Personal Storm

Больно видеть, как сверкающие на солнце кристаллики слёз гладят-царапают её веснушки, как влага касается горячими пальцами покрасневших глаз, измученного бесконечными всхлипами носа и мягких губ, приоткрытых в удушье. За жаром своего горя она не замечает солнечного тепла и в чистейшем небе видит чёрные душные тучи, сгустившиеся над умирающей Аркадией. Она страдает, наблюдая за штормом, но всё равно смотрит, потому что чернь её мира хватается за тьму её зрачков и призрачными руками-колючками перетягивает на себя. А почему смотрю я? Потому что в который раз надеюсь в отражении океана глаз заметить разрушительное торнадо, понять наконец, чего так боится Макс, отчего так дрожит её маленькое хрупкое тельце в моих руках, в ужасе прижимается спиной к моей груди. — Это мой шторм, — невесомым пеплом падают слова на дно лёгких. Крепче хватка, ближе к шее, чтобы дыхание грело её и держало над бездонной пропастью. — Я устроила всё это. Израненные пальцы слабо указывают на Аркадию Бэй, что, как огромный кот, устроилась на тёплом местечке под солнечным лучом и распушила хвост из машин спешащих куда-то рыбаков. Перехватываю трясущуюся руку и сжимаю в кулаке закоченевшие до красноты подушечки. Макс смаргивает очередную слезу и царапает ногтями мою ладонь, думая, что я боюсь торнадо. — Я сломала время. Доигралась с перемоткой. «Перемоткой», — эхом проносится в голове, пока я глажу нежное, фарфоровое запястье под прозрачным больничным браслетом, затянутым удавкой. Макс не рыба, чтоб помечать её подобной биркой. Она человек. Человек. — Ты просто человек. Ты не просила о способностях. Губы дрожат в бледной улыбке, а горло стягивает невидимая больничная удавка. Я думала, что роль птицеподобного духа ветра — моя последняя театральная пытка, но видел бы меня сейчас мистер Китон… Призрачный торнадо путается в моих волосах и задыхается под тёмно-синей шапкой. Макс ни за что не прознает, что я не вижу её персональной бури. Солнечные спицы вонзаются в глаза. Веришь ты или нет, хиппи, но наблюдать за спокойствием иногда больнее, чем подставлять лицо порывам жестокого ветра, пропитанного солью. Вырывается из моих объятий, лихорадочно отталкивает мои руки и встаёт у самого края, в безумстве округлёнными глазами разглядывая пустоту. Плечи вздымаются математически точно — один к четырём. Глубокий вздох и подъём, а потом короткими вздрагивающими всхлипами вниз — четыре, три, два, падение и заново, истерично втягивая сухой воздух и дёргая жгуче-красную рубашку за истрепленные полы. Опускается на колени и плачет, не закрывая глаз, так наивно и чисто открывая душу целому миру. — Я заберу тебя домой, — вместо ненавистного «не плачь». Частые-частые кивки и крепкие, как всегда, объятия, она одновременно и прячется, и прячет меня, вжимая ладонь меж лопаток, скрепляя нас как странички в истории болезни «Максин Колфилд», торопливо исправленной на «Макс» под колючим взглядом. Слепо рассматривает кукольные, похожие один на другой домишки, пролетающие за пятнистым от грязи стеклом пикапа, и сжимает пиратский флаг, заботливо укрывающий порванное сидение, ухватываясь аккурат за белую кость, перечёркивающую череп Кровавого Билла. Хирургическая точность в нанесении повреждений всегда была ей свойственна. Радио молчит, пристыженно поджав металлические губы, а мотающий башкой болванчик, напротив, насмешливо ухмыляется чужой беде и гордо хвастает игрушечным микрофоном. Макс всегда лучше на окраине города. Руки у неё обжигающе-холодные, хаотично движущиеся в попытке осязать всё, болезненно сжимающие плечи и неожиданно ласково стаскивающие шапку с выцветших волос. Горячий шоколад плещется в радужке покрасневших