Силуэт

1

      Старенький телевизор тихо зашипел, картинка поплыла, прежде чем экран заволокли черные полосы, разбавленные рядом белых пятен. Джон не глядя проглотил ужин, но так и не почувствовал желаемого насыщения; преследующий голод свернул желудок в тугой узел. Он облизнулся — все еще хотелось есть. Но последние два месяца выдались голодными и бедными, урожай болел, мало кто из фермеров мог похвастаться хорошим заработком и сытными вечерами. Такое бывало редко, но бывало — к фермерским полям закрадывалась чернота и селилась меж зарослей репейников и желтых ромашек, скользила дальше и охватывала кукурузные поля, засеянные пашни и фруктовые аллеи. Днем Джон сорвал со старой яблони тусклый, покрытый желтыми пятнами лист и провел пальцами по сухой, потрескавшейся коре, а сейчас уныло отводил взгляд от матери. Та выглядела виноватой, и он совсем не знал, что сказать, чтобы развеять ее состояние.       — Спать. Идите спать, — голос Тома прозвучал громко и резко в стоящей тишине. Он чертыхнулся и стукнул пульт о край стола, стараясь переключить канал. Раздражение так и горело в нем, и Джон, боясь еще сильнее разозлить отца, шустро кивнул. Он знал: телевизор был неинтересной коробкой, но его рабочее состояние создавало иллюзию спокойствия и обеспеченности в семье. Мало у кого из фермеров он был. И мальчик подумал, что, если тот вот-вот взорвется от натуги, мать расплачется, полностью осознав их бедное положение.       Все еще боясь смотреть ей в лицо, он быстро скользнул в свою комнату. Половицы скрипнули под старым потертым ковром, дверь закрылась с протяжным скулежом, чуть дальше по коридору в свои комнаты зашли братья и сестры Джона, но звуки на этом не прекратились — тихие перешептывания и шипение телевизора он все еще слышал с кухни. Помедлив, мальчик прильнул к окну и устало уставился на чернеющее кукурузное поле. Оно шелестело какой-то своей напев, ветер с холма танцевал меж толстых стеблей и колыхал початки, но Джон не мог разобрать их шепота и движений ветра.       Тот куда-то бежал, поднявшись и разойдясь еще днем и усилившись к вечеру.       Стебли, растущие так близко друг к другу, казались сплошной стеной; ветер накренил их на бок, но нечто колыхнулось в другую сторону, и Джон тут же припал к окну. Показалось ли? В черноте ничего нельзя было разобрать. Он знал каждый сантиметр участка, но вместе с тем, верно, в силу возраста он был полон детских фантазий и страха, что вырисовывали все новые и новые картинки, волнующие и пугающие. Но, ничего и не разглядев, он нырнул под холодное одеяло.       Телевизор на кухне прекратил свое шипение, и последнее, что слышал Джон, засыпая, было предупреждение о надвигающейся буре и тихие шаги за окном.       Жалобно заскулили собаки.

