Самые непохожие люди во всем Миссури

Well the blue's still in the water and the blue's still in the sky And way beyond the blue there's someone watchin' from on high My clothes may be ragged and my shoes may be worn But I've been a wealthy boy since I've been born Cause I call him when I'm troubled and I call him when I'm weak And he always pulls me through my troubles some way and I believe He'll be there (he'll be there) he'll be there (he'll be there) Like he always is to answer when I call him My mother used to tell me I should take it slow The pace… (с) Johnny Cash

– Диксон? – недоуменный взгляд приобретает оттенок понимания, когда Рэд замечает в его руке ярко-желтую рулетку. Джейсон, держась боком, зачем-то кивает и почти облегченно выдыхает, когда Уэлби, после секундного замешательства, открывает дверь пошире, а не поспешно захлопывает, игнорируя всунутую – Диксон просто предусмотрителен, ладно? – в стык ногу. Тут, кажется, ничего не изменилось с прошлого раза. Ничего, кроме Диксона. Ничего, кроме Уэлби, на лице которого еще видны последствия необдуманного расположения рекламного агентства. Ну и, конечно, ничего, кроме окна, загороженного сейчас картонной вставкой. Диксон старается не пялиться на чужое лицо, на котором синева все еще оттеняет безобразные веснушки, и надеется в этом на взаимность, потому что шрамы, может, и украшают мужика, но только если мужик изначально был неплох собой – не случай Диксона. Вот Уиллоуби они точно не испортили бы. – Диксон? Он моргает и отводит взгляд. …Они чертовски разные. Шеф произносил его имя снисходительно, словно подзывал к себе нашкодившего, но не очень сильно, щенка. Тянул «и» и глухо щелкал «к». Это «Диксон» навсегда останется внутри черепной коробки Джейсона, служа неким гласом совести и нравственности. И когда Диксон, как добланую мантру, мысленно повторяет содержимое письма, в его голове без труда всплывают до боли знакомые интонации. Так говорят с тобой те, кого ты вроде как заебал, но они добровольно взвалили на свои плечи груз ответственности за тебя (нет, его мама говорит с ним не так!) и несут его. Молча и терпеливо, не обвиняя и ничего не требуя взамен. Те, кому не все равно. Рэд произносит «Диксон» нервно. Нервно, дергано и поспешно, глотая, прям как хуи своих тайных пидорских дружков, последние буквы. Его тоненький голосок вибрирует, словно связки натянуты до предела. Диксон не хочет думать, что Уэлби боится его. Шеф не боялся никого. Его тоже, кстати, не боялись. Он внушал уважение, но уважение, замешанное не на страхе перед авторитетом, значком и пушкой, а на уверенности, что этот человек хорошо делает свою работу. Эту уверенность не покачнули даже чертовы билборды, с которых все и началось. По крайне мере, уверенность Диксона. Уэлби не уважают. Сложно жить на отшибе Миссури и уважать еще совсем пацана, наряжающегося, словно за окном не просто гребаный Сан-Франциско, а конкретно Кастро. Но он, безусловно, привлекает к себе внимание, как привлекает его все красивое, яркое и блестящее. По крайней мере, внимание Диксона. Что еще ужаснее, не только привлекает, но и удерживает, а это, в случае с Джейсоном, непросто. Диксон бы смело мог заявить, что у него СДВГ, только без гиперактивности, если бы вообще знал, что это за хрень такая. Потому что концентрироваться на чем-то, помимо комиксов и дурацких ток-шоу по ящику после полуночи, ему сложно. Но он пытается. И, кстати, стал меньше читать комиксы. Только хер знает, зачем он об этом сообщает Рэду, производя замеры зияющей пустотой оконной рамы. Наверное, ждет похвалы или ободрения, как всегда ждал этого от шефа и, вспоминая то злосчастное письмо, все-таки дождался. Уэлби недолго молчит, смущенно трет гладко выбритую щеку, бегает взглядом по помещению, упирается острым подбородком в сложенные в замок руки. – Еще нужно, – говорит, наконец, – поставить стекло во входную дверь. Движения шефа пусть были и резковаты порой, но четко выверены, скупы и точны. В них чувствовалась