную неприязнь к ее отцу, вечному спутнику Драко Малфоя, и передернул плечами от отвращения. Слизерин собирал своих. Скорпиус Малфой, уже прошедший на Змеиный факультет, обрадованно махнул рукой Веронике и показал большой палец. Алекс Забини, сидевшая рядом с белобрысым красавчиком, приветливо улыбнулась. Все знали, куда попадет после распределения наследница Гойлов. Только вот Шляпа задумалась и произнесла: «Рэйвенкло». Ни один мускул не дрогнул на широком невыразительном лице девочки, когда она прошла мимо своих друзей к столу, украшенному синевой и бронзой. Похоже, это оказалось самой яркой сенсацией, связанной с распределением, со времен попадания Сириуса Блэка на Гриффиндор. Что действительно поразило Невилла Лонгботтома в истории с распределением: она никак не сказалась на взаимоотношениях внутри того, что должно было стать Серебряным Трио Слизерина. Вероника Гойл, Скорпиус Малфой и Алекс Забини как ни в чем не бывало продолжали существовать в качестве некоего неразрывного целого, приводя в нервный шок любителей факультетской определенности. Только в двух случаях их можно было увидеть порознь: на уроках, проходивших раздельно, и на квиддичных матчах. И если квиддичные матчи не находили в душе Вероники Гойл никакого отклика, хотя она честно «болела» за свой факультет и даже пыталась размахивать сине-белым шарфом на трибунах стадиона, то вот уроки по большей части вызывали у нее самый неподдельный энтузиазм. Профессор Лонгботтом вынужден был признать, что подобную страсть к учебе он в последний раз имел счастье лицезреть на лице своей знаменитой однокурсницы – Гермионы Грейнджер. И уж совсем он был потрясен, когда однажды Вероника Гойл пришла к нему в теплицы и попросила о дополнительных занятиях. И не потому, что у нее имелись какие-то проблемы с баллами, а потому, что она искренне любила гербологию. Малфой и Забини не разделяли научных интересов своей подруги, зато она разделяла их интерес к попаданию во всякие переделки: не раз и не два у всей троицы вызывали в школу родителей и вели суровые разговоры об отчислении. (Которые, разумеется, так и остались всего лишь разговорами.) Несколько раз вся компания оказывалась в Больничном крыле. (Например, после ночной прогулки по Запретному лесу и встречи с кентаврами.) Короче говоря, шла нормальная школьная жизнь. Пока дети не повзрослели. С возрастом профессор Лонгботтом возненавидел занятия на старших курсах: гормоны – страдания – охи-вздохи – любовные записочки и желание произвести впечатление на противоположный пол буквально любой ценой. О каких-либо знаниях можно забыть. Дольше всех продержалась, разумеется, Вероника Гойл. Не ставшая с возрастом милее и очаровательнее, не обретя ни женственных форм, ни изысканной грациозности, она, казалось, была совершенно неподвластна всеобщему гормональному помешательству: также старательно конспектировала лекции, также подолгу пропадала в библиотеке, также приходила по вечерам в теплицы, чтобы повозиться с очередным экзотическим зеленым любимцем. Невилл уже начал тайно надеяться, что его лучшая студентка принадлежит к тем разумным особам, которые чужды всяческой романтической чепухе и готовы полностью посвятить себя науке, когда на Веронику обрушилась Та Самая Роковая Страсть. И – кто бы сомневался! – имя этой страсти было Скорпиус Малфой. Невилл всегда думал, что нельзя влюбляться в друзей. Не в силу каких-либо посторонних моралей и запретов, а просто потому, что настоящий друг порою становится тебе ближе и роднее, чем кровный родственник. И при этой степени близости как-то почти полностью исчезает та самая таинственная дымка непознанности, которая влечет нас к новым открытиям и завоеваниям. У Невилла перед глазами имелся совершенно откровенно негативный опыт его собственных друзей: брак Рона и Гермионы, который распался ровно через год кромешного ада. Но кто и когда пытался учиться на чужих ошибках? Особенно, когда на улице — май, учеба подходит к концу, впереди – целая жизнь, а Скорпиус Малфой прекрасен, как принц из волшебной сказки. Справедливости ради стоило отметить, что Скорпиус действительно оказался куда симпатичнее, доброжелательнее и умнее своего собственного родителя на последнем курсе Хога. И мог выбрать любую девушку, на которую только упал бы благосклонных взгляд его прекрасных серых глаз. (Собственно, имя девушкам Скорпиуса было – легион, и их