***

      Биф тяжело дышала. Ее ошалелый безумный взгляд резко прыгал по присутствующим, пасть скалилась и дрожала. Она будто задыхалась. Джон боязливо выглянул из-за плеча отца. Страх сковал его, жалость и недоумение затопили следом. Он чувствовал подступающие слезы.       — Папа, что с ней?       Том покачал головой. Уложив собаку на бок, мужчина осторожно коснулся рваной раны на боку животного. Тут же выглянул Ной.       — Бешенство?       — Папа!       — Джон!       Их голоса легли поверх друг друга в бессвязный диалог. Том плохо помнил бешенство у животных, но мог с точностью сказать, что у собаки его не было. Рана была не от зубов. Это были когти, а сама Биф задыхалась от страха. Но кто мог оставить такие раны? Том не помнил, чтобы в окрестностях были замечены какие-то дикие животные, да и соседские собаки всю жизни жили в мире, чтобы сейчас решиться рвать друг другу шкуры.       …Может, все же бешенство?       Том тяжело вздохнул.       — Джон, иди погуляй, — устало попросил мужчина. Собака заворочалась, внимательно следя за его руками, но даже при виде хозяев она не могла успокоиться.       — Но папа!       Мальчишка хотел протестовать. Он был напуган до чертиков, но наравне с этим неясное желание остаться рядом с Биф не позволяло ему шелохнуться.       Он хотел уйти и не видеть ее терзаний.       Пускай не мог позволить себе этого. Это было эгоистично. Это было зло.       Но никто его не слушал. Ной, его любимый старший брат, был взволнован и напряжен и все же поддержал отца, хотя едва ли вслушивался в сказанное. Биф была его собакой, он взял ее лет десять назад еще щенком и теперь смотрел загнанным взглядом на ее дрожащее тело. Но она не только не успокаивалась от ласки и разговоров с ней, она, казалось, и вовсе их не узнавала.       Джон же рванул прочь, получив легкий пинок в бок. Он покинул небольшую поляну за домом, оббежав его сбоку и вышел к кукурузным полям, простирающимися на мили вперед. Те хранили молчание, но изредка перешептывались с ветром. Неясная тревога закралась ему в сердце, но он не мог дать ей объяснение. Оставшиеся напуганные собаки рванули следом, не желая оставаться с раненым сородичем. Они совсем не понимали, что происходит, или понимали слишком много, припадая к земле и скуля — жалобно, страшно, плача. Джон гладил им морды, но ни одна так и не успокоилась.       Рассеянно он двинулся вдоль кромки поля, вслушиваясь в любимый шелест полей, сегодня казавшийся чем-то опасным, плохим. Скрывающим. Острое желание спрятаться теплилось внутри, подогреваемое тихим, почти неслышным скулежом Биф и плачем тройки увязавшихся за ним собак.       Он не понимал их.       Внезапно они все навострили уши. Морды их оскалились, показывая острые зубы. Джон огляделся. Здесь никого не было, но их волнение пылало, и он охотливо его перенял, не в силах противостоять непонятности этого дня. Солнце припекало, слепя, ветер поднимался, силясь сорвать с него соломенную шляпу, дорога на горизонте была чиста — никто не приближался, но кукуруза вдруг зашуршала, треснув в стебле и заваливаясь на другие ростки. Он мигом повернулся к полю.       То возвышалось над ним, стебли пиками взвивались к небу, словно стремясь его проткнуть, но были слишком низки для этого. Джон чуть наклонился вбок, проходясь взглядом по каждому листку и початку. Нечто мелькнуло в стороне, но слишком быстро, что он едва ли зацепился взглядом. Шорох повторился, а собаки зашлись яростным лаем.       Ему вдруг стало не по себе, и Джон отступил назад.       Вздохнул.       Выдохнул.       Крепко зажмурился и тут же открыл глаза. Но лай никуда не делся. Да и тревога тоже. Внезапно его внимание привлек ряд полос на земле. Три глубокие царапины и десяток мелких, уходящих за спину, на секунду лишили его мыслей, и он задохнулся, захлебываясь воздухом, когда легкие запылали огнем.       Он боялся поднять голову.       Посмотреть назад.       Закричать.       Страх сковал его, а громкий собачий рык казался чем-то потусторонним. Они рвали глотки, силясь прогнать фигуру, но тучный силуэт вновь мелькнул в стороне и отозвался утробным шипением в ответ.       Оно не собиралось уходить.       Шерсть на собаках встала дыбом, они прогнулись в холке, и Джон испуганно рванул к дому, почти падая на ватных ногах. Последнее, о чем он подумал, захлопывая за собаками дверь и еще имея возможность мыслить — это то, что ряд царапин, уходящий за спину, ведет к его окну.       Что на поле что-то было.       Что там кто-то ходит.       А на следующее утро Биф умерла и еще две собаки пропали.