некая монументальная стабильность, обоснованная уверенность, обреченное спокойствие. Рэд егозит, суетится, поправляет рыжие космы, улыбается, кривовато вздергивая уголок сухих губ. Хлопает своими девчачьими ресницами, наблюдая, как он, Диксон, через несколько дней и пару дополнительных замеров (не все выходит сразу, но он, как учила мама, не сдается) возится со стеклом. Неспешно затухающий солнечный свет заливает маленькую комнату, бликует от поверхностей, заставляет Джейсона щуриться еще больше обычного, падает на обезображенную часть лица. Рэд теребит пальцами манжету выглаженной пижонской (Уиллоуби никогда бы такую не напялил) рубашки и неловко отворачивается. Шеф бы смотрел прямо. Строго и взыскательно, давая понять, что Диксон это заслужил. Так же, как и заслужил шанс все исправить. Сравнивать их и не находить ничего общего можно до исступления. И, не в обиду Рэду, это кощунство по отношению к шефу – таких как он больше, вашу мать, нет. И не будет никогда. Так что стоит признаться хотя бы себе: Уильям Уиллоуби и Рэд Уэлби – самые непохожие люди во всем Миссури. Слишком разные. Но при этом, блядь, неким неведомым образом вызывают одно и то же – по крайне мере, очень похожее – чувство внутри. Где-то там, за тяжело вздымающейся грудиной. Это странное, непонятное и абсолютно незнакомое ощущение, и Диксон долго не мог дать ему определение. Там и мучительная тоска, и монотонная боль, и едкий стыд, и невнятное томление, и неуемный восторг, от которого колет кончики пальцев и тяжелеет дыхание. Со временем Диксону начинает казаться, что он смог облачить это чувство в одно-единственное слово, вписанное в конец его прощальной речи, которую он так и не зачитал на похоронах Уиллоуби. Потому что это слово – это чувство – всецело принадлежит жене шефа. У Рэда жены нет. И это, кстати, еще одно весомое отличие. И если кому-то нужно обоснование (ему самому, например), то дело в том, что Диксон и вправду хочет стать хорошим детективом. Он, как всегда прислушиваясь к шефу, решает попробовать. Тем более, раз уж никто не скажет, что он гей… Хотя все равно, наверное, стоило бы выбрать какую-нибудь из тех вертихвосток, о которых без устали говорит его мать, но дело в том, что они – выдуманные. А Уэлби настоящий, и он все еще продолжает впускать Диксона к себе, хотя окно застеклено. И даже дверь. И Джейсон не самый умный парень на деревне, название которой Эббинг, но и не самый тупой (в конце концов, есть еще Патрик, тот малой, чьи мозги всмятку после аварии), так что он догадывается, что гомофобные шуточки и выбрасывание из окна служат плохой основой для сближения. Поэтому, наверное, Рэд и смотрит на него настороженно, но уже не так, как тогда, в больнице. Это прогресс. Но этого малого. Диксон думает, что Рэд нихера не понимает – может, сам по себе не очень умный (не то, что шеф!), может, падение сыграло свою роль. Он не замечает, кажется, очевидных вещей, и Джейсон делает вывод, что просто так внимания Рэда он не получит, его нужно выбить. То есть, выбил бы его прежний Диксон, а новый Диксон элегантно намекнет. Элегантно не выходит. Да и намеки никогда Джейсону не удавались. Глухой звук зубов, недоуменное мычание через плотно сомкнутые губы, визг ножек стола, в который в попытке отстраниться вжимается Рэд, по паркету. – Это же, – испуганно выдыхает он, прижимая ладонь к губам, – были шутки. Диксон отодвигается, дышит судорожно, поверхностно. По шкале неловкости: десять стаканов апельсинового сока из десяти. – Я не гей, – смазливое лицо искажается, но не от отвращения или брезгливости, а от выбивающей твердь из-под ног жалости. Лучше бы от омерзения. – Я не гей, – повторяет Рэд, и Джейсон сдержанно кивает, неотрывно пялясь в свежевставленное окно, за которым желтым светом брезжит уличный фонарь, высветляя крыльцо восстановленного полицейского участка. Крошечная мемориальная табличка, на которую скинулись всем участком, сочувственно блестит. Не_гей. Это, пожалуй, единственное общее у них.