уже давно никто не считал, смирившись с ветреной натурой наследника Малфоев.) И вот однажды – бог весть зачем! – этот взгляд остановился на Веронике Гойл. И Вероника сошла с ума. Она стала красить губы вызывающе-алой помадой и использовать чары гламура. Укоротила мантии ровно до того предела, за которым слово «приличия» теряло всяческий смысл. Забросила учебу и едва не завалила ЖАБА. Преподаватели ставили ей оценки «по старой памяти» и «учитывая прошлые заслуги». Минерва МакГонагалл начала вести разговоры о том, что наконец-то уйдет на заслуженный отдых. Веронике было плевать. Вероника была влюблена! Так она и покинула Хогвартс: рука об руку со своим прекрасным возлюбленным, преисполненная надежд на тот самый счастливый финал, которым просто обязаны заканчиваться все сказки. В день выпускного бала профессор Лонгботтом впервые за много лет напился до совершенно свинского состояния. Он давно не верил в счастливые финалы. И оказался прав: через пару месяцев на первой странице «Ежедневного пророка» появилась огромная статья о помолвке единственного наследника древнего аристократического рода Малфоев с очаровательной мисс Гойл. Мисс Айрин Гойл. * * * Профессор гербологии Невилл Лонгботтом смотрит на письмо, которое до сих пор крутит в руках, и не знает, что ему делать. Весь вопрос в том: верить или не верить информации, содержащейся в письме? Могла ли целеустремленная и страстная почти до фанатизма Вероника Гойл убить человека, который отнял у нее смысл существования? Невилл давно уже не верит в какие-то абстрактные идеалы добра и всеобщий гуманизм. Безусловно, могла. Убила бы она так бездарно, как это выглядит по итогам расследования? Вряд ли. «Я этого не совершала». Невилла начинает колотить крупная дрожь, когда он пытается представить, до какой степени отчаяния должна дойти сидящая в камере смертников Азкабана восемнадцатилетняя девочка, чтобы отправить свое последнее письмо (единственное письмо, положенное приговоренному перед казнью) не родственникам, не возлюбленному и не лучшей подруге, а учителю травологии, который всего-навсего был когда-то добр к ней. В последние три дня, отпущенные ей на земле, Вероника Гойл вспомнила о профессоре Лонгботтоме. По всей видимости, это говорило о том, что больше ей обратиться оказалось не к кому, а не о каких-то иных сентиментальных соображениях. Понятие сентиментальности было совершенно чуждо Веронике Гойл. Кстати, вот интересный вопрос: почему она не написала кому-то еще? Не родственникам – это как раз понятно: Гойлы еще во время слушаний в Визенгамоте публично отреклись от своей дочери-чудовища. Не бывшему возлюбленному – тоже понятно: такую страшную измену простить просто невозможно. Но почему не лучшей подруге? Помнится, во время учебы в Хогвартсе Вероника и Алекс Забини были просто не разлей вода… Да и связями семейку Забини Мерлин не обидел. Так почему? По-видимому, если человек когда-либо держал в руке меч Гриффиндора, то в трудную минуту ладонь сама собой начинает сжиматься на рукояти. Герои не бывают бывшими. Только если честно позволили себе умереть. И Невилл Лонгботтом, участник Последней битвы и победитель Нагайны, дает своему прошлому страшную клятву: сделать все, чтобы узнать правду, куда бы эта самая правда его ни завела. А профессор Лонгботтом просто соглашается, что другого выхода у него нет, если он и дальше желает смотреть на себя в зеркало без особого отвращения. Но три дня – это мало. И один из оставшихся Веронике Гойл трех дней уже прошел. * * * Если жизнь чему-то и научила Невилла за прошедшие с Последней битвы годы, так это проводить эксперименты и делать на их основе соответствующие выводы. Поэтому первый из оставшихся — уже двух — дней он тратит на разговоры. Просто навещает своих бывших учеников и слушает – очень внимательно. Он наведывается к ним домой, пересекается в кафе, офисах и магазинах. Под конец дня у него начинает дергаться правый глаз при виде каминов, и возникает жуткая изжога при мысли об аппарации, черная мантия становится серой от каминного пепла и дымолетного порошка, а сердце выдает сто двадцать ударов в минуту. Зато он исхитряется побеседовать аж с тридцатью восемью одноклассниками Вероники Гойл. И поздно вечером у камина в своей гостиной, перебирая и классифицируя собранные сведения, уже может утверждать наверняка, что знает, кто подставил Веронику. В сущности, все