2

      Ему никто не поверил.       Джон шмыгнул носом и утер слезы рукавом, медленно двинувшись по дороге, разделяющей лужайку перед домом и кукурузные поля. Напуганный пес опасливо засеменил следом, но, очевидно, не будь он столько привязан и верен мальчику — и шагу не сделал бы из будки. Вытянутая морда чуть дрожала, он вынюхивал чей-то запах, но его движения были столь резки и нервны, что едва ли пес цеплялся за запахи, как тут же отскакивал прочь кромки поля. Джон не мог винить Бо — случилось что-то странное, а за последние два дня одна собака умерла и две другие пропали, он заметил это. Он знал это.       Вряд ли дело было в урагане. Тот не спешил появляться, хотя ветер все еще был силен и стремителен. Мама говорила, что он, может, обойдет их местность стороной, и все же, чтобы там ни было — ветер не оставляет рваных ран и не гонит животных прочь. Еще она говорила — шептала отцу поздно ночью; Джон устал плакать и хотел лечь с ними, но замер перед дверью родительской спальни, прислушиваясь — что ураган, наверное, такой силы, что животные это чувствуют, вот Биф и сцепилась с кем-то, а Сота и Нана убежали от страха.       Джон сердился на мать — он не верил во все это. Он отчетливо помнил, что видел силуэт какого-то животного меж стеблей и початков, но не успел рассмотреть даже очертаний фигуры — зверь вильнул вбок раньше, чем он успел зацепиться взглядом, а удушающий страх не позволял зайти на поле и погнаться за ним. Сейчас же он винил себя. Прошедшие дни, выплаканные слезы, тоска по собакам и промозглый страх почти выбили те расплывчатые очертания из памяти, и все то, в чем он пытался убедить свою семью, казалось собственной выдумкой. Сном. Фантазией. Чем угодно, но не реально случившейся вещью.       Он думал о том, что если бы побежал тогда, то смог бы все проверить и сейчас бы не гадал о правдивости увиденного. Но вернуться в тот день было нельзя. Он винил себя за слабость, за то, что не убедил маму позволить напуганным животным остаться в доме на ночь и что его слезы заставили Ноя сидеть с ним ночью. Он чувствовал себя жалко и надломлено. На секунду Джон ощутил прилив злобы, внутри загорелась опасливая мысль, что Ной прав и это проделки мальчишек с соседских ферм — их запугивания — но что тогда с собаками? Джон не хотел думать о том, что в ком-то из них было столько жестокости, чтобы вспороть Биф бок и напугать до дрожи, чтобы причинить вред Соте и Нане.       Замерев, он оглядел поле. Сегодня он не чувствовал страха перед ним, лишь пережитая боязнь напоминала о себе, изредка воспламеняясь и опаляя. Солнце пекло так же сильно, как и вчера и позавчера, пыльный ветер разбивался о сплошную стену. Сегодня поле не шептало. Оно хранило молчание и ничего не говорило, словно сейчас это было не нужно. Джон прислушался, но ни хруста, ни шуршания он так и не уловил, даже мерные покачивания высоких стеблей были лишены звука. Чувство, что на него кто-то смотрит, схлынуло прочь.       Это все были его выдумки.       Поджав губы и вытерев рукавом набежавшие на глаза слезы, Джон медленно ступил ближе. Пес заволновался и залаял, но напряженно отправился следом — это заставило Джона замереть — собака не могла перенять его фантазии, так что, верно, там и впрямь что-то пряталось, но убедить в этом других у мальчика не было возможности. Он вздохнул и успокаивающе потрепал собаку по носу, прежде чем опасливо ступить ближе и зайти прямиком в заросли. Бо зашелся громким хриплым лаем, но, к удивлению, не последовал за ним — Джон провожал его убегающую к дому фигуру долгим взглядом, а любопытство вдруг объяло его целиком.