глаз, пока зубы оставляют лёгкий укус на кончике замёрзшего носа. — Чтобы согреть, — слетает с губ, — тебе было холодно в той реальности. Я хочу ответить, что нет никаких альтернативных реальностей, закричать, распаляя пожар, что пора прекратить эту тупую игру, из раза в раз повторяющуюся, хочу достучаться до Макс, запертой в клетке сумасшедшего разума. — Спасибо, — шёпотом отвечаю я, обводя порозовевшие скулы. Дрожащие пальцы приподнимают рваные края майки. Старая Макс просится наружу, заслышав знакомый всхлип. Зрачки расширяются, спуская затвор внутреннего фотоаппарата, и скомканный полароидный снимок застревает в глотке. Ногти очерчивают линию под рёбрами, задерживаясь в ложбинке солнечного сплетения, чтобы настойчивым касанием оставить несбыточную надежду, а потом опять идут ниже, царапая стыдливо втянутый живот. Взгляд на секунду мечется к фигурке поющего человечка на капоте и возвращается уже пропитанный виной, весь затуманенный от слёз. Мягкий поцелуй во влажную веснушчатую щёку и ничего больше. Я знаю, что ты боишься, Макс. И никогда не прекращала бояться после того, как мудотчим вытащил тебя из проявочной, сломленную и исколотую иглами мутных шприцов. Марк Джефферсон наводнил твою голову беспочвенным страхом и заставил поверить в шторм, бушующий снаружи, только ради того, чтобы сделать серию фотографий до смерти напуганной девочки. Моей до смерти напуганной девочки. Удар по рулю и стремительный разворот назад, в Аркадию Бэй, пока нас не обыскались. Никто не понимает, что денёк за городом поможет куда лучше психотропных веществ, и никто понять и не пытается. Никто не пытается поверить в шторм, как я. Усатый dick-татор провожает нас недовольным взглядом и почти говорит липнущее к языку «Опять эта сумасшедшая ночует у нас», когда мама хлопает его по спине и молча приказывает заткнуться. Если бы я могла подарить ей добрую и заботливую дочь, я бы сделала это без тормозов, но остатки настоящей Хлои Прайс унесло вместе с торнадо. Прости, мама. Моя напуганная девочка кладёт ладонь на светящегося теплом маленького медвежонка и разглядывает кровь, пылающими полосками проступившую между пальцев. Мои руки на её поясе, когда она дарит святейшее признание: — Я бы пожертвовала Аркадией снова. Ради тебя. — Я тоже тебя люблю. И Макс улыбается, светясь ярче, чем жёлтый медвежонок. Мои пальцы стягивают прозрачный больничный браслет с запястья, и она тут же накрывает его другой ладонью, будто её раздели догола, перестаёт улыбаться. Между тонких бровей пролегает глубокая, как зажившая рана, морщинка. Гремучая тревога тонет в шоколадной радужке вместе с задушенными воспоминаниями о клинике. — Хлоя, — зовёт вдруг, слепо шаря рукой по воздуху, пока я не ловлю её вспотевшей ладонью. — Я больше никогда не буду перематывать время. Макс, ты уже обещала это, помнишь? Помнишь ведь..? Медвежонок выключается с пронзительно-звонким щелчком, и темнота тяжёлым полотном падает на глаза. Холодные пальцы зарываются в мои волосы и ревниво оттягивают больные, иссушенные пряди. Жаркое неровное дыхание обжигает подбородок немой просьбой. Макс так и не доросла до меня. Я всегда целую её осторожно, потому что знаю — всё закончится, едва она испугается, но сегодня Макс храбрее, чем обычно. Жмётся ближе, сминая красную рубашку в мягкую гармошку, заводит руки за шею, принуждая склониться к ней, а сама, не справляясь со своей пугливостью, пытается отступить назад. Её сердце, такое же беспокойное, как у лани на футболке, грохочет под моими пальцами и само не понимает, чего страшится. На языке горький привкус лекарств, которыми травят Макс ежедневно, выжимая из неё все соки похуже Джефферсона. Он-то накачал её