услышанное за сегодня, можно условно разделить на несколько частей. Первая – общие места (Вероника Гойл – чудовище и всегда такою была): «меня от нее бросало в дрожь», «она никогда не давала списывать», «она не сочувствовала мне, когда меня бросил мой парень (моя девушка)», «я ни разу не видел (-а) ее плачущей» — и все в таком духе. Вторая – обсуждение ее романа со Скорпиусом Малфоем: «он никогда ее не любил», «он всегда был слишком хорош для нее», «Малфой – известный бабник», и одно – неожиданно трезвое: «он ее не стоил». И третья – самая любопытная: рассказы о женской дружбе. О том, что говорила о своей лучшей подруге Алекс Забини вечером в гостиной Слизерина. О том, в какой ярости была Алекс, когда ветреный Малфой бросил возлюбленную ради ее очаровательной сестры. О том, как здорово владела Алекс сложным искусством легилименции. Можно сказать, к этому у нее имелся просто прирожденный талант. Профессор Лонгботтом отлично помнит Алекс Забини: высокую, смуглую, привыкшую получать все, что только захочет, умную, дерзкую и очень решительную. А еще именно Алекс Забини обнаружила тело жертвы в тот роковой день. И именно она первой бросилась искать Веронику. Для Невилла становится совершенно очевидно, почему Вероника Гойл не отправила свое последнее письмо лучшей подруге. Выпив зелье Сна-без-сновидений, он проваливается в пустоту. Завтра ему потребуются силы. А со своими демонами можно будет пообщаться в другой раз. * * * Второй день (и последний в короткой жизни Вероники Гойл) Невилл Лонгботтом начинает с визита в Министерство магии. Есть все-таки свои плюсы в том, чтобы быть обладателем ордена Мерлина первой степени: не надо записываться на прием к министру за неделю. К тому моменту, когда сильно постаревший и погрузневший министр Шеклболт появляется возле своего кабинета, его уже встречает первый посетитель. Кингсли даже не делает вид, что рад. Он давным-давно оставил позади все героические воспоминания времен Ордена Феникса и живет исключительно сегодняшним днем и его заботами, коих никогда не бывает слишком мало. Но приходится делать хорошую мину при плохой игре: все же еще есть люди, которые помнят последнюю магическую войну и роль в ней Невилла Лонгботтома. Кингсли растягивает губы в максимально дружелюбном оскале и широким жестом приглашает героя в свой кабинет. Разговор длится почти час: Невилл объясняет и приводит свои аргументы, министр хмурится, качает головой, стучит кулаком по столу и выкрикивает: «Нет! Ни за что! Не позволю!» — и: «Это просто издевательство над правосудием!» Невилл начинает по второму кругу, взывает к гуманизму, поминает злодейства покойного Волдеморта и его наплевательское отношение к человеческой жизни, снова говорит Шеклболту о том, что осужденной всего восемнадцать лет, ровно столько же, сколько было детям Пожирателей, которые, несмотря ни на что, получили право на амнистию тогда, в девяносто восьмом. «Другие времена, друг мой! — гудит министр, отирая со лба пот рукавом своей роскошной синей мантии. И ничего, что на улице стоит довольно прохладный сентябрь. – Сложная политическая обстановка не располагает… Мы не можем допустить… Наши враги только и ждут…» Наконец, он просто и тихо говорит: «Нет», — и Невилл понимает, что проиграл. До конца дня профессор Лонгботтом еще успевает пронестись по этажам, дернуть за кое-какие ниточки («не знаю, могу ли я чем-нибудь…»), оставить прошение на апелляцию секретарю Визенгамота («мне очень жаль, но следующее заседание состоится только через неделю»), пытается послать сову Гарри Поттеру («Сужу матч Аргентина – Бразилия, давай поговорим завтра. О чем ты вообще?»). Рона теребить бесполезно: вот уже несколько лет он тихо спивается на пару с братцем Джорджем. Гермиона вышла замуж за Перси Уизли и счастливо погрязла в делах своего многочисленного потомства и дипломатической карьере мужа, которую он строит где-то в далекой Японии. А больше из их прежней героической компании никто и не приходит на ум. Есть еще, правда, видный общественный деятель и меценат Драко Малфой, который мог бы нажать на кое-какие рычаги, но что-то подсказывает Невиллу, что он и пальцем не пошевелит ради жизни Вероники Гойл. Значит, остается всего один шанс. И Невилл собирается использовать его целиком и полностью. Впереди – довольно долгая ночь. Зелье Сна-без-сновидений сегодня будет благостно пылиться в шкафу. А демонам