***

      В пять лет он боялся заходить на поле и даже смотреть в его сторону. Мама говорила, что тогда он представлял из себя того ещё труса, и они с отцом заклеили бумагой окно в его комнате, выходящее к кукурузной стене. Впрочем, как он помнил сам, до шести он не вылазил из кровати родителей, Ноя и сестры. Но сейчас он не боялся — по крайней мере не по той причине — и медленно пролезал меж стеблей дальше.       Джон помнил все притоптанные полосы-тропы, изрезающие землю; поставленный флажок у примерной середины и неглубокую лисью нору, опустевшую и ставшую местом хранения всех их кладов. Сколько игр было связано с этим местом? Так много, что и не счесть!       Его страх с возрастом прошел, фантазия больше не обласкивала это место, и он перестал даже думать о боязни по отношению к нему. И возвращение подобия боязни было странным. Это не было полноценным страхом — с тех пор, как он обходил каждый метр поля, он потерял тот щемящий детский ужас, преследующий его пятилетнего и не отпускавшего до одури долго. Все детство, можно сказать, Джон жил с ним, и его яркий разум напитывал его все новыми и новыми историями. Но сейчас он не боялся этого места, пускай нечто, увиденное им, взбудоражило его подсознание. Было ли это выдумкой? Джон не знал и не гадал — он искал подтверждение его существования.       До середины поля он дошел быстро и уныло обошел старый флагшток. Краска с трубы облупилась под солнцем, металлический указатель проржавел, а красный флаг чуть выцвел, но не настолько сильно, чтобы потерять свой первичный цвет целиком и лишиться важной роли точки на поле — середины. Поля, конечно, были не бескрайны, но, растерявшись, человек мог бы ходить кругами, а так, наткнувшись на один из флагов — красный, синий или черный — можно легко определиться, где примерно находишься, и выйти. Джон знал это хорошо, и, пожалуй, все фермерские это знали и все же — он прошел достаточно много, но так и ничего удивительного и не заметил. Расстроенный и уставший, он медленно двинулся домой.       Полдень стоял жаркий и душный. Даже ветер урагана нес в себе огонь, обжигая кожу. Джон сильнее натянул соломенную шляпу на глаза и широко зевнул. Усталость и голод слились в единую выжигающуе нутро смесь. Он прошел обратно к дороге и замер у рассеивающихся стеблей, полностью опустошенный, засыпающий на ходу после бессонных ночей — он стоял там, где ранее стоял напугавший его силуэт.       Улегшийся на дно сознания страх поднялся вновь — Джон прошелся пальцами по надломленным стеблям, нагнувшимся от тяжести початков, и осторожно подцепил пальцами клок темной шерсти, а потом прошел дальше к месту, откуда пару дней назад он бежал, словно от огня; поддел носком ботинка принесенные ветром сучья и откинул в сторону, прежде чем пройтись подошвой по твердой земле — стертый носком песок скрывал под собой три глубокие царапины и ряд мелких, уходящих к крепко зашторенному окну мальчишеской комнаты.       Тонкая шерсть, сжатая в кулаке, показалась невероятно тяжелой.       Ему не приснилось.

3

      Утром все необходимое было быстро перенесено в подвальную комнату в амбаре. Джон захватил свою подушку и теплую кофту и устало двинулся в сторону дощатой постройки, пиная мелкие камешки носком ботинки. Еще не было десяти, но Джон с сожалением признал, что голоден — скудный ранний завтрак переварился тут же, но он едва ли почувствовал прилив сил и энергии, а сейчас и вовсе растерял всякие их крупицы.       Ветер разыгрался не на шутку — мама оказалась не права, и ураган двигался к ним, по крайней мере, обещал пройти непозволительно близко. Тучи сошлись над фермой, песок, сбитый с дороги, летел в глаза и в рот, резкое похолодание показалось настоящим морозом. Джон уже пережил один ураган в своей жизни и, в отличии от Руфь и Уинфилда, он не боялся этого — гораздо страшнее было понимать, что какое-то животное бродило в округе и что оно могло кинуться на Джона в их первую «встречу». Оно разодрало Биф бок и, очевидно, по его вине пропали Сота и Нана. Вряд ли он, мальчишка, мог бы нанести хоть какой-то вред клыкастому и зубастому зверю.       Джон тут же скис.       Думать об этом не хотелось, но не делать этого он не мог. Теперь он понимал взволнованность псов и был точно убежден — четыре дня назад зверь вышел на их ферму. Это его Джон увидел, когда ветер сгибал кукурузу в одну сторону, а фигура шелохнулась в другую; это он надломил кукурузные стебли и оставил шерсть на листьях и царапины на земле, но стоило ему об этом заговорить, как мать накричала, а отец отлупил.       Они не просто не хотели слушать его. Они были уверены в лживости его слов, что это не более, чем выдумка и игра сознания.       Собственные родители — Джон был готов расплакаться снова — оставили его один на один с тем, что он совсем не понимал.