единожды, а врачи сделали это уже десятки раз. И им плевать, что из-за этого большую часть времени ей плохо, плевать, что ничего не работает и шторм до сих пор бушует в её голове. Макс отстраняется и в ужасе цепляется за мои плечи. — О боже, нам надо к маяку, — и хватает меня за руку, тянет в сторону окна, не замечая, что за ним безоблачная ночь без всяких торнадо. — Стой, Макс… Беру её бледное лицо в свои ладони, пока она одними глазами пытается убедить меня в реальности угрозы, но я правда устала бесконечно кататься к маяку и наблюдать одну и ту же зацикленную сцену прощания с Аркадией Бэй. Достаточно. — Может, хоть раз позволим буре разнести тут всё? Я ожидаю истерики, но Макс неожиданно молчит и не двигается, как сломанная машина. Её плечи плавно поднимаются и опадают, пока она смотрит на меня. — Хорошо, — шепчет и хватается за мои руки, чтобы спустить их ниже. Сердце под ладонями бьётся так же быстро, но Макс не собирается сбегать и твёрдо стоит на месте, стопами врастая в пол. — Хорошо, — у самого уха, опаляя кожу и прикусывая мочку. Её имя повисает в воздухе с тихим вздохом. Руки оглаживают спину, пуская целую волну мурашек. Молчит. Не знает, что сказать. Внизу о чём-то нудит мудотчим, почти заглушая бархатное дыхание рядом. Макс нервно сжимает майку на спине. Она не слышит, но чувствует приближение чужака, охотника, вышедшего на лань с ружьём наперевес. — Давай сбежим. Непонимающе дёргает головой. — Не к маяку и не на машине. Куда-нибудь отсюда. Луна очерчивает исхудавший силуэт зефирным ореолом света и серебрит каштановые волосы искусственной сединой. Словно невесомая бабочка, Макс порхает впереди, почти не издавая звуков в замершей ночи, и упрямо направляется в противоположную от маяка сторону. Я оббегаю её и останавливаю, упирая ладони в сердито вздымающуюся грудь. — Что? — хмурится она. За хрипотцой в её голосе можно различить что-то уверенное от прошлой Макс, которая не бредила альтернативными вселенными и штормом, и это оглушает меня ненадолго. — Макс? Удивлённо поднимает брови и холодными пальцами касается моих губ, подушечками поглаживая мелкие ранки. Внимательно смотрит, глубоко вздыхает и понимает всё. — Хлоя, — в моей манере отвечает она, улыбаясь. На убелённом луной лице ни капли безумия, в глазах виден блеск, присущий здоровому человеку. Это иллюзия, и это ненадолго, но за момент просветления нужно хвататься. Нельзя дать ему уйти. Я целую её мягко, следуя привычке, а она, словно отказываясь играть по старым правилам, сразу отвечает жадно и бесстрашно, гладя пальцами ноющие виски. Внутри клокочет странное чувство, будто кто-то ухватился руками за рёбра и потянул их на себя. Дышать тяжело, но очень-очень хочется. На языке лекарства, а над головой гремящее предзнаменование. Впервые я смотрю на небо с тем же страхом, что и Макс, и впервые я вижу, как вдалеке сверкает молния, разрывая чёрные, как смола, тучи белым шрамом. Луну медленно затягивает во тьму стремительно приближающейся бури. Вот о чём кричал мудотчим. — Торнадо, — падает на асфальт и оставляет огромную выбоину. Ладонь давит на щёку и заставляет повернуть голову обратно к Макс. — Я давно знаю, — убийственно спокойно. — Но это настоящее! Печально улыбается и оставляет короткий поцелуй на кончике носа — чтобы не замерзал. Седые от луны волосы треплет пока ещё слабый ветерок. — В Орегоне такое случается. Она не говорит: «Это мой шторм». Потому что она наконец-то в полном сознании. — Ты не хочешь к маяку? — А ты? И вместо ответа я вновь целую её. Очнувшаяся от долгого сна Макс оставляет на теле жгучие, но живые отметины. Шторм налетает на Аркадию Бэй, и я даже рада, что он, в кои-то веки, существует.