придется немного подождать. * * * Дементор всегда приходит в одно и то же время: в девять часов утра. Он не склонен заставлять приговоренных к смерти ждать. Лично провожает осужденных в специальную комнату для приведения приговора в исполнение. Эта комната полностью защищена от применения магии: никаких стихийных выбросов, никаких злонамеренных попыток использовать тайно переданную родственниками волшебную палочку. Магии нет. Зато посреди комнаты стоит кресло: простое деревянное кресло с удобными подлокотниками. Приговоренный садится в кресло, тело его фиксируется надежными кожаными ремнями. Руки крепятся к подлокотникам так, чтобы видны были вены. Вены у осужденных разные: у кого-то простые и четкие, как голубые шнуры, протянутые под кожей, у кого-то – скрытные и пугливые, таящиеся где-то в глубине. Для Дементора это вовсе никакая не проблема: поговаривают, что он видит человека насквозь. Еще ни одна вена не скрылась от его профессионального взгляда. Затем он достает шприц. Обычный маггловский пластиковый шприц в вакуумной упаковке. Из крошечного непрозрачного фиала наполняет шприц ядом. Секрет яда известен только ему одному, но ясно одно: этот яд действует безупречно. Иногда в последние минуты приговоренного Дементор говорит ему что-то утешительное, но чаще просто молчит. Не его дело спасать души. Затем острая игла находит вену и остается только нажать на пластиковый поршень. Никаких ненужных мучений: осужденный вздрагивает, скорее всего, просто от укола иглы, несколько раз хватает затхлый азкабанский воздух широко открытым ртом, выгибается в своих ремнях – и затихает. Навечно. И никаких леденящих душу подробностей. Потом приходит азкабанский врач. (Есть там теперь и такая должность.) Удостоверяет смерть и подписывает бумаги. Дальше тело упаковывается в специальный саван и передается родственникам для погребения. Правда, случается, родственники не спешат забирать тело. Очень может быть, что у приговоренного не осталось на свободе никаких родственников, или они попросту не желают знать того, кто оказался самым настоящим чудовищем. Таких неприкаянных покойников провожает в последний путь все тот же Дементор. Согласно многовековой традиции, два дюжих охранника доставляют тело умершего на самую верхнюю площадку самой высокой башни тюрьмы Азкабан, что почти нависает над обрывом, и сбрасывают вниз, в море, предварительно специальным заклинанием прикрепив к ногам трупа чугунное пушечное ядро. Откуда в подвалах Азкабана практически нескончаемый запас маггловских чугунных ядер, не знает даже комендант крепости, но дурацкая пафосная традиция блюдется неукоснительно. Разумеется, покойник мгновенно отправляется на корм рыбам. Ходят упорные слухи, что перед тем, как запаковать тело в саван, Дементор касается холодного лба казненного своими не менее холодными губами в последнем, прощальном поцелуе. Скорее всего, все это ложь, местный азкабанский фольклор, бредовые выдумки жадных до сенсаций людей. Страшная память о прошлом. Современность же удручающе-прозаична. Впрочем, из всякого правила могут быть исключения. Для мертвой Вероники Гойл Дементор действительно находит прощальный поцелуй – короткий, в лоб. А еще… Еще он снимает с шеи амулет – нелепый «куриный бог» на черном шелковом шнурке – и зачем-то надевает его на шею казненной девушке. Кто же знал, что дементоры – существа сентиментальные… * * * Вены у Луны были тоненькие, бледные и после первого же укола начали прятаться. Невилл прижимался к ним губами и шепотом уговаривал ничего не бояться, потерпеть ради малышей. Величайшее счастье его жизни — диагностированная у Луны двойня – обернулось для их семьи сплошным затяжным кошмаром. Колдомедики определили это как «патологический резонанс магических потенциалов родителей, спроецированный на магические потенциалы плодов». Проще говоря, шансы, что Луна сможет выносить детишек, были ничтожно малы. Невилл доставал какие-то сверхдефицитные вытяжки из магических растений с другой стороны земного шара, таскался к шаманам и знахарям, даже добрался до тибетских монастырей. Приговор был один и тот же: «Вам поможет только чудо». А потом Гермиона, тогда еще Грейнджер, дала неожиданно-простой совет: обратиться в маггловскую клинику, специализирующуюся по аналогичным проблемам. И там после серии обследований прозвучали те самые два волшебных слова: «магнезия», «внутривенно». Луна