***

      — … мама! Я сейчас!       Джон рванул сквозь песчаный ветер. Холодные лезвия проходились по коже, закручиваясь и царапая холодными песчинками. Мелкие сучья больно утыкались надломленными концами в живот и грудь, острые камни били по лодыжкам и коленям, но он не остановился. Жуткий страх быть снесенным надвигающимся ураганом подгонял его, как стая голодных волков гонит свою добычу. Крик матери потонул в свисте пыли и ветра. Он замер, сощурив глаза и вглядываясь в черную даль и ряд бледных сизых молний. Оклахому застелила чернота приближающегося смерча.       Подошва скользила по земле, песок застелил слезящиеся глаза, проник в рот и плотно облепил горло; Джон задыхался, но упорно шагал дальше.       Ветер становился сильнее.       Дом на горизонте, казалось, покачивался; пустой загон для животных трещал, как трещат дрова, объятые огнем. Жуткий скрип на миг заволок сознание, и страх наполнил его целиком. Длинные руки сомкнулись удушающим кольцом вокруг.       — Болван!       Молоток с силой врезался в дверной косяк; гвоздь зашел криво, но глубоко. Ной вскинул голову, и взгляд его пылал. Рядом завозился отец, тяжелый молоток почти выпал из его рук, но в последнюю секунду он ухватился за него сильнее.       — Я хочу помочь!..       — Кретин!       Беззлобный взволнованный крик вновь привел его в чувство. Джон ахнул — настолько это было обидно, но сделал шаг вперед, почти падая от резких ветров. Брат схватил его за шиворот и припал плечом к перилам, спасаясь от сильного порыва; рядом присел отец, а секундой позже Джону послышался жуткий треск, и старые перила по бокам ступеней накренились. Мальчишка сильнее вжал голову в плечи и зажмурился, тут же Том откинул молоток и рявкнул:       — Бежим!       И они рванули прочь. Конечно, все это было ожидаемо, но ураган пришел слишком быстро, и, хоть воронка закрутилась дальше от них, последствия ее возникновения распространились по другим районам. Отчасти они не были готовы.       Джон вцепился Ною в руку. Опасность гнала вперед, ветер грубо толкал в спины, стремясь столкнуть их с ног; кружила в воздухе, смешиваясь с яростной стихией. Все вдруг ожило: рядом пролетели ветки, старые лопнутые мячи; железные собачьи миски заскользили по земле. Джон боялся обернуться назад и оглядеться по бокам — он знал, что стихия бушевала вовсю и озлобленный ветер завернулся в уничтожающую воронку где-то далеко-далеко за горизонтом, но и так близко, что он вот-вот догонит, и это понимание — являлось то выдумкой или нет — было лучшим стимулом бежать.       Его сносило, и Ной хватал его за шиворот, удерживая рядом с собой; трещала плохо заколоченная дверь дома, прокравшийся под крышу ветер зло играл со старыми балками, отчего те жалобно и протяжно скрипели.       Впереди стоял амбар — сегодня — очень далеко от дома, но в любой другой день всего в паре минут бега. Кукурузные поля запищали, их толстые крепкие стебли нагнулись от чужеродной силы, и земля пошла ходуном. Джон не хотел этого видеть, но он чувствовал, как все завибрировало и неясные волны прошли сквозь него. Нутро заледенело и…       …ветер зло пнул его, словно ногой, в щель меж дверей.       Том запнулся на миг и навалился на Ноя, падая; Джон же вскочил, едва ли коснувшись земли коленями и успев содрать кожу, а потом ринулся обратно к тяжелым дверям, наваливаясь на них. Но те не поддались. Лишь немного качнулись, когда рядом припали отец с братом; плачущая мать подгоняла девочек к открытой подвальной комнате.       А последнее, что Джон видел сквозь узкую щель, прежде чем двери захлопнулись, была фигура, что преследовала его последние дни. Скрученная и припадающая к земле, туго обтянутая кожей, она кралась меж тяжелых стеблей. Длинная редкая шерсть трепетала по ветру, вытянутая морда слепо качалась из стороны в сторону, когда зверь шел вперед на кривых изогнутых ногах; когтистые лапы почти достигали широких щиколоток. Зверь рыскал взглядом, выходя с кукурузного поля и смотря прямиком на Джона сквозь узкую щель своими голодными налитыми бешенной желтизной глазами. Мощная пасть оскалила игольчатые зубы.       Джон увидел в нем демона.       И отец закрыл засовы.