поверила сразу. Она вообще всегда была склонна верить во всякую ерунду. Вот и в своего мужа верила совершенно безоговорочно. А Невилл до сих пор с ужасом вспоминает, как делал ей первую внутривенную инъекцию. Но возить жену каждый день в маггловскую клинику при таком состоянии здоровья казалось просто нереальным. И он справился. Освоил инъекции и с тайным благоговением наблюдал, как раз от раза Луна выглядит все лучше и лучше, как возвращаются краски на ее исхудавшее, бледное до сероватого оттенка лицо, как фигура обретает прежние женственные очертания, а талия с каждым днем чуть-чуть увеличивается в объеме. (Или ему так казалось на волне тогдашней эйфории?) Колдомедики в больнице Святого Мунго только разводили руками: в чудеса маггловской медицины они не верили. Но угроза начала отступать, строптивые магические потенциалы примирились между собой, и организм молодой мамы уже не воспринимал их как угрозу. Все было хорошо. До того страшного дня. Невилл постарался забыть эту дату навсегда, разве что не наложил сам на себя «обливиэйт». Ничего не вышло. Двадцать второго декабря, почти перед Рождеством, Луна отправилась в магазинчики Косой аллеи покупать подарки. Одна. Потому что у Невилла в этот день была мордредова туча двоечников с пересдачей всего, чего только можно. Заглянула в лавочку магических украшений мистера Юзенидиса. Выбрала запонки, меняющие цвет в зависимости от силы любовных переживаний того, кто их носит. Попросила праздничную упаковку. А вот выйти на улицу уже не успела. Три грабителя, ворвавшиеся в магазин, кинули ровно три «авады»: одну – в хозяина, закрывавшего витрину, вторую – в продавца, завязывавшего на коробке серебряную ленточку, а третью… Потом, на суде, они будут каяться: три мальчишки, все не старше двадцати лет, слетевшие с катушек под воздействием маггловских наркотиков. Суд не счел это смягчающим вину обстоятельством. Их всех приговорили к смерти. Непростительные заклятия оставались непростительными даже в эти мирные времена. Но в Азкабане уже давно не водилось дементоров, а на должность палача никто не рвался. Невиллу казалось, что он сам умер тогда, в Косой аллее. Но только казалось. Потому что ему помогли выжить мечта о мести и страшная сила ненависти. Почти два года он ждал исполнения приговора. Почти два года каждый день открывал по утрам «Пророк» с тайной надеждой, что справедливость, наконец, восторжествовала. И совершенно напрасно: в Азкабане по-прежнему не было палача. И тогда он пошел к председателю Визенгамота, в чьей юрисдикции по-прежнему находилась тюрьма Азкабан, и предложил свои услуги. Старый Рашворт чуть не умер от счастья: ситуация с невозможностью приведения в исполнение приговора суда слишком долго оставалась его любимой головной болью. Они подписали магический контракт, а сэр Рашворт еще и принес Нерушимый обет о неразглашении тайны личности нового азкабанского палача. Отныне во всех документах и ведомостях он числился как Дементор. Именно это прозвище стояло в приказе, подписанном министром Шеклболтом Кингсли. А волосы, добытые у одного немолодого маггла с лондонской окраины, довершили преображение. Профессор травологии Невилл Лонгботтом варил отличное оборотное зелье. А еще он изготовлял отличные яды. Те самые, благодаря которым, некоторые преступники до самого последнего мига оставались в сознании и точно знали, что с ними происходит. А некоторые уходили легко и безболезненно. Невилла не мучили угрызения совести. Невиллу не являлись во сне призраки убитых им людей. Он не был убийцей, он был палачом. Земным воплощением проклятой богини Немезиды. Дементором. И если ему все-таки снились по ночам кошмары, то в них ему слышался детский плач. * * * Почти через час после того, как завернутое в саван с прицепленным к ногам ядром тело Вероники Гойл распороло свинцово-серую поверхность воды под стенами тюрьмы Азкабан, на том же самом месте появилась невзрачная рыбацкая лодчонка. Если бы кто-то и задался вопросом: кому придет в голову ловить рыбу в этих мрачных местах? — то, безусловно, не получил бы никакого внятного ответа. Только вот любопытных в этот час на стенах Азкабана не обнаружилось, и странный рыбак остался незамеченным. Кругленький лысый коротышка разделся, зябко поеживаясь, и нырнул в море, предварительно что-то пожевав и с некоторым трудом проглотив. На поверхности он не появлялся довольно долго, а когда все-таки появился, на руках у него лежал длинный серый тюк, напоминающий завернутое в ткань человеческое тело. Дышал ныряльщик с трудом и, кажется, не совсем так, как дышат люди, что было, в общем-то закономерно, потому что под нижней челюстью у него, со свистом втягивая воздух, топорщились пластинки жабр. Потом жабры исчезли, а человек закинул свой страшноватый улов в лодку, забрался в нее сам, вытерся белым махровым полотенцем, натянул обратно одежду и помахал палочкой. Лодка рванула с места и довольно скоро скрылась за очередным изгибом скалистой прибрежной линии. Еще какое-то время человек, сбросив скорость, вел свое суденышко вдоль берега, пока не заметил небольшой провал пещеры возле скалы, напоминающей греющегося на солнце тюленя. Лодка нырнула в пещеру и причалила к широким ступеням, образованным отполированными морем выступами скальных пород. Лодочник вышел на берег, вынул из лодки груз и, положив его на камень, торопливо разрезал мокрую ткань. Было очевидно, что некрасивая девушка в тюремной робе, чье тело человек аккуратно освобождал сейчас от мокрых складок савана, умерла до того, как оказалась на морском дне. Странный толстяк разжал сведенные предсмертной судорогой синеватые губы кончиком маленького острого кинжала, влил в образовавшуюся щель рта содержимое непрозрачного фиала и стал ждать. Через несколько минут по телу прошла волна дрожи, сменившаяся мощной судорогой и резкими конвульсиями. Человек успел подсунуть под затылок внезапно ожившей покойницы свою рубашку и теперь изо всех сил прижимал ее повернутую на бок голову к импровизированной подушке, не давая разбиться о камни или захлебнуться слюной. Постепенно судороги становились все меньше, а потом и вовсе сошли на нет, оставив после себя лишь легкую дрожь. Самое, пожалуй, странное во всей этой картине заключалось в том, что одновременно и таинственный лодочник менялся совершенно неожиданным образом: он стал значительно выше и куда более худощавым, обрел вполне приличную шевелюру и легкую сутулость, свойственную тем, кто много времени проводит за письменным столом. Девушка, лежащая у него на руках, открыла глаза и улыбнулась: — Здравствуйте, профессор Лонгботтом. * * * Профессор гербологии Невилл Лонгботтом очень редко получает письма. И, разумеется, те письма, что он получает, ему доставляют совы. Поэтому весь педагогический состав Хогвартса, открыв рот, смотрит на потрясающей красоты попугая, который опускается на преподавательский стол и с самым степенным и благовоспитанным видом протягивает профессору Лонгботтому когтистую лапу с прикрепленной к ней совершенно маггловской открыткой. Профессор Лонгботтом отвязывает открытку и смущенно улыбается, скармливая птице внушительный кусок ванильной плюшки, которые так бесподобно пекут хогвартские домовые эльфы. Попугай выдает скрипучее: «Благодарю вас, сэр!», чем ввергает и без того шокированных зрителей в абсолютный ступор, делает круг над залом, грациозно гадит на шляпу директора МакГонагалл и исчезает в раскрытом окне. Впрочем, директор МакГонагалл не спешит возмущаться: ее слишком занимает открытка. — От кого это, Невилл? – спрашивает Минерва, на миг снова превращаясь в юную девочку, жадную до загадок и тайн. Профессор Лонгботтом благодушно улыбается, теребит висящий у него на шее на черном шелковом шнурке магический маячок в виде «куриного бога» и отвечает доверительным шепотом: — От благодарных учеников. На открытке изображен почти белый песчаный пляж, омываемый волнами моря совершенно невозможной синевы, и под росчерком пальмового листа – ярко-желтая, как оперенье только что улетевшего золотого аратинга, надпись: «Привет из солнечной Бразилии!» А внутри открытки – выведенная старательным ученическим почерком (так мог бы писать десятилетний ребенок или взрослый, пожелавший остаться неузнанным) всего одна строчка: «Приезжайте в гости!» Профессор Лонгботтом всерьез подумывает воспользоваться приглашением. * * * Спустя полгода после описанных событий «Ежедневный пророк» с искренним восторгом сообщает о помолвке Скорпиуса Малфоя и Александры Забини. * * * Человек по имени Дементор больше не является штатным палачом тюрьмы Азкабан. Он написал заявление на увольнение почти сразу же после казни Вероники Гойл, мотивируя свое решение семейными обстоятельствами. Должность палача Азкабана в настоящее время вакантна. 4.06 — 13.06.14